Читать книгу Записки полицейского (сборник) - Александр Дюма - Страница 4

По приезде в Лондон я cнял квартиру у некоего господина Ренсгрэйва на Мэйл-энд-роуд, недалеко от Окстройтских ворот.

Я выбрал эту квартиру, потому что знал дядю господина Ренсгрэйва – господина Оксли, оба они – и дядя, и племянник – были родом из графства Йоркшир, где я, до приезда в Лондон, прожил лет десять или двенадцать.

Я был лично знаком с господином Оксли. Что касается племянника, господина Генри Ренсгрэйва, то я никогда его не встречал, но был о нем наслышан. Мне рассказывали об одном трагическом происшествии, бросившем мрачную тень на его прошлое. Оно стало следствием его любовных похождений, в результате чего Генри несколько месяцев содержался в доме для умалишенных. Хотя он покинул его с медицинским заключением, многие думали, что рассудок его никогда больше не вернется в прежнее состояние, и через некоторое время после того, как я со своей супругой принял решение поселиться в доме Генри Ренсгрэйва, я пришел к такому же убеждению. Однако мне было бы очень сложно объяснить, на чем именно основывалось это мнение. Генри Ренсгрэйв был кроток и добр до простодушия, под словом «простодушие» мы понимаем то качество души, которое злые языки называют слабоумием, но речь его была вполне нормальной, а поведение безукоризненным, только было заметно, что он постоянно охвачен хандрой. Когда речи тех людей, которых он любил, случайно пробуждали улыбку на его устах, то становилось очевидно, что это оживление – не что иное, как вынужденная покорность. И хотя герой нашего повествования уже некоторое время жил в кругу семьи, даже самые нечуткие, наверно, могли заметить, что если его душевная рана, какова бы она ни была, и затянулась, то причина ее возникновения осталась неустраненной.

Что же такое произошло, чего даже милосердное время не в силах было излечить? Кто знает, может быть, всему виной были угрызения совести. Впрочем, в его гостиной висел портрет, выполненный смело и мастерски неизвестным нам художником, будто намекая, к какого рода приключениям была причастна изображенная на нем особа. Это был портрет юной женщины лет семнадцати-восемнадцати, прекрасной собой, с нежным взглядом дивных светлых глаз, но черты ее лица выражали задумчивость, даже грусть, как это обыкновенно бывает у тех, кто обречен умереть в юные годы.

На портрете, во внутреннем углу рамы, помещалась дощечка, на которой в нескольких словах была изложена вся история этого милого создания. Вот эта надпись: «Лаура Гаргравес, род. в 1804 г. – утонула в 1831 году».

Впрочем, этот портрет, немой свидетель минувших времен, говорил со своим владельцем на языке, понятном лишь ему одному, но мы не имели представления о происшествии, о котором напоминала подпись, и в наших ежедневных беседах, хотя они и длились довольно долго, не прозвучало ни единого намека на этот эпизод. Обычно мы обсуждали события и явления того или иного времени, очевидцами которых были в графстве Йоркшир. Во время этих бесед я порой замечал отстраненность Генри, это ускользало от остальных, но для меня имело огромное значение, ведь эта отрешенность служила доказательством того, что огонь безумия не погас в его душе, но тайно зрел и теплился под ненадежным покровом рассудка, скрывавшего его от стороннего наблюдателя. К несчастью, возникли – и произошло это вскоре после того, как мы поселились в столице, – некоторые обстоятельства, которые оживили эти почти угасшие искры и превратили их во всепожирающее пламя.

Генри Ренсгрэйв жил в благополучии, поскольку обладал приличным состоянием: его годовой доход с одних только земельных угодий достигал четырехсот фунтов стерлингов или около того, чего было более чем достаточно для него одного. Жизнь он вел незатейливую, был бережлив, даже скуповат. Матушка его, опрятная пожилая дама, одевалась довольно пышно, но при всем том Генри не держал прислуги – горничная была приходящей и ежедневно убирала его комнаты и выполняла прочие домашние работы. Обедал он обычно весьма скромно – то в трактире, то в таверне. Дом его, за исключением небольшой гостиной и спален, которые Ренсгрэйв оставил для себя и матушки, сдавался внаем жильцам, среди которых было одно семейство, заслуживающее отдельного описания.

Это семейство состояло из мужа, жены и их сына, мальчика лет четырех или пяти. Муж был молодым человеком двадцати шести лет, бледным и со слабым здоровьем; его звали Ирвинг. Этот молодой еще мужчина медленно увядал от чахотки.

Болезнь, как говорили, началась из за его пренебрежения к самому себе – из за того, что он не поменял одежду, которую намочил, участвуя в тушении одного пожара, уничтожившего с год тому назад огромную фабрику. Занимался он изготовлением и торговлей золотым и серебряным позументом и такими же шнурами для эполет и аксельбантов. Он делал значительные поставки в лучшие вест-индские компании, и у него работало до двадцати мастеров обоих полов. Господин Ирвинг жил в отдельном домике в конце сада; домик этот состоял из жилых комнат на верхнем этаже и мастерской на нижнем.

Жена его, очаровательное создание лет двадцати двух – двадцати трех, была дочерью священника. Нельзя было не заметить, что ее воспитывали с величайшей заботой и нежностью и дали ей очень хорошее образование.

Мы уже упоминали, что у супругов был сын, мальчик лет четырех-пяти, прелестный во всех отношениях. Это было истинное дитя Англии, очаровательный малыш с ясными голубыми, как небесная лазурь, глазками, с длинными золотистыми локонами, живописно обрамлявшими личико со свежими, розовыми, как луч восходящего солнца, бархатистыми щечками. В нем была эта неудержимая подвижность, которая свидетельствует об отменном здоровье. Не было ни малейшего сомнения, что родители его обожали.

Элен – так звали жену Ирвинга – считалась самой искусной мастерицей в самой сложной части ремесла мужа. Усилия, которые она прикладывала для облегчения забот больного, чьи силы ослабевали с каждым днем, были неистощимы, неизменны, однако отнимали у нее все силы.

Никогда еще не случалось мне наблюдать такую кроткую, такую тихую, осознанную и набожную заботу, с которой молодая женщина относилась к своему страждущему мужу. Надо сказать, что приступы нетерпения, возникавшие у него, происходили не от природного склада характера, а от раздражения, которое порождают постоянные мучения даже в самых кротких натурах. За исключением этих всплесков, Ирвинг питал к жене своей удивительно нежную любовь, тем более что начинал понимать, как мало времени суждено им провести вместе в этом мире и с какой ужасающей быстротой оно утекает.

Что касается самой Элен, то, преисполненная терпения во время этих приступов дурного настроения мужа, она производила невероятное впечатление. Как выражалась моя жена, Элен была сущим ангелом. Даже сторонний наблюдатель не мог не обратить внимания на ее очаровательную кротость и мягкое сияние сострадательной улыбки, освещавшее нежные черты ее лица.

У меня же она оставляла странное ощущение: я был убежден, что где то видел ее прежде, хотя и не мог припомнить, где именно. Особенно беспокоил меня ее грустный и задумчивый взгляд. Этот взгляд я уже чувствовал на себе когда то, но когда и при каких обстоятельствах?

Наконец, однажды вечером, вернувшись домой, я узнал, что господину Ирвингу сделалось хуже и его жена прислала за моей супругой. Полагая, что и сам могу быть чем то полезным в этом случае, я поспешно выбежал в сад, добрался до дома Ирвинга и бросился наверх, в комнату больного. Так случилось, что в ту минуту, когда я входил, луч света как то по особому осветил госпожу Ирвинг, и это зрелище было настолько потрясающим, что я замер посередине комнаты.

«Ах! – воскликнул я про себя. – Теперь я припоминаю, где видел ее! Боже мой! Да это же оригинал того портрета, который висит в комнате господина Ренсгрэйва!»

И тут я услышал тихий сдавленный смех. Я порывисто обернулся – на пороге спальни стоял господин Ренсгрэйв, походивший на мраморное изваяние. О том, что это живой человек, свидетельствовал лишь свирепый огонь, полыхавший в его глазах: они совершенно изменили свое обычное выражение, и Генри, казалось, готов был впасть в тот пароксизм неистовства, который характерен исключительно для сумасшедших определенного рода.

– Ага! – зловеще произнес он. – Наконец то и вы ее заметили! Это оригинал того портрета, который висит в моих покоях, вы это только теперь заметили, а я уже давно знал об этом. О! Это неоспоримая истина…

В ту же минуту Элен громко вскрикнула – оттого ли, что выражение лица Ренсгрэйва привело ее в ужас, или потому, что наступил кризис в состоянии ее мужа и она испугалась за его жизнь. Я схватил господина Ренсгрэйва за руку и силой вывел из комнаты. Его черты были искажены злобой и отчаянием, чего не следовало видеть умирающему. Я заставил его пересечь сад, принудил подняться в маленькую гостиную и там спросил:

– О чем вы изволили говорить? Что это за неоспоримая истина, которую вы уже давно знаете?

Он собрался было мне ответить, как вдруг раздался пронзительный жалобный крик, донесшийся до нас из комнаты больного. Глаза Генри, и так уже расширенные больше обыкновенного, страшно выпучились, извергая молнии, торжествующая улыбка появилась на его устах.

– О! – воскликнул он. – Мне знаком этот крик! Это голос смерти! Прекрасно… милости просим… тебя, которую я так часто проклинал в грубом невежестве своем, когда люди говорили, что я сумасшедший, и когда врачи поливали мне голову ледяной водой.

Эти слова могли быть произнесены и от избытка чувств, и от нервного потрясения, и от обострения его болезни, поэтому я решил применить самые осторожные меры и успокоить его, насколько возможно, разумными увещеваниями.

– Что вы хотите сказать этими непонятными словами? – спросил я так спокойно и кротко, как только мог. – Ну, полно, полно вам, садитесь, друг мой. Я у вас спрашиваю: что означают эти страшные слова, которые вы произнесли, войдя в комнату господина Ирвинга? Пожалуйста, объясните мне.

– О!.. Вам объяснить? – удивился он. – Но в этом нет необходимости, ведь вы знаете обо всем так же хорошо, как и я. – И вслед за этим, протянув руку к портрету, он прибавил: – Да вот и объяснение.

– Я что то не совсем понимаю, друг мой, вы хотите сказать, что этот портрет…

– Я хочу сказать, что вы видели его оригинал. Оригинал – Элен, жена того человека, который лежит в предсмертных муках, а между тем странно, – проговорил он, как бы одумавшись, – она не узнает меня. Нет, я уверен, что она не узнает меня. И то правда, я очень изменился, страшно изменился! Я будто столетие прожил за эти десять лет! – Он взглянул на себя в зеркало и прибавил: – Теперь я старик!

Я старался привести его в чувство и в заблуждении своем напирал на то, что, напротив, должно было совершенно сбить его с толку.

– Но, – возразил я, – госпожа Ирвинг не может быть той, с кого писали портрет: дама с этого портрета утонула десять или одиннадцать лет тому назад.

– Точно, так оно и было, – согласился Генри Ренсгрэйв, – все думали, что Лаура утонула, все в это верили, да я и сам был убежден… впрочем именно это и лишило меня рассудка. Сумасшествие мое в том и заключалось, что я считал ее умершей, но теперь я припоминаю, в минуты покоя, когда миловидное личико Лауры представляется мне таким, каким оно было на самом деле, а не таким, каким я видел его в своем безумном бреду, то есть с остекленевшими мутными глазами, со всклоченными волосами… Когда она представала передо мной дивно прекрасная, со своим нежным, восхитительным взглядом, говорила со мной кротким голосом, я знал, что она жива, хотя лживые, коварные люди говорили мне, будто бы она умерла. – И, указывая на портрет, он прибавил: – Посмотрите же, посмотрите только! И попробуйте сказать, что это не ее изображение.

– Чье изображение?

– Да госпожи Ирвинг! Не вы ли сами говорили об этом только что?

– Действительно, – сказал я, – с первого взгляда мне показалось, что госпожа Ирвинг имеет некоторое сходство с этим портретом, но теперь, взглянув на этот портрет после того, как увидел Элен, я нахожу, что какое то смутное, неопределенное сходство, конечно, есть, но вовсе не такое явное, каким оно казалось мне прежде.

– Дело не в сходстве. Я говорю, что оригинал портрета и госпожа Ирвинг – одно и тоже лицо.

Я понял, что не могу найти средства привести его в рассудок.

– Мы об этом в другой раз поговорим, – сказал я, – сегодня вам нездоровится, вы измучены… Вам надо лечь в постель. Я отсюда слышу голос доктора Горлона, он пришел к господину Ирвингу. Когда он выйдет от вашего соседа, то навестит и вас.

– Нет! Нет! Не нужно доктора! – вскрикнул Генри с негодованием. – Не нужно мне никаких докторов, и не зовите их ко мне! Я их презираю! Сколько я им ни говорил, что я не сумасшедший, они все равно лили мне ледяную воду на голову до тех пор, пока я не переставал подавать признаки жизни. Не нужно мне доктора! В постель лягу, если вы хотите, но доктора ни за что на свете не приму!

С этими словами он пугливо попятился, как ребенок, и не спускал с меня глаз, пока не запер свою дверь на ключ. После этого я услышал, как он стремглав бросился в свою комнату и закрылся на все запоры, ключ заскрежетал в замочной скважине.

Я остался один. Очевидно было, что сумасшествие, только на время отступившее, но не вылеченное до конца, за несколько минут овладело несчастным Ренсгрэйвом. Я сидел напротив портрета и пытался объяснить себе то состояние одурманенности, которое овладело мной. Я взял свечу и с вновь проснувшимся любопытством поднес ее к портрету Лауры.

Точно, нельзя было не признать – дама с этого портрета поразительно походила на госпожу Ирвинг: волосы, уложенные плотными буклями, задумчивость во взгляде, томная бледность лица – все это было совершенно схоже. Разница заключалась только в том, что девушка, изображенная на картине, казалась моложе той, которая жила в домике в конце сада; все было бы совершенно иначе, если бы модель была жива. Лауре было бы сейчас тридцать или тридцать один, между тем как Элен, по всей вероятности, едва минуло двадцать два или двадцать три.

Я осторожно спустился с лестницы и нашел, – как и предчувствовал это, входя в комнату, – Джорджа Ирвинга уже бездыханным. Еще не успев добраться до второго этажа, на середине лестницы я встретился со своей женой: она, утирая слезы, спешила ко мне, сопровождаемая доктором Горлоном… Я тут же рассказал ему обо всем, что случилось с моим домовладельцем, Генри Ренсгрэйвом.

Доктор выслушал меня со всем вниманием, он воспринял мой рассказ весьма неравнодушно и, сделав несколько замечаний, доказывавших то, как глубоко он изучил мономанию[4], пообещал прийти на следующее утро, чтобы осведомиться о состоянии здоровья господина Ренсгрэйва. Мы условились, что если оно будет не совсем стабильным, то я немедленно напишу об этом дяде больного, господину Оксли.

Это происшествие произвело на меня большое впечатление. Поэтому я на другой же день утром справился о господине Ренсгрэйве: тот уже с шести часов был на ногах, и его горничная сказала, что в восемь часов хозяин завтракал, как обычно, казался очень спокойным и скорее веселым, нежели грустным.

Доктор Горлон точно выполнил свое обещание. В девять часов я увидел, как он пришел. Мы спустились вниз, и я постучался в дверь приемной господина Ренсгрэйва. Спокойный голос произнес:

– Войдите.

Я вошел первый, доктор Горлон следовал за мной. Господин Ренсгрэйв сидел за столом, перед ним были разложены бумаги. Подозревая, что это я постучался в дверь, он заранее приготовился к встрече и казался умиротворенным и беззаботным, но не мог скрыть своего удивления и даже внезапного ужаса, когда увидел за моей спиной доктора Горлона. Сначала он побледнел как мертвец, и вслед за этим лихорадочный румянец покрыл его лицо.

Впечатление, произведенное на него этим визитом, естественно, напомнило мне историю с портретом. Я стал искать его глазами и обнаружил, что портрет обращен к стене.

Господин Ренсгрэйв, очевидно, силился скрыть свое волнение и, когда доктор Горлон простодушно поинтересовался, как его здоровье, произнес:

– Да, мой приятель Уотерс, как я полагаю, хотел позабавить нас этим нелепым приключением, которое так взбудоражило его прошедшей ночью. Непостижимая странность, надо сознаться, – не понять такой простой шутки. Например, есть какой то Джон Кембл…

Доктор Горлон прервал Ренсгрэйва, который, чтобы доказать, что он в здравом рассудке, начал, как говорится, нести пустой вздор.

– Разговор не о Джоне Кембле, любезнейший господин Ренсгрэйв, – сказал он, – а о невероятном сходстве между Лаурой и госпожой Ирвинг. Что хотелось бы мне знать прежде всего, так это историю портрета.

Господин Ренсгрэйв сначала был в недоумении: он взглянул на меня с упреком, потом, с напускной важностью вперив взор в доктора Горлона, заявил:

– Я не знаю ничего, что заставило бы меня сообщить вам мое мнение о предполагаемом или истинном сходстве, существующем между Лаурой и миссис Ирвинг. Что касается истории портрета, она связана с моей частной жизнью, которую я желаю сохранить в тайне, и, поскольку в вашем присутствии здесь нет никакой необходимости, я попрошу вас, господин доктор, сию же минуту убраться вон из моей комнаты.

Возразить на такое пожелание было нечего, господин Ренсгрэйв был хозяином в своем доме и тем более в своей квартире. Казалось, он пребывал в здравом рассудке, мы были гостями незваными, а потому Генри был в полном праве выгнать нас из своих апартаментов.

Мы поклонились господину Ренсгрэйву, пробормотали несколько извинений и тут же вышли. Когда мы оказались в моей квартире, доктор Горлон посмотрел на меня и спросил:

– Ну что? Какое впечатление это на вас произвело?

– Я совершенно убежден в том, что этот человек – сумасшедший, – твердо ответил я.

– Точно, я согласен с вами… Хотя благодаря усилию воли он сохранил твердость взгляда, но, несмотря на это, в нем сквозило что то дикое, что выдавало его сумасшествие. Сейчас он был настороже, и это говорит о том, что следует ожидать нового припадка еще до того, как мы примем какое либо решение, тем более что первый припадок его показался мне совершенно неопасным.

– А! – сказал я. – Сразу видно, что вы не застали тот момент, когда он вошел к госпоже Ирвинг, и не видели, каким адским огнем горел его взор в эту минуту, но, несмотря на все это, я того же мнения, что и вы. Правда, мы не можем распоряжаться в доме этого господина, однако, – прибавил я, – я буду наблюдать за ним и не выпущу его из виду.

Мы расстались, и на прощание доктор Горлон пообещал явиться по первому же моему зову.

На протяжении пяти или шести недель все шло своим чередом, без особых приключений. Но только с тех пор, как произошло описанное происшествие, господин Ренсгрэйв не делал себе труда скрывать, что я внушаю ему отвращение. Наконец, однажды утром он приказал передать мне, что я в конце текущего квартала должен выехать из его дома. До окончания срока моего пребывания здесь оставалось еще шесть недель.

Между тем я воспользовался всеми средствами, которые имелись в моем распоряжении, и поручил господина Ренсгрэйва надзору трех агентов, наблюдавших за всеми его действиями.

Первый острый приступ горя у несчастной госпожи Ирвинг уже миновал. После смерти мужа ее тревожило одно – ей нужно было позаботиться о том, как им с сыном жить дальше. Управление маленьким торговым делом было поручено подмастерью, и надеялись, что дела под его управлением пойдут как прежде, без большого ущерба.

Поведение господина Ренсгрэйва на протяжении трех месяцев, последовавших за описанным нами происшествием, хотя и обнаруживало подчас нервное раздражение, однако не выходило за рамки приличий. Можно даже сказать, что всякий раз, встречаясь с молодой вдовой, он казался смиренным и почтительным с ней. Я стал надеяться, что ее облик, сходство которого с изображением на портрете нанесло Генри такой удар, уже не действует на него так болезненно. Я ошибался.

Однажды воскресным вечером все собрались у меня, устроившись за столом для чаепития. Вдруг госпожа Ирвинг, бледная и дрожащая от страха, вбежала в комнату, держа своего малютку на руках, и в изнеможении опустилась с ним в кресло. Она была охвачена сильным нервным возбуждением, так что довольно долгое время не в силах была оправиться и ответить на наши вопросы. Но я и без слов мог догадаться о том, что произошло.

Наконец, когда госпожа Ирвинг смогла говорить, она рассказала мне, что уже дня два или три господин Ренсгрэйв пугает ее своими странными поступками. Подкарауливает ее на дороге и обращается с такими речами, из которых она ничего не может понять, называет ее то госпожой Ирвинг, то Лаурой Гаргравес, упорно утверждая, что она – та особа, которую он знал в графстве Йоркшир. Генри настаивал, что именно он должен был на ней жениться, а не тот человек, который недавно умер.

Он наговорил ей еще много странностей, как, например, то, что ее сын очень похож на своего отца и напоминает ей о слишком печальном прошлом и именно поэтому она упорно не сознается, что знала господина Ренсгрэйва еще до своего знакомства с Джорджем Ирвингом. Но, бесспорно, говорил он, если бы ребенок умер или исчез, к ней вернулась бы память. В довершение всего господин Ренсгрэйв предложил ей немедленно выйти за него замуж, а она ответила, что, разумеется, не сделает этого за все сокровища Индии. Тогда он, взбешенный ее отказом, убежал за какой то бумагой, которая должна была доказать ей – как он утверждал, – что она именно та самая Лаура, о которой он говорит.

– Что вы скажете на все это, господин Уотерс? – спросила с тревогой молодая женщина. – Не усматриваете ли вы в страшных словах этого человека какой нибудь угрозы? Нет ли опасности для моего ребенка и меня самой?

Я ничего не заметил, кроме нового припадка сумасшествия. Но сумасбродство это, как предполагала госпожа Ирвинг, могло быть опасно. Очевидным в этом деле было то, что господин Ренсгрэйв, пребывая в возрасте бушевавших страстей (ему было лет тридцать пять – тридцать шесть, не больше), до безумия влюбился в хорошенькую грустную молодую женщину и в новом припадке сумасшествия считал ее той самой Лаурой, которая в свое время пробудила в нем похожие чувства.

При любых других обстоятельствах и с другим человеком, а не с Генри Ренсгрэйвом, мы с женой посмеялись бы над таким дурачеством. Но поскольку госпожа Ирвинг заметила в глазах этого человека некую угрозу, говорившую о том, что с ним шутки плохи, то мы откликнулись на ее просьбу, ибо она пришла к нам, и проводили до ее квартиры, где решили дождаться господина Ренсгрэйва, пригрозившего ей своим возвращением.

В самом деле, не прошло и десяти минут, как на лестнице послышались торопливые шаги. Он не должен был застать нас у нее, но между тем мы хотели остаться, чтобы в случае необходимости быть готовыми прийти на помощь госпоже Ирвинг. Так что мы с женой поспешно вышли в небольшую боковую комнату, сквозь застекленную дверь которой могли слышать и видеть все происходящее.

Генри Ренсгрэйв вошел. Он был бледен и весь дрожал, он пытался заговорить, что то бормотал, в руке его была зажата бумага. Вся она была измята и дрожала, как и рука, в которой он ее сжимал. Он подошел к миссис Ирвинг и положил перед ней эту бумагу.

– Вот вам, – наконец, выговорил он, – вы не осмелитесь сказать, что не знаете этой песни, вы не осмелитесь сказать, что эти слова на полях написаны не вашей рукой, а если дерзнете сказать так, то я здесь же и докажу вам обратное!

– Господин Ренсгрэйв, – ответила молодая женщина со смелостью, которую ей внушало наше близкое присутствие, – господин Ренсгрэйв, клянусь, я этой песни не знаю, и признаюсь, что все, что вы говорите, совершенно нелепо. Тринадцать лет тому назад мне не было еще и девяти лет, я была тогда совсем ребенком!

– Ага! Так вы упорствуете, жестокосердая! После всех страданий, которые я вытерпел за вас, после тех дней, которые провел в слезах, после мучительных ночей, терзающих меня с той злополучной минуты, когда увидел, как вытаскивают из воды ваше бездыханное тело, с той проклятой минуты, когда мне сказали, что вы умерли?

– Умерла! – воскликнула госпожа Ирвинг. – Боже милосердный! Перестаньте безумствовать, господин Ренсгрэйв! Я – Лаура?.. Я – родом из графства Йоркшир?.. Я – утонула? Да, есть с чего мне самой сойти с ума, слушая ваши речи! Неправда!.. Меня никогда из воды не вытаскивали! Никогда и никто не мог предположить, что я умерла! Вы пугаете меня!.. Да, я вам говорю, вы меня пугаете!

– Забавно! – закричал Ренсгрэйв. – Разве вы, я и этот проклятый Бефорт… не катались ли мы седьмого августа 1821 года по Льюфильдскому озеру?.. Лодка, в которой мы сидели, не опрокинулась ли во время ужасной схватки, возникшей между ним и мной из за вас, потому что мы оба были влюблены? О! Теперь мне все понятно!.. Причиной всему ребенок!.. То прошлое, о котором он вам напоминает, мешает….

Госпожа Ирвинг пронзительно вскрикнула – рука сумасшедшего сжимала горло мальчика, но я не отрываясь смотрел сквозь стеклянные двери на Ренсгрэйва, а потому в ту же минуту ворвался в комнату. Я мгновенно освободил малютку и с такой силой оттолкнул безумца, что он отлетел в другой конец комнаты и упал навзничь, но тут же вскочил и подбежал ко мне, обшаривая между тем свои карманы, где, вероятно, искал нож или какое нибудь оружие, но, не найдя ничего и понимая, без сомнения, что проиграет в рукопашном бою, он бросил на меня один из тех ужасных взглядов, которые были ему так свойственны, и выбежал из комнаты.

Теперь дело приняло нешуточный оборот: понятно было, что этот человек упорствовал в своем безумии. Потому я тем же вечером отправил по почте письмо в графство Йоркшир. Письмо это извещало господина Оксли о случившемся и приглашало прибыть в Лондон для принятия решения о дальнейшей судьбе племянника. В ожидании Оксли мы усилили меры предосторожности, чтобы защитить госпожу Ирвинг и ее сына от любых посягательств со стороны помешанного.

Но сумасшедшие в своем безумии проявляют необыкновенную настойчивость и настолько хитроумны, что даже самый проницательный и рассудительный человек не может предугадать их поступков.

По делам службы я часто с самого раннего утра отсутствовал дома и иногда даже всю ночь должен был находиться в местах, весьма удаленных от той части города, где проживал.

Вернувшись домой к обеду, на четвертый вечер после того дня, когда я отправил господину Оксли письмо, я застал в своей квартире всех соседей, чрезвычайно взволнованных. Госпожа Ирвинг, как мне хором поведали с десяток человек, – госпожа Ирвинг умирала. Причиной ее жестоких предсмертных мучений был малютка Джордж, который непонятным образом упал в реку Лею и утонул. По крайней мере такое у всех сложилось мнение, после того как реку обшарили вдоль и поперек. Черная пуховая шляпа несчастного малютки, украшенная перышком, была найдена плавающей около берега на довольно большом расстоянии от того места, где он предположительно упал; тело, розыски которого так ничего и не дали, вероятно, было унесено в Темзу сильным течением.

Ужасная догадка вдруг промелькнула в моем сознании.

– Где господин Ренсгрэйв? – спросил я.

Никто этого не знал, никто не видел его с двух часов пополудни, то есть именно с тех пор, как исчез ребенок. Из всего того, что я видел и слышал, из той ненависти, которую господин Ренсгрэйв испытывал по отношению к маленькому Джорджу, было очевидно, что, кроме сумасшедшего, никто не мог совершить такого ужасного преступления. Итак, прежде всего я выпроводил из дома всех сочувствующих, которые его заполонили, потом поспешил к госпоже Ирвинг, где застал доктора Горлона, который оказывал ей помощь. Удар был жестокий – опасались воспаления мозга, доктор Горлон пустил ей кровь и поставил пиявок. Благодаря этим энергичным действиям надеялись, что лихорадка пройдет.

Подозрения доктора были схожи с моими, но он уклонился от каких бы то ни было советов, доверяя моей предусмотрительности. К несчастью, в то время я был еще новичком в делах подобного рода, теперь я уже приобрел некоторый опыт, и, если бы мне вновь случилось оказаться в подобных обстоятельствах, последствия были бы не столь неприятны, как в то время.

Я решил дожидаться господина Ренсгрэйва, позвав к себе в напарники управляющего. Мы всю ночь бодрствовали, эта ночь тревожных ожиданий тянулась мучительно долго, мое нетерпение и раздражение с каждым часом усиливались. В десять часов я был убежден, что Генри Ренсгрэйв – преступник, в одиннадцать я готов был передать его в руки правосудия, в полночь чувствовал, что удушу его собственноручно.

Страдальческие вопли, временами раздававшиеся из комнаты госпожи Ирвинг, действовали на меня страшно угнетающе: перед моим внутренним взором стояла эта несчастная мать, обреченная до конца дней на безутешное горе из за преступного деяния сумасшедшего.

Только в два часа ночи мы услышали осторожные шаги – кто то крадучись приближался к двери. Это был господин Ренсгрэйв, его рука до того дрожала, что он несколько минут не мог вставить ключ в замочную скважину. Неудивительно было видеть сумасшедшего дрожащим и бледным, как призрак.

В действительности, как я узнал впоследствии, в нескольких шагах от двери он кого то встретил и спросил о госпоже Ир– винг, и ему ответили, что она умирает или, возможно, уже умерла. Я знал, что он никогда не пил вина, однако, судя по его речам, можно было предположить, что пьян. Шатаясь, Генри поднялся на несколько ступеней по лестнице, которая вела в комнату больной, и, увидев нас на площадке, отступил назад. Зубы его стучали, как при сильном ознобе.

– Ведь это неправда, не так ли, что Лаура… что госпожа Ирвинг при смерти?

– Вы ошибаетесь, господин Ренсгрэйв, – возразил я суровее и громче, чем следовало, ведь мы находились всего в трех шагах от спальни больной. – И если, как я подозреваю, – продолжал я, – ребенок утоплен вами, то в весьма скором времени вы должны будете ответить перед Богом за два преступления вместо одного.

Из горла несчастного вырвался сдавленный стон, его окоченевшие пальцы тщетно силились ослабить узел на шейном платке. В то же мгновение в комнате госпожи Ирвинг раздался шум, похожий на звуки борьбы. Приставленная к постели больной служанка закричала во весь голос:

– Помогите!

– Возьмите на свое попечение госпожу Ирвинг, – сказал я, обращаясь к управляющему, и сделал шаг к Ренсгрэйву, чтобы стащить с него галстук, ибо по судорожному подергиванию лица я видел, что он может вот-вот задохнуться, но несчастный, неправильно истолковав мои намерения, отскочил в сторону и очутился перед госпожой Ирвинг, которая в этот момент вышла из своей комнаты.

Лицо молодой женщины было искажено ужасом, на ее белой ночной кофте расползалась широкая кровавая полоса: перевязка, стягивавшая рану госпожи Ирвинг, сбилась, и рана снова открылась.

Вид этой женщины, бледной, окровавленной, привел в ужас даже меня, не говоря уже о Ренсгрэйве, который, при всей страстной любви к ней, был причиной поразившего ее несчастья. Но самое страшное было впереди, когда безутешная мать, собравшись с последними силами, приподняв окровавленную руку, указала на него и прокляла именем своего погибшего ребенка. Вы сказали бы, что материнское проклятие обрушило на этого несчастного гром небесный: Ренсгрэйв отступил, поднял свои трясущиеся руки над головой и, прежде чем я успел подхватить его, упал навзничь с верхней ступени лестницы и остановился только на последней.

Управляющий и я, бросившись к сумасшедшему, подняли его на руки, кровь хлынула из его рта и страшной раны на виске, которую он получил при падении. Я крикнул служанке, чтоб она занялась госпожой Ирвинг, обещая немедленно вернуться, потом мы отнесли господина Ренсгрэйва в его комнату и уложили в постель. Он был без чувств. Управляющий в ту же минуту оставил меня и побежал за доктором Горлоном.

Несмотря на значительную потерю крови, доктор нашел крайне необходимым еще раз пустить ему кровь, но больной открыл глаза только на рассвете; дар речи он совершенно утратил и, несмотря на все усилия, не смог произнести ни слова.

Доктор Горлон приблизился к постели Ренсгрэйва и торжественным голосом произнес:

– Милостивый государь, часы ваши сочтены: еще до вечера вы предстанете перед Творцом. Вы совершили ужаснейшее преступление, в котором только можно заподозрить человека, – пришло время покаяться!

Ренсгрэйв проявил решительное возражение, все остававшиеся у него силы будто совершенно истощились в крике, но это не возымело на доктора никакого действия.

– Если же, напротив, – продолжил он, – ребенок жив, не усугубляйте отчаяния несчастной матери и постарайтесь указать нам, где мы сможем его найти.

Несчастный протянул руку в направлении своей одежды, которую мы второпях бросили на первый попавшийся стул. Я схватил платье Ренсгрэйва и разложил перед ним на постели. Поскольку одна его рука совершенно отнялась, а другой он едва мог владеть, то я вынужден был сам обыскать все карманы. Добравшись до бокового, я вынул из него несколько листов бумаги и разложил их на постели. Генри с трудом показал пальцем на одну из них. Это был адрес, содержавший следующие слова: «Г. Томпсон, Камден-таун».

– Что это означает? – спросил я. – Там находится малютка?

Он сделал утвердительный знак. Я осмелился сказать несчастной матери несколько утешительных слов, но слабо надеялся на показания умирающего сумасшедшего. Однако он сказал чистую правду.

В три часа пополудни госпожа Ирвинг со своим милым Джорджем на руках вошла в комнату умирающего и нежным утешительным голосом сняла с него проклятие, которое возложила.

Казалось, Ренсгрэйв только и ждал этого отрадного видения, чтобы испустить последний вздох. Увидев госпожу Ирвинг с сыном на руках, улыбка, которая, казалось бы, навсегда покинула изможденное лицо несчастного, снова появилась на его устах, затем они приоткрылись, едва заметно колыхнулась грудь, вырвалось легкое дыхание.

Все замерло. Этот вздох был последним.