Читать книгу Я – Джек-Потрошитель? - Александр Чернов - Страница 4

Такого мне видеть еще не доводилось… Я стою на горе, внизу раскинулась панорама города. Но до чего странная картина: на правой стороне небосклона ярко горит солнце, а на левой бродят черные тучи. Город разделен на четыре равных части, в каждой из которых свое время года. В одной знойное пыльное лето, в другой – весна пышным цветом распустилась на деревьях, третью занес снег, четвертую размывает дождь. Коллаж, догадываюсь я, фантазия художника. Но нет, картина живая: вдали синее море, по линии горизонта движется большой пароход с огромной трубой. Вдруг пароход начинает тоненько свистеть и превращается в паровоз. Свист становится нестерпимым, и я открываю глаза. Чайник на плите злобно зашипел, свисток не выдержал давления пара и, взвизгнув, со стуком упал на пол. Мать запоздало пробежала в кухню, загремела посудой.

Я повернул голову: на улице третья картинка из моего сна – заснеженная.

Уже довольно светло. Наступило воскресное утро. Для кого-то выходной, а для меня рабочий день. Что поделаешь – задание редакции. Интересно, справлюсь ли я с ним? Я потянулся к столу, взял часы. Увы, они стояли. Вчера для меня и Тани время перестало существовать, и я забыл их завести. Я приподнялся с дивана, заглянул через открытое окно в комнату. Большие настенные часы показывали 8.10 – можно еще поваляться. Я завел часы, подогнал стрелки и, заложив руки за голову, снова откинулся на подушку.

«Ах, Таня, Таня! Милая девочка с волосами цвета осенних листьев. Кажется, я влюбился в тебя до сумасшествия. Я все еще пахну тобой, и этот запах вызывает во мне истому и нежность. Я отчетливо помню каждую черточку твоего лица, каждый изгиб твоего тела, ты и прошедшая ночь останетесь в моей памяти как самое чистое и светлое воспоминание».

За спиной у меня словно выросли крылья. Я откинул одеяло и вспорхнул с дивана. Но крылья пришлось сложить: на лоджию вошел отец. Он с презрением потянул воздух.

Хотя и больно признаваться, но отец у меня личность скучная. Он сухопарый, долговязый, работает учителем. По характеру псих и буян. Со мной поступает до обидного примитивно: ругает, если нужно отругать, хвалит, если нужно похвалить, – и всегда этот менторский тон. Он никогда не промолчит там, где молчание было бы красноречивее любых слов, никогда не поступит непредсказуемо. Как заезженная магнитофонная запись с раз и навсегда записанным текстом. Поэтому я заранее знаю все, что он скажет, и могу до конца продолжить любую начатую им фразу. Отец всю жизнь пытается надеть на меня узду, но это ему не удается. Сейчас он стоял передо мной в боевой стойке, макал в чашку со сметаной вчетверо сложенный блин, откусывал его вставной челюстью и, пожевывая, глядел на меня. Кстати, уже неделю обещаю ему залезть на крышу и подправить упавшую после бури антенну, да все руки не доходят.

Я поднес к глазам руку и дольше, чем следовало бы, задержал взгляд на часах.

– Ого! Опаздываю на работу.

Я нырнул под руку отца, прошмыгнул в ванную и плотно закрылся. Я долго брился, чистил зубы, потом под душем вымывал остатки разгульной ночи. Когда вышел, отца дома не было. Время поджимало. В трусах и майке я заскочил в задымленную кухню, схватил блин, макнул в варенье и отправил в рот. Мать возилась у плиты, громыхая сковородкой.

Я наскоро позавтракал и кинулся в свою комнату.

– Костюм надень! – крикнула мать вдогонку.

Ох уж мне эти костюмы! Терпеть не могу этот дурацкий чемодан с рукавами. Чувствую себя в нем как черепаха в панцире, никакой свободы движений – канитель одна. Я больше люблю спортивный стиль: кроссовки, джинсы, футболки, свитера – словом, все то, в чем можно порхать бабочкой, не опасаясь причинить себе и одежде ни малейшего ущерба. Но костюм я все же надел – совсем новый, темного цвета, в полосочку. К нему у меня специальная белая рубашка из хорошего материала, весьма нежного на ощупь. Я нацепил франтоватый галстук, глянул в зеркало, причесался. Жених, да и только. Передвигаясь, будто оживший манекен, я влез в куртку и выкарабкался на улицу.

Снегопад был уже на исходе. Отдельные снежинки лениво вальсировали в чистом воздухе. Кругом белым-бело, но это ненадолго, в атмосфере тепло и влажно. Снежный покров обманчив – под ним прогретая за несколько солнечных дней земля, она печкой растапливает белое одеяло изнутри, и подошвы ботинок, приминая его слой, оставляют на асфальте талый коричневый след. Уже звенит капель, трещат деревья, стряхивая с себя тяжелую белую шубу, и тянут ветви к небу. К вечеру снег обязательно растает.

Я дошлепал до остановки, прыгнул в отъезжавший трамвай. Все пассажиры одеты по-зимнему, толстые и мягкие, сосредоточенно глядят на дорогу и трясут щеками в такт колебаниям вагона. Смешно!

Не доезжая одну остановку до ГУВД, я сошел.

Не люблю воскресный город. В этот день днем его улицы и площади заполнены людскими массами, которые втягиваются в магазины: государственные, коммерческие; в столовые, ларьки, палатки, павильоны; и все снуют, чего-то ищут, спрашивают, вынюхивают; и все котомки, авоськи, сумки, сетки, «дипломаты», мешки.

Хорошо, что сейчас утро и на улицах не так много людей.

В мужском салоне парикмахерской я сел в свободное кресло. Смазливая брюнетка в соседнем кресле стригла подростка.

– Лев Абрамыч! – крикнула она, не отвлекаясь от работы. – К вам клиент.

Из подсобки вышел невысокий полный мужчина средних лет с крупным носом и лысиной на манер декольте. Лысина блестела, словно хорошо начищенный носок ботинка. Мужчина что-то проглотил и вытер руки о белый замызганный халат.

– Вижу, лапушка, вижу, – сказал парикмахер тем елейным голосом, которым старые волокиты говорят с молоденькими женщинами. Он подошел ко мне, взвесил на ладони мои волосы и, театрально отведя руку в сторону, то ли предложил, то ли спросил: – Наголо?

– Зачем наголо? – обиделся я. – Я, правда, иду сейчас в милицию, но не на пятнадцать суток.

Парикмахер наклонился ко мне и, подрагивая головой, несколько игриво спросил:

– Не уговорить?

«Псих какой-то!» – я начал подниматься.

– Я попозже зайду.

Меня властно придавили к креслу.

– Сидите, – кротким голосом сказал парикмахер, повязал вокруг моей шеи пеньюар и сунул голову в раковину под зеркалом. На макушку полилась горячая вода, затем холодный шампунь. В волосы заползли толстые парикмахерские пальцы. Когда процедура мытья была окончена, Лев Абрамыч бросил мне на голову полотенце. Плотоядная улыбка и хищное пощелкивание ножницами привели меня в трепет.

– Вы хоть стричь-то умеете? – вытирая голову, не без опаски спросил я.

– А как же?! – удивился мужчина в зеркало. – Не волнуйтесь, все будет в ажуре.

– Абажур только из меня не сделайте. С бахромой, – проворчал я и с тоской посмотрел на подростка, который тихо хихикал в своем кресле.

Защелкали ножницы, и через двадцать минут я стал похож на мальчика из тех, что танцуют и скачут, сопровождая пение звезд эстрады. Я только и мог сказать «О-о!», когда мастер поднес кусок зеркала к моему затылку, чтобы продемонстрировать прическу сзади.

Оставшуюся часть пути до ГУВД я проделал пешком и все косил глаза на свое отражение в витринах магазинов. За одной из них я заметил телефон-автомат и вспомнил о том, что обещал Лене позвонить к ней на работу. Я вошел в магазин – это оказался продтоварный, – набрал номер и сообщил женщине, взявшей на том конце провода трубку, о болезни Елены Сергеевны. Там разохались, разахались, начались расспросы. Я поспешил остановить поток фраз коротким объяснением: «Все нормально, Казанцева жить будет!» – и повесил трубку на рычаг. Там же купил пачку «Стюардессы» и отправился дальше.

Около десяти я был на месте.

Здания милиции и военкомата – современные, трехэтажные, отделанные мраморной крошкой – стоят рядышком и составляют архитектурный ансамбль. Между ними – один на братство милиции и военных двухсотметровый подземный тир. Перед каждым зданием – площадки, выложенные бетонными квадратиками, и фонтанчики, ныне не действующие. Но замысел архитектора о единстве комплекса нарушен из-за тяги милиционеров к решеткам. Свою фасадную часть они обнесли оградой из толстых прутьев, поверху которых высились пики в форме трезубцев Нептуна. Территория военных была открыта, и это импонировало больше.

Цепочка грязных следов протянулась за мной по девственно-чистому снегу – я ввалился в УВД. О моей командировке была договоренность, но меня здесь не ждали. В светлом мраморном вестибюле, довольно холодном, было пустынно и гулко, как ночью в подземном переходе. Милиционер за перегородкой из стекла долго выслушивал мои сбивчивые объяснения, но все же навел по телефону справки и выяснил, что мне нужно подняться на второй этаж, в комнату 22, к майору Хвостову. Сегодня у него было дежурство.

На втором этаже, в коридоре с ковровой дорожкой на паркетном полу и пластиковыми стенами, я отыскал дверь с табличкой «Хвостов Б. Е.» и постучал.

– Войдите! – последовало приглашение из-за рифленой двери.

Конечно, я не ожидал увидеть супергероя из американского детективного романа, с волевым лицом и накачанными бицепсами, – но уж, извините, и не такого субъекта! В насквозь прокуренной комнате за обшарпанным письменным столом сидел тщедушный человек лет сорока в форме майора милиции. На голове ежик волос, лицо птичье, очки. Они, правда, зеленого цвета, но прекрасно видно, что они оптические. Очевидно, за бутылочными стеклами майор пытался скрыть дефект зрения, но и дураку ясно, что без них он ни черта не видит. Да и не будет нормальный человек ходить в ненастную погоду в солнцезащитных очках.

Майор изучил мое удостоверение и вернул его вместе с рукопожатием, которое, на удивление, оказалось крепким.

– Хвостов Борис Егорович, – сказал майор. Букву «р» он выговаривал с хрустом, будто разгрызал сухарик, а судьба, точно в насмешку, подарила ему в имени и отчестве по букве «р». – Чем могу быть полезен?

Я вежливо представился и сказал:

– Я бы хотел понаблюдать за вашей работой, а потом на основе своих впечатлений написать небольшой очерк.

Майор осклабился, показав желтые зубы:

– Ну а тайная мечта, наверное, самому поучаствовать в каком-нибудь сложном, запутанном деле?

Я улыбнулся:

– Желательно.

Майор еще шире растянул в улыбке тонкие губы:

– В эдаком вестерне, со стрельбой из-под брюха лошади, убийствами, погонями. Я вас правильно понял?

Рот у меня шире не растягивался, и я удовольствовался тем выражением радости, которое уже застыло на моем лице.

– Конечно. Было бы просто замечательно.

Под окном раздался продолжительный гудок машины. Майор встал из-за стола и подошел к окну. Он оказался невысоким и до того тощим, что, казалось, при движении кости гремят друг о дружку. Махнув рукой, майор сказал: «Сейчас иду!» – будто его там услышали. Когда Хвостов повернулся, улыбка с его лица исчезла.

– Значит, хочешь посмотреть на преступление? – сказал он, перейдя на «ты» и без тени насмешки.

Меня охватило волнение от предчувствия, что сейчас я прикоснусь к чему-то необычному, таинственному, из ряда вон выходящему.

– Да, – признался я, силясь сохранить спокойный вид.

– Тогда пошли!

Майор подхватил «дипломат» с кодовым замком, снял с вешалки плащ, надел его и, сунув под мышку фуражку, бодро вышел из кабинета.

Когда Хвостов закрывал двери, к нам подошел молоденький лейтенант с умными глазами на румяном округлом лице. Новенькая форма щеголевато сидела на нем, подчеркивая неплохо сложенную фигуру.

– Здравия желаю, товарищ майор! – приветствовал он Хвостова.

– Здравствуй, Женя, – ответил тот мимоходом, вертя в замочной скважине ключ. – Ты готов?

Лейтенант приподнятым тоном ответствовал:

– Так точно! – И окинул меня изучающим взглядом.

Хвостов наконец справился с капризным замком и представил нас друг другу. Пожимая руку помощнику Хвостова, я пожалел, что главным здесь является не этот симпатичный парень, с которым мне было бы проще иметь дело, а желчный доходяга майор, совсем не располагавший к откровенности. Хвостов нахлобучил по самые уши фуражку и, ссутулясь, зашагал по коридору. Втроем мы спустились во внутренний двор ГУВД. Ослепительное сияние разлилось в небе. Становилось душно. Снежное месиво растеклось по двору и, казалось, перемешалось с асфальтом. Обойдя грязные лужи, мы приблизились к желтому микроавтобусу, возле которого стояла смуглая женщина лет тридцати в накинутом на плечи пальто и прохаживался сугубо штатский старик в мятом костюме. Старик был обрюзглый, с мясистым пористым лицом цвета недозрелого помидора и больными слезящимися глазами. Женщину можно было бы назвать миловидной, если бы ее не портила короткая верхняя губа и два крупных передних зуба.

Хвостов с ходу нас представил:

– Журналист, Евдокимов Дима, поедет с нами. Это Ахмедова Динара.

– Можно просто Динара, без отчества, – перебила женщина, и на ее лице с первыми признаками увядания кожи возникла доброжелательная улыбка.

– Динара – врач-патологоанатом, – пояснил Хвостов. – А это наш эксперт Смыслов Владислав Николаевич. – Из-под мохнатых бровей старика блеснули неприветливые глаза. – Ну а в машине шофер Алик. – Курчавый водитель нагнулся, чтобы получше меня разглядеть, и кивнул. – Вот и вся наша группа. Все в сборе, можно ехать.

Хвостов развалился на сиденье рядом с водителем, словно в шезлонге. В салон микроавтобуса первым, кряхтя и отдуваясь, влез Смыслов. Динара, ойкнув, чуть не упала в лужу, поскользнувшись в сапогах на шпильке, но Женя вовремя подхватил ее и помог подняться в машину. Потом он пропустил меня и влез сам.

Очевидно, микроавтобус использовали для различных целей, в том числе и для перевозки преступников на небольшие расстояния, поэтому полукруглые окна, которые шли по верху машины, были наглухо заварены листовым железом. От кабины нас отделяла железная стенка с зарешеченным окошком. Там торчали головы Хвостова и Алика.

Женя захлопнул дверцу – в салоне стало темно, как в контейнере. Машина мягко выехала со двора. Я ни черта не видел и не имел ни малейшего представления, куда мы едем. Смыслов сидел и тупо смотрел себе под ноги. Динара вполголоса говорила что-то Жене, он учтиво кивал ей. Никому до меня не было ни малейшего дела. Я тоже замкнулся в себе и принялся мысленно прикидывать начало очерка. Получалось неплохо, но несколько витиевато.

Машина долго кружила по городу. Наконец движение замедлилось, и Хвостов с Аликом стали внимательно вглядываться в номера домов.

– Кажется, прибыли! – донесся голос Хвостова. – Вон люди стоят. И как только узнают обо всем?

Машина замерла. В обратном порядке мы сошли на дорогу. Я обогнул микроавтобус – и остолбенел… Наша машина стояла напротив подъезда Тани. Огляделся – да это же тот дом и подъезд, которые я покинул несколько часов назад. Мышцы внизу живота неприятно напряглись. На негнущихся ногах я последовал за опергруппой.

«Поднимемся выше!» – успокаивал я себя. Но нет, на втором этаже, у приоткрытой двери Таниной квартиры, стоял крепыш милиционер с плоским скуластым лицом.

– Участковый инспектор старший лейтенант Адаев, – приложил он руку к козырьку фуражки.

Пожимая протянутую ладонь, Хвостов коротко спросил:

– Ничего не трогали?

– Нет, конечно. Как только я узнал о случившемся, сразу вызвал вас и остался у квартиры. Внутрь никого не впускал.

– Все правильно, – одобрил майор и, распахивая дверь, скомандовал: – Двоих понятых за мной!

«Может быть, обокрали?» – цеплялся я за соломинку.

В квартире стоял тяжелый тошнотворный запах. Вместе с понятыми, невесть откуда взявшимися мужчиной и женщиной, мы вошли в комнату Тани. Все здесь оставалось на своих местах: недопитая бутылка коньяку, несколько подвядших долек лимона и ветчины, рюмки. Скомканный халатик все так же свисает с магнитофона. Таня лежала в кровати, обрамленная золотом волос. Так могла лежать только мертвая. Голова неестественно запрокинута назад, на тонкой шее зияла глубокая поперечная рана. Только сейчас до меня дошло, что тот запах, который наполнял квартиру, был запахом смерти. Боже мой, я никогда не видел столько крови! Она насквозь пропитала матрас, расползлась по полу черной густой лужей. В ней валялись мои ключи.

– Закройте ее чем-нибудь, – голос Хвостова прозвучал в тишине голосом ворона.

Я почувствовал, что теряю опору под ногами. Стены, спины качнулись, поплыли перед глазами, и я рухнул на пол.

Как сквозь вату до моего сознания доходил крикливый голос Ахмедовой:

– Борис, ты с ума сошел! Неужели ты не предупредил, что здесь труп?

– Извини, Динара, забыл, – оправдывался Хвостов, очевидно, чем-то занятый. – На мне столько дел висит, замотался. Признаться, парень показался мне крепким. Думал, журналисты – народ ко всему привычный, хотел, чтобы выезд на место преступления оказался для него неожиданностью.

– Так оно и случилось.

– Откуда ж я знал, что он окажется слабаком?

– При чем тут «слабак»? – удивилась Динара. – Это для нас привычная работа, а для постороннего человека все здесь кажется диким.

– Зачем ты его сюда вообще притащил? – вклинился в разговор скрипучий голос. До этого я не слышал голоса Смыслова, но догадался, что это был он. – Без журналистов работы хватает. Возись теперь с ним! – брюзжал эксперт.

Тяжелые веки никак не хотели подниматься. В голове грохотал молот, но голоса слышались все отчетливее. Ко мне кто-то приблизился. Резкий запах нашатырного спирта отбросил мою голову назад, из ушей словно выскочила вата, я разлепил глаза.

Лежал я на диване в гостиной. Узел галстука распущен, воротник рубашки расстегнут. Ахмедова склонилась надо мной, в ее руке была ватка, она сочувственно смотрела на меня.

– Ну как, тебе лучше? – спросила Динара и еще раз провела ваткой под моим носом.

Слова застряли в горле, я мог лишь кивнуть.

Хвостов доставал из «дипломата» бумаги, раскладывал их на длинном полированном столе.

– Оклемался? – направил он на меня зеленые очки.

Я кивнул.

– Перепугал ты нас, брат! – прохрустел Хвостов, снова углубляясь в «дипломат».

Я сел на диване, из груди вырывались хрипы. Щелкнул затвор фотоаппарата – комнату осветила вспышка. Ослепленный ее светом, широко раскрытыми глазами я посмотрел на Смыслова. Тот, с фотоаппаратом на шее, подошел к ручке двери и кисточкой стал наносить на нее порошок.

– И здесь те же пальчики, – констатировал эксперт.

«А ведь отпечатки – моих пальцев…» – подумал я, инстинктивно сжимая руки.

Хвостов по-хозяйски распорядился:

– Динара, оставь журналиста в покое, он уже в форме, и займись делом.

Ахмедова подмигнула мне и скрылась в комнате Тани.

Вошел участковый.

– Вызывали?

– Кто обнаружил труп? – Хвостов отложил «дипломат» и сел за стол.

– Соседка напротив.

– Тащи ее сюда.

Участковый инспектор повернулся на кривых ногах и молча удалился. Слово «труп» больно ударило по ушам. Я осознал, что Таня, которую я несколько часов назад сжимал в своих объятиях, – это уже не Таня, а то, что называют безобразным словом «труп». Я вскочил, скинул куртку.

– Где здесь туалет?!

Смыслов все понял.

– Там, – сказал он с неприязнью, указывая в коридор. – Только ничего не лапай. Наследишь.

Я ринулся мимо понятых, которые чинно сидели на стульях у стены, пробежал прихожую, коридор, влетел в туалет. Противная дрожь трясла все тело, было муторно… Меня долго выворачивало вчерашними макаронами. Чувствуя себя как пропущенный через мясорубку, я оторвался от унитаза, нажал на рычаг сливного бачка. Зашел в ванную комнату и умылся. Потом посидел на краешке ванны. Мысли тяжелые, ворочаются, словно камни. Как сомнамбула, я встал, прошел на лоджию. Осторожно, ребром ладони, приподнял шпингалет, раскрыл окно. Спасительная сигарета никак не хотела вылезать из пачки. Я надорвал обертку, вытащил сигарету зубами и закурил, вдыхая вместе с табачным дымом свежий воздух улицы.

В гостиной Хвостов уже вел допрос соседки, Карповой. Через дверь лоджии я видел ее широкую спину в черном платье, черный платок и распластанный на стуле обширный зад. «Уже в трауре», – почему-то со злостью отметил я.

Хвостов сидел ко мне лицом.

– Евгения Захаровна, расскажите, когда и как вы обнаружили тело Николаевой Татьяны Петровны?

Очевидно, старуха с утра уже успела всем, и не раз, поведать историю убийства, поэтому шпарила как по нотам:

– Утром, часов в восемь, я пошла выбросить мусор и увидала, что дверь в квартиру соседей приоткрыта. Вот… Когда выбросила мусор и возвратилась, дверь была по-прежнему открыта. Я удивилась. Обычно соседи дверь всегда запирают. Позвонила, но в квартире тихо. Вошла. Кричу: Таня, Таня! Никто не отвечает. Я подумала, девчонка ушла и забыла закрыть хату, прошла по всем комнатам и там… там я увидела ее… – Старуха заплакала. Булькнула вода в графине, стукнули о стекло зубы. – Спасибо, – сказала Карпова, поставив стакан на стол.

– Евгения Захаровна, – смягчая тон, проговорил Хвостов. – Что было потом?

Карпова всхлипнула. Когда она заговорила, голос ее дребезжал:

– Потом я позвонила участковому, он приехал сюда на мотоцикле, посмотрел здесь все и вызвал вас.

– Ясно. Давно вы знаете Николаеву?

– С тех пор, как она переехала в наш дом. Лет десять.

– Где работала Таня?

– Она училась в институте иностранных языков на третьем курсе.

– Вы часто бывали у них?

– Не часто, но иногда заходила по-соседски.

– Когда вы утром вошли, не показалось, что в квартире чего-то не хватает?

– Вы думаете, их обокрали?

– Возможно.

– Крупные вещи все вроде на месте – озираясь, медленно проговорила бабка, – а по мелочам я не знаю.

Хвостов записал ответ и постучал по столу ручкой.

– Кто еще проживает в квартире, кроме Николаевой Татьяны?

– Ее мама, Чернышева Марина Павловна. – Старуха уже оправилась. Ответы вновь отскакивали от нее как резиновые мячики.

– Где она сейчас?

– Уехала в санаторий, дня четыре назад.

– Адрес санатория, вы, конечно, не знаете?

– Не знаю.

– Где работает Чернышева?

– Она завотделением в онкологической клинике.

– Таня и ее мама живут вдвоем?

– Да. Отец Тани, Чернышев Петр Алексеевич, умер год назад.

– Он был ей отчим?

Карпова удивилась:

– Почему? Родной отец.

– Но у нее другая фамилия…

– Ах! Так то фамилия ее бывшего мужа – Николаева Бориса.

– Вот как? – майор оживился. – Она была замужем?