Читать книгу Записки полицейского (сборник) - Александр Дюма - Страница 3

Жестокосердый Джексон

Оглавление

Однажды меня отправили в Феругам, где я должен был произвести следствие по делу о краже, учиненной в доме одного джентльмена, в то время как он со своим семейством отправился на некоторое время в Лондон.

Это весьма ловко совершенное преступление сбило с толку полицейских селения. Однако задача оказалась не очень сложной. Я вскоре понял, что кражу совершило лицо, которому были известны привычки и образ жизни этого семейства; преступник прекрасно знал цену вещам, им похищенным, а также само место преступления.

Я немедленно устроил пункт наблюдения, разместив неподалеку от домовладения двух надежных людей, которые должны были неусыпно следить за Сарой, удивительно ловкой особой, обнаружившей кражу и сообщившей о ней. Эта плутовка была служанкой и доверенным лицом ограбленного семейства. Благодаря чрезвычайной бдительности мне удалось получить неопровержимые доказательства ее виновности.

Бо`льшая часть исчезнувших вещей была найдена в квартире этой женщины, довольно значительная сумма денег обнаружена в квартире человека по фамилии Доукинс, тестя и соучастника преступницы. К несчастью, не было возможности узнать, куда похитители запрятали столовое серебро и несколько шкатулок с драгоценностями. Я был уверен, что часть вещей была уже продана, ибо найденных в доме Доукинса денег оказалось вдвое больше той суммы, о которой заявил пострадавший.

Я немедленно велел заключить под стражу служанку Сару и ее тестя и продолжал свое расследование. Вскоре стало совершенно очевидно, что со дня кражи оба сообщника не покидали Феругама, из чего я сделал вывод, что скупщик или хранитель краденого должен находиться в самом селении или ближайших его окрестностях.

Доукинс обратил драгоценности в деньги, но кому он мог их сбыть? Установление этого факта было главной целью моих розысков. Ни допросы, ни угрозы, ни обещания – ничто не могло вырвать тайны из уст преступников: на все раcспросы они неизменно отвечали молчанием.

Я мог рассчитывать только на собственную проницательность, и она, слава богу, мне не изменила. Я еще не успел обнаружить никакой явной улики, которая дала бы мне право подозревать какое то конкретное лицо, как вдруг Сара сама навела меня на след.

Накануне дня, назначенного уголовным судьей для второго допроса арестованных, Сара потребовала перо, чернил и бумаги, чтобы написать некоему господину Джексону, у которого она когда то была в услужении. Я узнал о необычной просьбе арестантки – желании, тотчас исполненном, и, само собой разумеется, как только письмо было написано и вручено тюремщику, я его тут же прочел.

Это письмо, написанное с чрезвычайной осторожностью, ничего не объясняло, но по тону было сродни приказу: в нем содержалось требование, причем весьма необычное, если вообще можно представить себе подобные отношения между обоими участниками переписки – хозяином и служанкой. Просьба, заключавшаяся в этом письме, была сама по себе довольно обыкновенной, но изложение ее казалось несколько странным.

Сара писала прежнему хозяину, чтобы в память о некогда оказанных ею услугах он соблаговолил на следующее же утро прислать к ней адвоката для ее защиты. Первые одиннадцать слов второго предложения: «какова бы ни была причина, вы не должны отвергать моей просьбы» – были жирно подчеркнуты, к тому же я с большим трудом разглядел, что слово «важность» было заменено на слово «причина».

– У арестантки не было никакой необходимости изводить бумагу на подобные просьбы, – заметил тюремщик, – ведь старый Джексон и шести пенсов не даст, чтобы кого нибудь спасти от виселицы.

– Я с вами совершенно согласен, любезнейший, – кивнул я. – Скажите, вы лично знакомы с бывшим хозяином Сары?

– В глаза его никогда не видел, господин Уотерс, но от надежного человека знаю, что этот мошенник давно занимается ростовщичеством. Нет у него ни страха божьего, ни совести, ни чести: сдирать такие страшные проценты за ссуду ничтожной суммы денег! А уж до того скуп и гадок с бедными людьми, что его здесь называют не иначе как Жестокосердый Джексон.

– Прекрасно, сейчас же пошлите ему письмо, а завтра мы увидим… доброй ночи!..

– Доброй ночи! Дай вам бог удачи, господин Уотерс, до завтра!

Мои предчувствия сбылись. Спустя некоторое время после прибытия арестантов в уголовный суд гилфордский адвокат, пользовавшийся большой известностью в графстве, явился в суд в качестве защитника обвиняемых.

По его просьбе судебное заседание отменили, Сара и Доукинс были отведены обратно в тюрьму, и адвокат получил возможность свободно разговаривать с ними столько, сколько сочтет нужным.

Соучастие Джексона в преступлении у меня уже сомнений не вызывало, но я не имел права настаивать на тщательном обыске в его доме единственно потому, что, вопреки своей крайней скупости, он обеспечил своей бывшей служанке законную защиту, и в том случае, если бы устроенный мною обыск ничего не дал, я мог прослыть клеветником. Я написал в главное управление, попросив суперинтенданта[1] дать мне распоряжение, как вести дело в этом случае. Тот ответил, что на мне лежит обязанность по организации и контролю расследования, но оно должно быть устроено с особой осторожностью и мне не следует ограничивать себя во времени и деньгах, чтобы обнаружить доказательства соучастия Джексона.

Должен заметить, что после продолжительной беседы с арестантами гилфордский адвокат предложил внести в суд довольно значительную сумму в качестве залога, добавив, что господин Джексон готов ее удвоить, если потребуется. Но это предложение было отвергнуто.

Суд и вынесение приговора подозреваемым были отложены до слушаний в сюррейском графском суде, которые должны были открыться только весной. Торопиться с расследованием было бесполезно.

Я устроился в селении насколько смог удобно, нисколько не досадуя, впрочем, на свое уединение, тем более что жатва была в самом разгаре, а нет ничего милее, веселее и оживленнее небольшого селения Феругам, когда хороша погода и изобилен урожай хмеля.

Упиваясь прелестями сельской жизни, я втайне продолжал свое расследование. Все мое внимание было обращено на ростовщика, и всякая мелочь, которую я узнавал о его вкусах, характере и привычках, еще больше убеждала меня в его виновности. Один лишь страх доноса мог принудить это каменное сердце расстаться с деньгами для защиты арестованных. Но мне требовалось доказательство его соучастия в преступлении, а его то я и не имел и никак не мог найти.

Однажды в полдень, лежа на траве и рассеянно наблюдая за сбором хмеля, я думал о предмете постоянных своих размышлений – старом ростовщике, когда Гаррис, аптекарь, у которого я снимал квартиру, вдруг подошел ко мне и сказал с самодовольным видом:

– Сходите взгляните, любезнейший господин Уотерс, на прелюбопытную картину, а именно – на Жестокосердого Джексона, его старую глухую жену и молодую чету, его постояльцев. Они, все четверо, собрались в трактире и пьют напропалую.

– Как! Скупой Джексон проматывает деньги в кабаке?! – воскликнул я. – В самом деле стоит посмотреть!

Я тотчас последовал за аптекарем. Спустя несколько минут мы вместе вошли в трактир, где расположилось это странное общество. Они устроились у окна. Указав на четверых пирующих, господин Гаррис меня оставил.

Выражение физиономии Джексона вполне соответствовало тому прозвищу, которым его наградили. Это был мужчина невысокого роста, костлявый, с холодным скуластым лицом и густыми бровями. Ростовщику было на вид лет шестьдесят. Его серые, глубоко посаженные глаза сверкали каким-то зловещим блеском.

Выглядевшая намного старше, жена скупца казалась из за своей глухоты такой же неприступной, как дверь тюрьмы, ибо ее бесцветное, холодное, совершенно равнодушное лицо только тогда оживлялось, когда она замечала стоявшие перед ней крепкие напитки.

Молодые люди, проживавшие в доме ростовщика, представляли собой очаровательную пару – оба обычно вели себя благообразно и были достойны уважения. Но в ту минуту, когда я увидел их впервые, они выглядели совершенно не такими, какими их создала природа. Прекрасное лицо Анри Роже, молодого мужа, было багровым от выпитого спиртного, а юная супруга смотрела на него со слезами на глазах. Развязное поведение мужа, казалось, чрезвычайно ее огорчало.

В нескольких словах я познакомлю вас с историей этой молодой четы. Оба они были в услужении у одного богатого баронета[2] в замке, находившемся в нескольких милях от Феругама. Однажды Жестокосердый Джексон, когда то занимавший должность в адвокатской конторе, узнал о том, что умер проживавший в Лондоне дальний родственник одного из слуг упомянутого баронета. Этим слугой был Анри Роже, которому и доставалась сумма в тысячу пятьсот ливров. Джексон сообщил об этом неожиданном событии ничего не подозревавшему наследнику. Так как немедленному вступлению во владение этим богатством препятствовали некоторые обстоятельства, Джексон предложил молодому человеку свою помощь и выказал желание заняться этим делом.

К чрезвычайному удовольствию недальновидного Анри, ростовщик отвел ему помещение в своем доме. Так как Роже знал, что его ждет блестящее будущее, он перестал трудиться и оставил своего прежнего хозяина. Но, прежде чем перебраться в дом мнимого друга, волей случая оказавшегося у него на пути, юноша женился на горничной своей прежней хозяйки. Это была прелестная брюнетка с очаровательным именем Клэр.

Со дня своего бракосочетания, уже месяца три, супруги, поверив обещаниям Джексона, ждали получения наследства. На эти средства они планировали открыть небольшое заведение.

Беспечный взгляд Джексона, брошенный на меня при появлении в зале, говорил о том, что лицо мое, а также и мое звание, были ему неизвестны. Благодаря этому я преспокойно устроился неподалеку от их стола. Еще ни разу в жизни мне не выпадала возможность наблюдать за столь разными людьми, собравшимися за одним столом. Это было весьма странное зрелище.

Анри был сильно навеселе. Он с буйной радостью приглашал присоединиться к веселью всех, кому угодно было принять в этом участие. Молодой человек раздавал выпивку направо и налево, обращаясь к Джексону, будучи мертвецки пьяным, с такими словами, которые невозможно было назвать любезными:

– Пей, пей, Жестокосердый! Плати, чудовище! Покажи нам, какого цвета твои деньги! Так, ладно! Давай еще!.. Мы с тобой скоро сведем счеты: дай проветриться твоим монетам, старая карга! Пей, плати, ничего не жалей, мы счастливы!

Джексон платил, и делал это с такой показной, какой то приторной радостью, что на него было смешно смотреть: очевидно было, что всякий раз, когда ростовщик развязывал свой кошелек, он в глубине души испытывал ощущения человека, у которого выдергивают зуб. Его губы кривились в горькой усмешке, и он исторгал следующие слова:

– Нечего сказать, добрый малый, да какой щедрый – как принц!.. Настоящий принц! Даже щедрее принца! Тьфу ты пропасть! Анри, неужели ты станешь еще пить? Воистину, деньги он ни во что не ставит. Он смотрит на них как на что то не имеющее никакой ценности и наличествующее в изобилии, словно песок! Не очень то хорошо быть таким расточительным. Но мне то что за дело! Анри славный, щедрый малый!

Джексон прерывал свою тираду частыми возлияниями, но он пил как человек, старающийся залить испепеляющий душу огонь и заглушить давно сдерживаемую злобу. Молодая женщина ничего не пила. Крупные слезы неудержимо катились по ее щекам. Горечью было пропитано каждое слово, когда она умоляла мужа покинуть питейное заведение и уйти вместе с ней домой.

Но все уговоры, слезы и мольбы были тщетны. Когда голос Клэр достигал слуха Анри, он отвечал насмешкой. Мало того, он пытался заставить улыбнуться свою глубоко опечаленную молодую супругу и даже приставал к ней с настойчивыми уговорами, чтобы она пропела хотя бы первый куплет одной песни, известной под названием «Заноза», которая была тогда в большой моде. Молодая женщина с возмущением отказывалась.

– Вечно ссорятся друг с другом! Вечно ссорятся! – страшным голосом произнес Джексон. – Как ни посмотришь на них, то и дело бранятся!

– Где вы тут видите ссору? – живо спросила молодая женщина. – Это не на Анри ли и меня вы клевещете?

– Я только сказал, моя милая, что вам неприятно видеть вашего мужа таким щедрым, таким раскованным, вот и все! – ответил Джексон, показывая несколько растерянной улыбкой слушателям, что он не желал настраивать госпожу Роже против ее мужа.

– Щедр и раскован! – повторила молодая женщина возмущенно. – Расточителен и сумасброден, вы хотите сказать! Именно так, господин Джексон, точно, Анри безумствует, но и вы поступаете нисколько не благоразумнее, позволяя ему так вольно распоряжаться вашими деньгами.

– Вечно ссорятся, вечно ссорятся, ни дня не могут прожить в согласии! – повторил Джексон так, чтобы Клэр его не услышала. – Все время в распрях.

Я все никак не мог понять, что же происходит. Если правда то, что молодой человек должен был получить полторы тысячи ливров, то для чего Джексон демонстрировал, особенно в моем присутствии, такое явное негодование, выдавая несущественные суммы, которые ему впоследствии будут возвращены со значительными процентами? А также что означали эти бесконечные похвалы «добрый, щедрый малый!» и, самое главное, что значил этот взгляд, пылающий дьявольской ненавистью, которым он время от времени окидывал молодую чету, полагая, что никто этого не замечает?

Крайняя наблюдательность и многолетний опыт приучили меня читать на людских физиономиях различные тайные мысли, и я отчетливо видел, что Джексон еще не принял решения, как ему поступить со своим постояльцем. Он колебался и не осмеливался пока применить к Анри Роже средство, которое наверняка повлечет за собой окончательное его разорение или гибель. Джексон действовал под влиянием каких то противоречивых мыслей, что явственно выражалось в его поступках.

Утомленный пьянством, Анри заснул, склонив голову на плечо своей жены. Джексон впал в глубокое молчание. Пировавшие один за другим удалились, и я тоже вышел из трактира.

Я проникся участием к молодой чете, я был уверен, что Джексон втайне замышляет какое то зло против своих постояльцев, и это навело меня на мысль предупредить их, сообщив о моих подозрениях, чтобы они смогли принять необходимые меры предосторожности.

С этой целью я обратился к господину Гаррису. Спустя некоторое время, вечером, часов около шести, ко мне вдруг прискакал аптекарь на наемной лошади. Спрыгнув с нее, как полоумный, бледный и расстроенный, он бросился в мою комнату и, еще не отдышавшись, прокричал:

– Анри Роже отравлен!

– Отравлен?!

– Да… и кем! Своей женой!..

– Скверное дело, любезный господин Гаррис, – воскликнул я, готовый броситься на подмогу несчастному Анри.

– Я уже видел пострадавшего и оказал ему первую помощь, – сообщил аптекарь, – ему стало лучше, а теперь я спешу, чтобы пригласить доктора Эдвардса. На обратном пути я расскажу вам, как все это случилось.

Вот в нескольких словах пересказ этого происшествия.

Убежденный моими настоятельными просьбами, господин Гаррис отправился в квартиру ростовщика, чтобы напомнить молодым супругам об их обещании прийти к нему на чаепитие. Он уже собрался постучать в дверь к Джексону, как вдруг эта дверь внезапно отворилась, и из дома вышла служанка старого ростовщика.

– Скорей! Скорей! – закричала девушка, увидев аптекаря. – Поднимитесь наверх, прошу вас! Анри Роже умирает!

Тело несчастного было холодным, как мрамор, и фармацевт очень скоро заметил, что Роже был отравлен большой дозой серной кислоты – той самой, которую аптекарь сам же и продал недавно госпоже Роже.

Зная действенное противоядие от этой отравы, господин Гаррис немедленно попросил Джексона, который метался по комнате, подать ему кусок мыла или позвать госпожу Роже. Но молодая женщина, напоив своего мужа отравленным чаем, куда-то ушла. Джексон, согласившись исполнить требование аптекаря, отправился вниз за мылом.

Ростовщик так долго отсутствовал в поисках того, за чем его послали, что, потеряв всякое терпение и не имея больше возможности ждать, господин Гаррис, отколупнув от стены небольшой кусочек извести, засунул его в рот несчастного. Это неожиданное средство подействовало, и кровообращение восстановилось.

Джексон опять появился в комнате, причитая, что во всем доме не нашлось ни малейшего кусочка мыла. Спустя несколько минут возвратилась домой госпожа Роже. Она, видимо, была напугана рассказом служанки об ужасном положении, в котором находился ее муж. Увидев бледное лицо и мутный взгляд несчастного, она залилась слезами.

– Но эти слезы, на мой взгляд, были похожи на крокодиловы! – прибавил господин Гаррис.

Он был уверен в виновности молодой супруги.

– Когда я спросил Джексона, – продолжал он, – на что он употребил серную кислоту, купленную для него госпожой Роже, ростовщик в ответ решительно заявил, что никогда не просил госпожу Клэр ни о чем подобном. Услышав это явное обличение во лжи, госпожа Роже, почти обезумевшая от ужаса, пронзительно вскрикнула и, словно пораженная громом, без чувств упала у изголовья своего мужа.

Она пришла в себя, только когда уже оказалась в тюрьме. Это ужасное известие с невообразимой быстротой разнеслось по всему Феругаму, и тонкие намеки насчет постоянных ссор супругов, которые делал ростовщик, возымели свое действие. Общественность осудила Клэр.

Мрачные размышления, занимавшие ум Джексона, тотчас стали мне вполне понятны. Отравление Анри Роже было результатом его мрачных мыслей. Он хотел устранить мужа, отравив его таким образом, чтобы тень преступления легла на жену, ведь тогда ее неминуемо преследовал бы закон. Не оставалось никакого сомнения, что полторы тысячи ливров были вручены ростовщику как представителю наследника, коими он и воспользовался, при этом презренного даже не устрашил ужас совершенного им преступления.

Утром следующего дня я в сопровождении господина Гарриса отправился к больному. Благодаря своевременной помощи аптекаря и неустанным заботам доктора Эдвардса Анри оказался уже вне опасности.

Я был вполне удовлетворен, заметив, что молодой супруг нисколько не сомневается в невиновности жены, но он даже не догадывался о том, кого подозревают в преступлении. Вдруг у меня возникла одна мысль. Я поспешил спросить девушку-служанку:

– Скажите, милая, как могло случиться, что в доме, в котором проживают люди достойные и опрятные, не нашлось, по требованию господина Гарриса, ни единого кусочка мыла?

– Как! – воскликнула озадаченная девушка. – Как здесь нет мыла! Кто это сказал?

– Да, его таки не было, вчера вечером по крайней мере, – поспешно произнес господин Джексон, бросив выразительный взгляд на служанку. – Его не было, а если сегодня оно и появилось, то лишь благодаря моим заботам. Я был вынужден сходить за ним утром в деревню.

Бедная девушка тотчас поняла по странному взгляду своего хозяина, что не должна ему противоречить, и потому молча, с поникшей головой вышла из комнаты. Смущение и страх прислуги и чрезвычайная бледность Джексона красноречиво говорили о том, кто является истинным виновником ужасного преступления. Для меня это было настолько очевидно, будто в моих руках находились бумаги с описанием злодеяния и упоминавшимся в них именем презренного человека, его совершившего.

Теперь дело было за малым – оставалось только найти доказательства, а для этого я, прежде всего, должен был молчать. Печальная необходимость вынуждала меня таиться даже перед невинно обвиненной несчастной Клэр.

Нет сомнения, что Джексон вполне заслуживал прозвища Жестокосердый, данного ему народом, ведь какое надо было иметь сердце, чтобы со спокойной душой жестоко оболгать такое чистое, невинное создание, какой была Клэр Роже.

И в самом деле, происходило то, чего я опасался, но чему невозможно было поверить: мерзавец опровергал уверения Клэр, клялся, что не посылал ее в аптеку за серной кислотой и что никогда не видел в своем доме этого вещества, потом стал распространяться о постоянно возникавших между молодыми супругами ссорах. И в подкрепление этого показания призвал в свидетели одну весьма почтенную особу. Эта особа уверяла, что накануне отравления своего супруга молодая женщина громко и весьма внятно произнесла крайне неосторожные слова: «Боже милостивый! Благословен будет для меня тот день, когда милосердием твоим я избавлюсь от этого несносного пьянчужки!»

Это свидетельство и объявленное врачом заключение об отравлении показались судье настолько вескими, что, невзирая на мольбы несчастной, она была вновь помещена в тюрьму, чтобы там дожидаться начала слушаний в суде графства Сюррей.

Я вышел из залы судебных заседаний в раздраженном состоянии, которое всякий может понять, и провел целых три часа в размышлениях, призвав на помощь все свои мыслительные способности, чтобы прийти к единственно правильному выводу. Перебрав около ста невыполнимых планов, я остановился на том, который, по моему мнению, давал больше надежд на успех, и поспешно направился к феругамской тюрьме, где еще находилась обвиняемая Сара, бывшая служанка Джексона, в пользу которой тот, по видимому, на время пожертвовал своими ростовщическими привычками.

Заключенная, как мы уже говорили, была чрезвычайно буйного нрава.

– Ну, – произнес я, обращаясь к надзирателю, – что ваша подопечная Сара? Покорилась ли своей судьбе?

– Нисколько, господин Уотерс: слова ее по прежнему горьки, как желчь, и так же ядовиты, как жало змеи.

– Войди ка под каким нибудь предлогом в ее камеру, – сказал я тюремному сторожу, – и мимоходом, не придавая этому особенного значения, намекни, будто бы от себя, что если она смогла бы уговорить Джексона походатайствовать о ее освобождении, выдаче habeas corpus[3] и возможности предстать перед судьей лондонского суда, то ей, без всякого сомнения, разрешили бы предъявить за себя поручителя.

Не спрашивая о причине отданных мной приказаний, надзиратель поспешил исполнить их. Через десять минут он возвратился.

– Ну что?! – спросил я. – Как подействовали твои слова на арестантку?

– Настолько же живо, насколько неожиданно. Ее в ту же минуту охватила сильная нервная дрожь, и она вскрикнула: «Перьев! Бумаги! Всего, что нужно для письма!»

Тюремный сторож помолчал некоторое время и продолжил:

– До чего же неистовая женщина, господин Уотерс! Какая тяжесть упадет с наших плеч, когда она покинет тюрьму! Так как быть с ее требованиями? Исполнить ли?

– Разумеется! – ответил я.

Сторож взял бумагу, чернила и перья и отнес все это Саре. Она написала письмо, которое вскоре, естественно, передали мне. Это письмо было написано с теми же предосторожностями, как и первое, однако в еще более резком, почти угрожающем тоне. Само собой разумеется, я был единственным, кто прочел это письмо и сохранил его у себя. Я отдал распоряжение: в том случае, если заключенная вновь потребует чернил, бумаги и перьев, ни в чем ей не отказывать.

На другой день Сара все утро томилась в лихорадочном беспокойстве: очевидно было, что она ожидала ответа, которого Джексон ей дать не мог, потому что не имел никакого понятия о письме, ему адресованном. В два часа пополудни ее нетерпение достигло предела и стало походить на безумие. Она опять попросила принести ей чернила, перо и бумагу и написала третье письмо, в котором угрозы уже стали явными, а в приписке потребовала немедленного ответа.

Я на двое суток оставил арестантку в одиночестве и довел ее, как и предвидел, до исступления и бешенства. Наконец, когда на третий день я велел отворить дверь ее камеры, Сара, сжавшаяся в комок в углу, мигом подскочила к двери, устремив на меня взгляд тигрицы, загнанной в западню.

– Вы, кажется, очень взволнованы, миссис, – заметил я самым кротким и тихим голосом. – Что с вами, моя милая? Не оттого ли вы так встревожены, что Джексон отказывается поручиться за вас? Если именно это причина вашего гнева, то я очень хорошо вас понимаю. Мне кажется, что в память о некоторых ваших общих тайнах он не должен был колебаться в оказании вам этой столь незначительной услуги.

– Не могли бы вы уточнить, о каких это тайнах вы говорите? – спросила Сара, бросив на меня подозрительный и свирепый взгляд.

– Вы лучше меня знаете то, о чем я могу лишь догадываться.

– И о чем же вы догадываетесь? Ну ка скажите, чего вы добиваетесь? Зачем задаете мне подобные вопросы?

– Поговорим начистоту, Сара.

– Я только этого и желаю, ну, начинайте вы.

Я кивнул в знак согласия и заговорил:

– Позвольте мне сказать, Сара, – хотя это и не будет для вас новостью, потому как я почти уверен, что вы обладаете весьма проницательным умом, – позвольте сказать, что ваш приятель, Джексон, совершенно отступился от вас. Теперь вы вынуждены в одиночку бороться с бедой, которая повлечет за собой крайне тяжелые для вас последствия. Как вам известно, все должно закончиться ссылкой в Ботани-Бей.

– Что же в этом такого! – воскликнула Сара. – Допустим, что такое несчастье действительно меня ожидает и что ему во многом поспособствовал Джексон. Что дальше?!

– Что дальше? А то, что вы сами можете себе помочь, содействуя моим намерениям.

– Каким еще намерениям?

– Дайте мне средство доказать Джексону, что он из ваших рук и из рук Доукинса получил добрую долю краденого.

– Как! Кто вам открыл эту тайну?

– Этого я вам сказать не могу, но это еще не все. Выслушайте ка рассказ о том ужасном преступлении, которое совершил этот закоренелый злодей.

Сара, казалось, слушала меня очень внимательно. Я во всех подробностях рассказал, как совершилось отравление, и не скрыл от нее, что подозреваю виновным в преступлении Джексона, а молодую женщину считаю напрасно обвиненной.

– Теперь скажите, каково ваше мнение, Сара?

– Оно совпадает с вашим, сударь, – ответила она. – Я не сомневаюсь в том, что именно Джексон влил серную кислоту в чай. Это так же верно, как и то, что есть Бог на небе.

– В таком случае выслушайте мое предложение. Вы ведь были в услужении у Джексона?

– К несчастью, была.

– Поэтому вам доподлинно известен его образ жизни, его привычки, наклонности, раз вы жили в его доме. Кстати, как долго вы прожили там?

– Полтора года.

– Как мне кажется, памятуя о ваших некогда близких отношениях, вы не затруднитесь сообщить мне некоторые необходимые подробности и оказать содействие в осуществлении неких хитрых планов, в соответствии с которыми я смог бы наконец добраться до истины.

Арестантка молча смотрела на меня некоторое время, словно желая угадать по моему лицу, какие именно намерения я имею относительно ее, но я уверенно выдержал этот недоверчивый взгляд и решил поступать с ней по совести.

– Допустим, – проговорила Сара после довольно продолжительного молчания, – допустим, что я могу быть вам полезной… Но чем? И как эта услуга может повлиять на мою судьбу?

– Все очень просто, слушайте. К несчастью, вы были уличены в преступлении, к которому оказались причастны, поэтому вас неизбежно осудят, и в этом случае всякие попытки спасти вас будут напрасны. Но, если до своего осуждения вы спасете жизнь и честь ложно обвиненной особы, если, спасая эту жизнь, вы предадите в руки правосудия действительного виновника преступления, королева будет милосердна к вам и нам удастся, быть может, сколько нибудь смягчить ваше наказание.

Сара устремила на меня еще более пристальный взгляд.

– Да, если бы я могла быть уверена в вашей искренности, – проговорила арестантка, испытующе всматриваясь в мое лицо, словно стараясь проникнуть в мои тайные помыслы, – если бы я могла быть совершенно уверена, то… Но я знаю, что вы меня обманываете…

– Нет, я вас не обманываю, у меня даже мыслей таких нет. Сара, я говорю вам со всей откровенностью, на которую способен, что счел бы бесчестьем и низостью воспользоваться вашей злобой на Джексона, чтобы получить от вас желаемое. Даю вам на раздумья столько времени, сколько вы сами сочтете нужным, – сегодня, завтра, послезавтра, но только обдумайте все как следует, Сара, и поймите, что вера в правосудие и милосердие нашей королевы может возвратить вам если не честь, то по крайней мере свободу. Когда вы решитесь, пошлите за мной: тюремному сторожу будет приказано уведомить меня в любое время дня и ночи.

Закончив эту тираду, я удалился, оставив арестованную в одиночестве и дав ей время на размышление. Есть старая добрая поговорка: утро вечера мудренее. Так было и с Сарой, ибо на следующий же день, на рассвете, надзиратель явился ко мне с донесением, что заключенная зовет меня к себе. Я тотчас последовал на ее зов.

– Ну что? – спросил я у Сары, войдя к ней в камеру. – Судя по всему, вы решились?

– Милостивый государь, – проговорила она, – подтвердите мне, поклянитесь словом честного человека и честью джентльмена, что моя откровенность, которая, по вашему мнению, должна спасти несчастную Клэр, может также и мне снискать милосердие нашей королевы.

Я поднял руку и произнес:

– Клянусь вам в этом, Сара! Прошение ляжет к ногам ее королевского величества, и я надеюсь, что в этом случае государыня будет настолько же милостива, насколько она могущественна.

– Если это так, господин Уотерс, то я помогу вам и направлю вас на верный путь. Прежде всего, что касается нашего дела. Джексон так же виновен, как и мы: он знал, что мы намерены совершить кражу, и он лично, из моих собственных рук – слышите? – из моих собственных рук, принимал серебряную посуду и драгоценности.

– Надеюсь, миссис, что Анри и Клэр не имеют никакого отношения к этому делу.

– Они ничего не знали об этом, господин Уотерс, но жена ростовщика и Жанна, служанка Джексона, были посвящены в тайну, хоть и не участвовали в преступлении.

– Но вы понимаете, Сара, что я не могу довольствоваться одними этими словами. Мне этого недостаточно.

– Господин Уотерс, – проговорила арестантка с некоторым напряжением и лихорадочной горячностью, – я ни секунды не спала минувшей ночью, все думала о том деле, которое вас так занимает, и о том, как заставить раскаяться этого старого жестокосердого мошенника. Поверьте, господин Уотерс, сейчас я действую, побуждаемая не только ненавистью к Джексону или желанием облегчить свою участь, нет! Оказать вам содействие меня побуждает страстное желание вырвать из рук этого палача невинную Клэр. Ведь и я была однажды… но теперь речь не об этом. Боже мой!..

Сара замолкла, и слезы обжигающими потоками заструились из ее глаз, но она быстро их отерла и продолжала почти спокойным голосом:

– Господин Уотерс, вероятно, вам доводилось слышать в Феругаме, что Джексон имеет привычку разговаривать во сне?

– Да, я уже слышал об этом от господина Гарриса. Джексон справлялся у доктора Эдвардса о средствах, которые могут искоренить этот странный недуг.

– Недуг не так опасен, как воображает себе Джексон, – подхватила арестантка, – и те слова, которые вырываются из его уст во время сна, не всегда бывают понятны. Однажды, впрочем, он говорил довольно внятно, и это, к его несчастью, происходило при свидетеле. Это обстоятельство, повлекшее за собой печальные последствия, сделало Джексона до того осторожным, что он с тех пор никогда не засыпает иначе как в присутствии своей жены, которая неизлечимо глуха.

– Если слова, произносимые Джексоном во сне, непонятны, то я даже не знаю, как обратить их в орудие против него.

– Подождите, господин Уотерс, будьте терпеливы. Выслушайте меня внимательно. Каждый день, вечером, Джексон проводит час или два в одном незатейливом игорном доме. Там благодаря везению или умению он постоянно выигрывает незначительные суммы, чему и рад. Как только он выиграет и положит деньги в карман, то сразу же возвращается домой, но прежде этот скряга всегда заходит в приемную на нижнем этаже, где его дожидается жена. Оказавшись дома и заперев за собой дверь на замок, Джексон выпивает добрый стакан спирта, немного разбавленного водой, и засыпает, сидя в кресле, в нескольких шагах от другого кресла, постоянно занятого его старухой, спящей или бодрствующей.

– Ну, допустим, пожалуй, что они спят, – прервал я рассказ, – все таки я не вижу, каким…

– Терпение! Прошу вас! Джексону не нужен свет, чтобы выпить или уснуть, к тому же он не такой человек, чтобы совершать бесполезные расходы, поэтому его приемная вечно погружена во мрак. Если Джексон и говорит с женой, то лишь для успокоения собственной совести. Он никогда не ждет от нее ответа, прекрасно зная, что она ни одного слова не слышит. Так вот, теперь вы начинаете догадываться, что вам следует сделать?

– Признаюсь, что нет, Сара, не догадываюсь.

– Как, вы не поняли, что, проснувшись, Джексон может обнаружить около себя, рядом со своей женой, полицейского чиновника господина Уотерса и подумать, что этот самый господин Уотерс слышал, как из уст спавшего прозвучали все тайны, о которых я сейчас расскажу вам. Прежде всего, вы должны знать о том, что часть серебряной посуды и драгоценностей, не проданных мной и моим тестем Доукинсом, спрятаны в саду, в кустах у сиреневой беседки. Также запомните, что сумма в тысячу пятьсот ливров, принадлежащая Анри Роже, хранится в шкафу под деревянной лестницей и что ключ от замка`, на который запираются дверцы этого шкафчика, постоянно находится в кармане у хозяина. Мне кажется, – прибавила заключенная с невероятной решимостью, – что, бросив в лицо негодяя все эти тайны, будто вырвавшиеся из его собственного рта, вам нечего будет его опасаться и нечего будет выспрашивать у меня.

– Да поможет вам Господь, Сара! Своим откровенным признанием вы спасли жизнь невинной страдалицы! О, небесное правосудие! Теперь дядюшка Джексон не вырвется из моих рук, иначе я буду совершенным ослом. Прощайте, Сара.

– Господин Уотерс! – испуганно вскрикнула арестантка. – Я страшусь вашего забвения, предчувствую его, ужасаюсь ему!..

– Клянусь, что не забуду о вас.

С этими словами я вышел, оставив ее, несмотря на все мои уверения, в сомнениях и страхе.

Вечером того же дня, в те часы, когда Джексон должен был находиться в игорном доме, я, в сопровождении двух феругамских полицейских агентов, постучался в двери дома старого ростовщика. Нам отворила служанка Жанна. Мы вошли.

– Голубушка! – сказал я, отведя служанку в сторону. – У меня есть приказ задержать служанку Жанну, живущую в доме господина Джексона. Жанна, правосудие обвиняет тебя в соучастии с твоим хозяином в краже серебра и драгоценностей.

Испуганная служанка попыталась было вырваться из моих рук.

– Не шевелись и не сопротивляйся, ты во всем доме одна, или почти одна, хозяин твой в Феругаме, в доме доктора Эдвардса, а здесь, кроме старой госпожи Джексон, никого нет. Я хочу, моя милая, да и ты сама для собственной пользы должна желать, чтобы никто не заметил, что я здесь нахожусь.

Жанна боязливо кивнула в знак согласия, и я, разместив обоих полицейских агентов в укромных местах, вошел в приемную. Там сидела госпожа Джексон, но я не дал ей времени ни увидеть меня, ни заметить моего приближения. Я успел подойти к ней вплотную, затем связал и усадил в безопасное место.

– Теперь, – сказал я, обращаясь к служанке, все еще объятой ужасом и, следовательно, совершенно покорной, – принеси мне сюда платье твоей госпожи, шаль, чепец – одним словом, все что нужно для того, чтобы переодеться женщиной.

Когда все эти детали туалета оказались в моем распоряжении, я опять прошел в приемную, повторив Жанне свои приказания и дав ей надежду на милосердие судей, если она слепо мне покорится. Таким образом, она пообещала отворить Джексону дверь, не предупреждая его о том, что произошло в доме в его отсутствие, ни действиями, ни знаками, ни словом.

В приемной было почти темно. Лунный свет, проникавший сквозь щели в ставнях, был единственным источником освещения в этой комнате. В нескольких шагах от очага стояли два кресла с высокими спинками, которые позволяли спящим находиться друг от друга на почтительном расстоянии.

– Не забудь, – предупредил я Жанну еще раз, – не забудь, что в твоих собственных интересах соблюсти наш уговор. Ты должна хранить глубочайшее молчание. Если Джексон, ни о чем не подозревая, придет сюда, как обыкновенно бывает по вечерам, ты получишь свободу, в противном случае я беру на себя обязательство отправить тебя в ссылку в Ботани-Бей. Теперь оставь меня в одиночестве.

Мне следовало бы задержать ее, ибо я вскоре понял, что переодевание в дамский наряд – дело не самое легкое: платье было слишком узкое, и я никак не мог застегнуть его на крючки, вдобавок рукава доходили мне только до локтей, но я исправил эти два недочета, укутавшись в большую шаль. Усевшись затем в кресло, я заметил, что одежда доброй старушки оказалась мне до того коротка, что мои ноги, обутые в сапоги, были ничем не прикрыты. Я уже начал прикидывать, как устранить это недоразумение, как вдруг у входной двери раздались удары молотка. Это был Джексон.

Голова моя, обвязанная шелковым платком, призванным закрыть мои бакенбарды, покоилась на спинке кресла. Джексон вошел, и поскольку я чутко прислушивался к происходящему, то убедился, что Жанна ни словом не проговорилась своему господину. Обойдя горничную, он ключом отпер дверь, вошел в приемную и, ни слова не говоря, опустился в кресло.

– Говорят, что ее повесят! – произнес он, будто обращаясь к своей жене. – Повесят! Слышишь ли ты, что я говорю? Как же! Где ей слышать, день ото дня глухота все сильнее! А я ведь во все горло кричу, так что, небось, по всей округе слышно. Нечего сказать… счастливым станет для меня тот день, когда пропоют молитву за упокой этой старухе.

Сказав это, Джексон встал, на ощупь прошел несколько шагов в противоположную от меня сторону, и я услышал позвякивание бутылки о стакан. Я уловил, что Джексон проглотил налитое и поставил стакан и бутылку на стол, находившийся у него под рукой.

Прежде чем заснуть, Джексон произнес еще несколько слов, но так тихо и невнятно, что ничего нельзя было разобрать. Сон постепенно овладевал им, но это было тяжелое, неспокойное, тревожное забытье.

Вскоре я по его движениям понял, что он видит какое то сновидение, и с еще большим вниманием продолжил наблюдать за ним, будучи предупрежден, что во сне мошенник говорит вслух, хоть и недостаточно внятно, чтобы как следует расслышать его бормотание.

– А! – вскрикнул он сдавленным голосом. – …Вы сделаете, чтобы сию минуту… если я спрячу то, кото… в кухне, и если я скажу, что мыла нет? Ха! Попался, голубчик!.. Достал!.. стал колупать стену! Ну, кому пришло бы это в голову? Кто бы догадался, что известка – противоядие!.. Ох уж этот проклятый Гаррис…

Вдруг он умолк. Потом, несколько минут спустя, продолжил:

– Что ты на меня так пристально смотришь, трижды проклятый синий кафтан? Ты от меня ничего не узнаешь, я ничего тебе не скажу!

Слова эти как то слились в горле Джексона, и речь его, до того момента внятная, вдруг сделалась совершенно неразличимой. Около полуночи он проснулся, зевнул и сказал своей мнимой жене:

– Ну, делать нечего, пора спать. Экий холод в этом доме!

Старуха, разумеется, ничего не ответила, и Джексон снова принялся пить.

– Жена, – проговорил он, понизив голос, словно забыв, что она ничего не слышит, даже когда он говорит громко, – я запасся огарком в кофейне, с нас довольно будет, чтобы раздеться.

Вслед за этими словами раздался треск фосфорной спички, и приемная осветилась слабым дрожащим светом. Но я уже поднялся на ноги и протянул к нему руку.

– Ну-ну, – в это время говорил скряга, зажигая украденный огарок, – ты небось уже спишь, как сурок, погоди, вот я разбужу тебя.

Он повернулся и оказался лицом к лицу со мной. Я был дюймов на десять выше его жены, к тому же сбросил с себя шаль и кинул ее на стул. Джексон недоуменно вскинул брови, однако не сразу узнал меня и, вероятно, принял за преступника.

– Караул! – закричал он. – Караул! Грабят, разбойники! Помогите!..

Я опустил руку ему на плечо – у меня совершенно не было необходимости давать ему какие либо разъяснения. Благодаря горящей свече, которую он держал в руках, но потом от растерянности выронил, он узнал меня и теперь глядел на незванного гостя затуманенным от ужаса взором, который во мраке горел огнем, как глаза дикого зверя.

– Дайте ка мне ключ от шкафа, что стоит под лестницей, – сказал я повелительно. – Во сне вы проговорились обо всех своих тайнах, обо всех совершенных вами преступлениях.

Сначала Джексон ни слова не произнес: один лишь дикий крик вырвался из его рта. Наконец, он прерывающимся голосом проговорил:

– Что я сказал?! Боже мой! Что я такое сказал?

– Вы сказали, что часть похищенного Сарой и Доукинсом серебра и драгоценностей спрятана в саду, в сиреневых кустах; вы сказали, что в шкафчике, ключ от которого я прошу мне отдать, лежат полторы тысячи ливров, принадлежащих тому, кого вы пытались отравить, подлив ему серной кислоты в чай.

Джексон, испустив жуткий крик, стал было вырываться из моих рук, потом, бросив попытки и дрожа всем телом, сказал:

– Это правда! Истинная правда! Я виноват. Бессмысленно и глупо отпираться, если я сам все рассказал. Но вы здесь один, вы человек небогатый, быть может, даже бедняк… я, пожалуй, дам вам тысячу фунтов…

И, поскольку я ни слова на это не ответил, он, немного воодушевившись, продолжил:

– Мало вам, что ли? Вам бы хотелось получить больше? Ну хорошо, дам вам две тысячи, если вы позволите мне скрыться, я дам вам много золота, и никто не будет знать, откуда у вас эти деньги, только отпустите меня, я хочу убежать, пока не поздно!

– Куда вы спрятали мыло в тот день, когда отравили несчастного Анри?

– В тот шкаф, под лестницей. Да что вам за дело до этого, если господин Роже остался жив! Подумайте ка хорошенько, две тысячи фунтов золотом! Все золотом!

Я схватил злодея за обе руки, и лязг кандалов послужил ответом на его предложение. Тогда из уст Джексона вырвался такой пронзительный вопль отчаяния, что оба полицейских агента выбежали из своих укрытий, мы втроем связали его, и спустя полчаса трое арестованных – Джексон, его жена и служанка Жанна – были заключены в феругамскую тюрьму.

На другой же день несчастной Клэр было объявлено об освобождении, и я впоследствии узнал, к своей искренней радости, что молодая чета, чуждая ссор, в чем оклеветал их Джексон, жила мирно и счастливо, благоразумно пользуясь тем состоянием, которого их хотел лишить закоренелый злодей-ростовщик.

Джексон был осужден на вечную ссылку, ибо в деле значилась только кража. Отравление не упоминалось, потому что это преступление невозможно было доказать: существовали только устные показания. Признание Джексона, которое он сделал под влиянием страха, могло быть истолковано по разному.

Жена Джексона и его служанка Жанна были наказаны не строго. Наконец, Сара благодаря настоятельным просьбам многих благотворителей и знатных особ получила позволение отправиться в Канаду. Там проживали несколько ее родственников, и, как я впоследствии узнавал из писем Сары, в которых содержались выражения глубочайшей признательности, она сумела устроить себе честное и независимое существование.

Успешное расследование этого дела произвело много шума, и жители графства Сюррей до сих пор прославляют искусство и ловкость следователя лондонской полиции.

1

Суперинтендант – старший полицейский офицер.

2

Баронет – в Англии титулованный дворянин, занимающий в иерархии своего класса степень ниже барона.

3

 Habeas corpus (лат.) – постановление о личной свободе в Англии.

Записки полицейского (сборник)

Подняться наверх