Читать книгу Краеугольный камень - Александр Донских - Страница 6

Впервые эту сверхчеловечность труда на стройках, и не только в простых рабочих, а и в инженерах, мастерах и даже в крупных начальниках с их более-менее обустроенным бытом, Афанасий Ильич увидел на подготовительных начатках возведения Братской ГЭС – этого грандиозного, поразительного, поистине великого сооружения своей эпохи. От начала и до завершения строительства он рвался и попадал в Братск всеми правдами и неправдами: ему хотелось быть причастным к великим свершениям, к грандиозности технологической и инженерной задумки, ему хотелось быть среди героев, среди самоотверженности, среди братства, дружелюбия, искренности, которые столь редко и лишь обрывочками встречал он в своей городской, кабинетной жизни.

Впервые Афанасий Ильич, тогда просто Афанасий, а ещё Ветром-Ветерком его называли, попал на стройплощадку у Падунского сужения Ангары в январе пятьдесят пятого, ещё молоденьким, но молодцеватым комсомольским вожаком. Направление получил в обкоме комсомола с устным напутствием ответственного товарища:

– Дошёл слух, что печек-буржуек нет в палатках у первопроходческих бригад. Люди, возможно, мёрзнут, соответственно, не могут производительно работать и всё такое прочее. Афанасий, ветровой ты наш атаман, организуй тепло в палатках, в том числе душевное. А для этого – речь задвинь. Да пожарче чтоб. Парень, знаем, ты речистый, зажигательный. Получай путёвку, – действуй!

Афанасий молчком, угрюмым кивком попрощался.

«Тоже мне нашёл птицу-говорун. Люди мёрзнут, а я их буду речами согревать, соловушкой перед ними разливаться, баснями потчевать про грядущую лёгкую и тёплую жизнь».

К стройучастку первопроходцев, вверенному ему местными, районными, властями для попечения и «моральной» – так и сказали – подмоги, добрался на перекладных уже в сумерках, хотя мог поутру выехать дежурным вездеходом, как настоятельно предлагали ему, переночевав в тёплой, со всеми удобствами гостинице. Только что не вплавь преодолев полуметровые сугробы и чащобники из кустов и валежника, осмотрелся возле лагеря, того самого, в котором, как ему рассказали ещё в Иркутске, замерзали первопроходцы. Костры колотились у палаток и наспех сколоченных навесов; привычных металлических труб от буржуек нигде не торчало.

«Наверно, и вправду зябко ребятам внутри. Единственно остаётся, похоже, в ватниках под одеялами согреваться».

Однако, подойдя к лагерю поближе, расслышал и подивился: за обледенелой, куржачной парусиной или брезентом – песни под гитару, видимо, отдыхавших сменщиков, хохот, подначки.

«Душевное тепло здесь организовывать точно не надо!»

Зима тогда лютовала, морозы днём и ночью отстукивали исправно и бесперебойно около сорока и более, да часом, особенно на зоре, с таким нажимом и хваткой, что вспучивало и взламывало по Ангаре и притокам лёд. И вода на днях, осведомили Афанасия в райкоме, хлынула широкими многокилометровыми водопольями, затапливая деревни и дороги. Понаблюдал, как смена бригады с угрюмоватой сосредоточенностью, но задорно орудовала, освещаемая фарами тракторов, пилами и топорами. Пробивали среди дикой бугристой таёжной местности просеки – начала дорог и строений. И хотя бульдозеров и тракторов вдоволь, однако заглавным было то, понял Афанасий, что крупно и размашисто кто-то написал углём на щите, прибитом к сосне: «Человек – голова любому делу!» и «На технику, товарищ, надейся, а сам не плошай!»

«Мудрецы!» – усмехнулся.

Вкратце и на ходу представившись бригадиру, тоже взялся за топор. Не умел стоять, когда вокруг люди трудились. Потом, взопревший, довольный собою и соработниками, вместе с бригадиром, назвавшимся Михой, мужичком косоватым, юрким, смешливым, обошёл хозяйство, расспрашивал у него, как здесь народ живёт-может, каковы бытовые условия, какая требуется подмога «неотлагательно», нажал он на слово.

– Быт, Афанасий, сбыт, – с прихохотцей начал повествовать бригадир.

Урывисто и с наслаждением покуривая самокрутку, своей озорной, недоверчиво-насмешливой косоватостью поглядывал снизу вверх на Афанасия, словно бы заяц на медведя в мультиках.

– Что значит – быт сбыт?

– Поясняю: под лёд сбыли быт наш. Ещё до Нового года добрую сотенку бравых и толстеньких буржуёшек переправляли механизаторы через Ангару из слесарной мастерской деревеньки Кузьмихи. Выбрали для перевоза местечко вдали от наводнения, но лёд, видишь ли, Афанасий, и там, и повсюду, в трещинах оказался. Морозы, глянь, жмут сверх плана, можно сказать, по-стахановски. Толстенный лёд и столетние сосны трещат по швам, разламываются только так. Утопили мужики наше буржуёшное счастье вместе с тягачом и телегой. Благо, водила успел выскочить из кабины. Сами переправщики, как утки при выстреле, разбежались от полыньи. Кому и когда изготовить новую партию печек – неведомо и незнамо. Начальство наше говорит, но мы и сами не слепые, что рабочих рук на стройке покамест в обрез, все механосборочные мастерские вокруг загружены заказами под завязку, но с материка через две-три недели, сулятся, прибудут вам печки: уже заказаны на крупном заводе. Но я, Афанасий, думаю так своими крепкими рабоче-крестьянскими извилинами: пока сварганят, пока доставят в область, потом к нам – уже февраль с оттепелями подкрадётся, а там и марту с солнцегревами самая пора наступит. Нынче, как видишь, согреваемся кострами подле палаток, там же и кашеварим мало-помалу. Харчишками, к слову, государство, слава богу, нас не обижает – всяко-разные сервелаты-балыки и чёрт знает что ещё. Бывает, по нескольку дней не варим, да и некогда. А ещё самым верным в наших краях способом согреваемся – снегом. Натёрся им в предбанничке палатки или навеса хорошенечко с ног до головы, аж чтоб жар, как спиртяга, по жилам жахнул, обмахнулся полотенцем насухо, немедля нахлобучил на себя ватник – эх, и славненько же простецкой русской душе! Жить-поживать да и пахать можно, а также – дремать да подрёмывать в палатке, пока, ясное дело, не на смене. Ничего, живы будем – не помрём, поди! – всё посмеивался с похохотцами Миха, пыхая махорочным дымком и любознательно ловя своим неверным, недоверчиво-хитроватым взглядом глаза притворявшегося сердитым и важным Афанасия. – Лёд, деревья, камни, да и сталь тоже, трещат и гнутся, а человек – ничего! Да, да, ничего оно. Говорю тебе верно: жить можно.

И Миха, забежав несколько наперёд, неожиданно подмигнул Афанасию, – казалось, хотел сказать: «Не дрейфь, парень: с нами не пропадёшь!»

Помолчав и глубже затянувшись дымом, спросил на нарочито хмуром выдохе:

– Ну а вы там как, в городах своих, поживаете?

Афанасию захотелось рассмеяться, сбрасывая свою не совсем искреннюю, но привычную, вроде как обязательную, начальническую хмурость. Однако лишь усмехнулся; не открыто, не явно, а в себе, не смея как бы то ни было обидеть человека, понравившегося ему и словами, и недавней совместной работой.

«Ишь расхорохорился заяц, раскосый попрыгунчик: подковырнуть меня насмелился!»

Не отозвался; призадумался отчего-то. Но, увидев лихо и чадно газанувший, чтобы тронуться с места, вездеход, неожиданно встрепенулся. Два пальца в рот – засвистел, замахал рукой:

– Стой, стой, чертяка! Куда? В управу ГЭС? Отлично! Захвати, дружище, меня!

Не дожидаясь разрешения, замахнул единым рывком в кабину своё грузное, но такое прыгучее и гибкое тело. Обратился к Михе:

– Бригадир, слушай и запоминай: печки у вас будут если не завтра, то на днях. Кладу голову на отсечение. Я бы для вас и унитазы сюда подбросил – и было бы у вас тут в отношении быта и всего такого прочего почище, чем в городах. Да не в де́вицу же Ангару сливать вам свои переработанные харчишки! Бывай!