Читать книгу Мера прощения - Александр Чернобровкин - Страница 7

Босфор – это как бы двери из родного дома. Сейчас я смотрю на турецкий берег равнодушно, а через несколько месяцев он будет казаться мне чуть ли не таким же прекрасным, как родной. Турецкие таможенники, получив от капитана конверт с долларами, перебираются на свой катер. Они не полезли в трюм узнавать, насколько «сельскохозяйственная» техника, которую мы везем, даже, как мне показалось, старались как можно меньше находиться у нас на борту – забежали к капитану за взяткой и еще быстрее назад.

Когда я впервые проходил Босфор, то проторчал почти все время на палубе, жадно рассматривая «заграницу». Загнал меня в каюту первый помощник капитана. Потом он до конца рейса следил за мной, особенно в иностранных портах, боялся, что сбегу. Годом раньше курсант нашего училища сиганул в Босфоре за борт, благополучно добрался до берега (на некоторых поворотах проходишь метрах в тридцати от него) и попросил политического убежища. Курсант в Италии продал форменную шапку (интересно, зачем нужны итальянцам зимние шапки?!), и кто-то настучал на него помполиту. Тот принялся втолковывать курсанту, во что выльется такая коммерческая операция, и так поусердствовал, что угробил жизнь и ему, и себе. Впрочем, через несколько лет кто-то из наших встретился с тем курсантом в Аргентине. Бывший курсант на жизнь не жаловался, наоборот, в отличие от помполита, который был снят с блатной работы и кинут на исправление на судоремонтный завод.

После вахты я иду в спортзал. Это небольшая каюта с тремя тренажерами, турником, шведской лестницей, боксерской грушей и набором гирь и гантелей. Почему-то тяжелая атлетика пользуется на флоте особой популярностью. Минут десять я кручу педали велотренажера, затем пыхчу над гирями, дергаюсь на турнике, а под конец от души луплю грушу руками и ногами. Драться мне доводится редко, потому что овладел еще в детстве уличной дипломатией, которая, оказывается, применима везде. Тренировки эти тоже часть дипломатии: у тех, кто видел меня обрабатывающим грушу, пропадает охота нападать. Да и в форме себя надо держать. Учился в моей роте мастер спорта по легкой атлетике. Он часто ездил на соревнования, и мы ему жутко завидовали. Пять лет ленивой флотской жизни превратили его в неповоротливого толстяка, который поднимался на второй этаж отдела кадров пароходства с тремя передышками. Я хоть и не увлекался до флота спортом, сейчас заставляю себя почти каждый день проводить часик в спортзале.

Я отрабатывал на груше прямой правой, когда в спортзал зашел старший матрос Дрожжин, по кличке Фантомас. Внешность его подходит к прозвищу: короткие редкие белесые волосы плотно облегают вытянутый череп, отчего Дрожжин кажется лысым, огромные уши напоминают локаторы, а оловянные глаза смотрят не мигая и так и просят серной кислоты. Фантомас останавливается в полутора метрах сбоку от меня и чуть сзади, руки держит по швам, будто ученик у доски, и тихим, но внятным голосом отвечает урок, который я не спрашивал:

– Матрос Гусев и моторист Остапенко заделали брагу в двух молочных бидонах. Где-то в машинном отделении имеется самогонный аппарат, замаскированный так умело, что таможня принимает его за судовой механизм. Самогонку выгонят к Седьмому Ноября, которое будут отмечать у капитана. Приглашены начальник рации, второй помощник, доктор, повар, третий механик…

– А старший, второй и четвертый механики?

– Старший – «зеркальщик». Из вояк, на атомной подлодке служил. Пьет по ночам, до обеда отсыпается, а потом спускается в машину и чехвостит подчиненных. Второй механик не пьет: язвенник. А четвертый ни с кем… не разговаривает. Из каюты – в машину, из машины – в кают-компанию пожрать и сразу к себе. Кличка – Желудок. Говорят, в прошлом рейсе почти всю зарплату рублевую потратил на артелку (продуктовая кладовка, в которой можно набрать еды за безналичный расчет), а валютную – на секс-журналы. Пятьдесят лет ему, а все четвертый. Вечный. В каюту никого не пускает, даже дневальную убирать. – Он замолкает, ожидая вопросов.

– Ты же в прошлом рейсе не был? – спрашиваю я, не перестав еще удивляться его осведомленности о судовых делах.

– Нет.

– Жаль…

– Но я знаю многое из того, что случилось в том рейсе.

– Что именно?

– Первого помощника убили.

– Это все пароходство знает.

– Но убил не третий помощник.

Я обхватываю грушу, будто бы останавливая ее, а на самом деле замираю пораженный. Неужели так быстро и просто найду преступника?

– А кто?

– Разное говорят, но точно никто не знает.

Я наношу по груше серию ударов. Обидно!.. Впрочем, Фантомасу незачем знать о моем особом интересе к убийству, поэтому перевожу разговор на тему, которая, по мнению Дрожжина, должна интересовать меня больше.

– А с кем буфетчица в прошлом рейсе?

– Со вторым радистом. Жена узнала, заставила его уйти в отпуск. Обещала, что сюда больше не вернется. Бахтияр, моторист, говорил, что счастье радиста, а то бы не вернулся из рейса. Радист навешал ему за приставания к буфетчице.

– Это нерусский такой, волоокий – Бахтияр?

– Он самый. Аварец… Он потом на повара переключился.

– На кого?!

– На повара Мишу Ершова.

Повар – лысый толстяк с бабьим безволосым лицом и заплывшими, поросячьими глазками. Я бы удивился, если бы им заинтересовалась самая завалящая бабенка, а уж молодой смазливый парень… Правда, у гомиков пары чаще всего образуются не по сердцу, а по наличию партнеров.

– В прошлом рейсе третий помощник набил морду повару. Остапенко рассказывал. Он проходил мимо иллюминатора, смотрит, третий сидит на стуле, а повар перед ним на коленях, обнимает, плачет, объясняется в любви и просит…

Я представил себе эту картину: безволосая харя с поросячьими глазками, смоченная «скупыми мужскими» слезами, – и презрительно искривленные губы Вовки, который не может поднять руку на ничтожество, но и на чувства ответить тоже.

– … Тут повар расстегивает ему штаны, наклоняется…

Я готов тысячу выложить за то, чтобы как-нибудь за «рюмкой супа» в ответ на Вовкину ухмылку спросить, чем это он так привлек Мишу Ершова?

– … Третий как врежет ему!..

Ай-я-яй! Живого человека кулаком! Тем более гомосексуалиста пассивного – то же самое, что женщину! А в итоге – повар один из главных свидетелей. Он, капитан и начальник рации после полуночи проходили мимо двери, ведущей на корму, и видели помполита и третьего помощника, разговаривающих у шпиля. Минут через десять капитан и начальник возвращались от артельщика, у которого выпросили две бутылки виски, и снова видели их, но теперь уже ссорящимися. Повара во второй раз не было, как я теперь догадываюсь, остался он у Бахтияра.

Дрожжин закончил «отвечать урок», ушел. Я нанес по груше новую серию ударов. После каждого слышался скрипучий звук – так, наверное, будет вскрикивать от боли Фантомас. Почему у меня появилось такое сравнение? Ведь люблю стукачей, работающих по убеждению, не корысти ради. На каждом судне множество доносчиков по нужде, но всего один-два по призванию. Знакомый таможенник на мой лобовой вопрос, сколько на теплоходе стукачей – три, пять, ответил, смеясь, что три, пять – порядочных. Вербуют обычно, поймав на контрабанде, – попробуй не согласись! Иногда давят на сознательность. Правда, за идею редко кто соглашается, комсомольские времена прошли, несмотря на плотность рядов этой организации. Помню, Володя возмущенно рассказывал, как его вербовали в Павлики Морозовы. Он не сообщил мне, что ответил на предложение, но передал слова таможенника: «Вас мы будем досматривать с особой тщательностью». Как будто раньше досматривали не с особой. Все стукачи теплохода дружно сообщали каждый раз, что Володька чего только не везет. Найдите, мол, и спишите его с судна к чертовой матери, он всем нам мешает.

И я иногда постукиваю. Из спортивного интереса. Приятно осознавать, что от тебя зависит чужая жизнь: сказал пару слов – и человека нет. Сотрудничать мне не предлагали, не успели до женитьбы, а сам я не напрашивался, чтобы не сбить себе цену. А теперь меня и вовсе опасно трогать. Но я не зазнаюсь, помогаю: с народом надо вести себя проще, народ это любит.