Читать книгу Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Часть пятая - Александр Дюма - Страница 6

По исчерпании всех этих интриг человеческий ум, столь разнообразный в своих проявлениях, мог удобнее развернуться в трех последующих главах, которые мы ему предоставили в нашем повествовании.

Быть может, будет еще речь о политике и интригах в картине, которую мы собираемся писать, но ее пружины будут так скрыты, что читатель увидит только цветы и краски, совсем как в ярмарочных театрах, когда появляется на сцене великан, приводимый в движение маленькими ножками и слабыми ручками ребенка, спрятанного в его остове.

Мы возвращаемся в Сен-Манде, где суперинтендант, по своему обыкновению, принимает избранное эпикурейское общество.

С некоторых пор хозяин переживает тяжелые дни. Каждый приходящий к нему в дом ощущает затруднения, легшие на плечи министра. Нет уж больших и веселых собраний. Финансы – вот предлог, который приводит Фуке, и никогда, как остроумно говорил Гурвиль, предлог не был более обманчивым – тут вообще нет финансов.

Господин Ватель пытается поддержать репутацию дома. Между тем садовники и огородники, которые поставляли на кухню продукты, жалуются на разоряющую их задержку выплаты; экспедиторы, снабжавшие дом испанскими винами, часто посылают счета, которые никто не оплачивает. Нормандские рыбаки, нанятые суперинтендантом, вычисляют, что, если б они были оплачены, эти деньги дали бы им возможность бросить рыбную ловлю.

Однако друзья господина Фуке появляются в приемный день даже в большем количестве. Гурвиль и аббат Фуке говорят о финансах, то есть аббат берет у Гурвиля несколько пистолей в долг. Пелиссон, сидя нога на ногу, дописывает заключение речи, которой Фуке должен открывать парламент. И эта речь – шедевр, потому что Пелиссон сочиняет ее для друга, то есть уснащает ее всем тем, чем не украсил бы для самого себя. Вскоре появляются из глубины сада Лоре и Лафонтен, споря по поводу легких рифм.

Художники и музыканты направляются к столовой. Когда пробьет восемь часов, сядут ужинать. Суперинтендант никогда не заставляет ждать. Сейчас половина восьмого. Аппетит разыгрывается все сильней.

Когда все гости наконец собрались, Гурвиль направляется к Пелиссону, отрывает его от мечтаний и, закрыв все двери, выводит на середину гостиной и спрашивает:

– Ну, что нового?

Пелиссон внимательно смотрит на него и говорит:

– Я взял в долг у своей тетки двадцать пять тысяч ливров – вот они.

– Хорошо, – отвечает Гурвиль, – теперь не хватает только ста семидесяти пяти тысяч ливров для первого взноса.

– Какого взноса? – спросил Лафонтен.

– Вот так рассеянность! – сказал Гурвиль. – Как! Ведь вы же сами сказали мне о маленьком имении в Корбейле, которое должно быть продано одним из кредиторов господина Фуке; вы же и предложили складчину всем друзьям Эпикура; и вы говорили, что продадите часть вашего имения в Шато-Тьери, чтобы внести свою долю, а сейчас вы спрашиваете: «Какого взноса?»

Раздался дружный смех, и Лафонтен покраснел.

– Простите, простите, – сказал он, – это верно, я не забыл. О нет! Только…

– Только ты не помнил, – заметил Лоре.

– Вот истина. Он совершенно прав. Забыть и не помнить – это большая разница.

– А вы принесли вашу лепту, – спросил Пелиссон, – деньги за проданный кусок земли?

– Проданный? Нет.

– Вы не продали свое поле? – спросил удивленный Гурвиль, знавший бескорыстие поэта.

– Моя жена не захотела, – отвечал тот.

Раздался новый взрыв смеха.

– Ведь вы же для этого ездили в Шато-Тьери!

– Да, и даже верхом.

– Бедный Жан!

– Я загнал восемь лошадей. Я изнемог.

– Несчастный!.. А вы там отдохнули?

– Отдохнул? Ничего себе отдых! Там у меня была работа.

– Как так?

– Моя жена кокетничала с тем, кому я собирался продавать землю. Этот человек отказался. Я его вызвал на дуэль.

– Очень хорошо! И вы дрались?

– По-видимому, нет.

– Вы этого точно не знаете?

– Нет, вмешались моя жена и ее родственники. В течение четверти часа я держал шпагу в руке, но я не был ранен.

– А противник?

– Противник тоже нет. Он не явился на место дуэли.

– Замечательно! – воскликнули со всех сторон. – Вы, должно быть, гневались?

– Очень! К тому же я простудился, а когда вернулся домой, жена стала ругать меня.

– Всерьез?

– Всерьез! Она швырнула мне в голову хлеб, большой хлеб.

– А вы?

– А я? Я швырнул в нее и в ее гостей все, что стояло на столе; потом вскочил на коня и приехал сюда.

Нельзя было оставаться серьезным, слушая эту комическую героику. Когда ураган смеха немного стих, Лафонтена спросили:

– Это все, что вы с собой привезли?

– О нет! Мне пришла в голову превосходная мысль.

– Скажите же ее.

– Замечали ли вы, что во Франции пишется много весьма игривых стихов?

– Ну да.

– И что их мало печатают?

– Законы очень суровы, это верно.

– И вот я подумал, что редкий товар дорог. Вот почему я начал писать одно очень вольное стихотворение.

– О, о, милый поэт!

– Очень неприличное, крайне циничное.

– Черт возьми!

– Я вставил в него все неприличные слова, которые знаю, – невозмутимо продолжал поэт.

Все захохотали, слушая разглагольствования Лафонтена.

– И я старался превзойти все, что писали в этом роде Боккаччо[8], Аретино[9] и другие мастера.

– Боже мой! – воскликнул Пелиссон. – Да он будет проклят!

– Вы думаете? – спросил наивно Лафонтен. – Клянусь вам, что я это делал не для себя, а для господина Фуке. Я продал первое издание этого произведения за восемьсот ливров! – воскликнул он, потирая руки. – Благочестивые книги покупаются вполовину дешевле.

– Лучше было бы, – сказал смеясь Гурвиль, – написать две благочестивые книги.

– Это слишком длинно и недостаточно весело, – спокойно ответил Лафонтен. – Вот здесь, в этом мешочке, восемьсот ливров.

И он положил свой дар в руки казначея эпикурейцев.

Потом Лоре дал сто пятьдесят ливров, остальные тоже дали, что могли. Когда подсчитали, в мешке было сорок тысяч ливров.

Еще был слышен звон монет, когда суперинтендант вошел или, вернее, проскользнул в залу. Он все слышал. И этот человек, который ворочал миллиардами, этот богач, познавший все удовольствия и все почести, это громадное сердце, этот плодотворный мозг, который заключал в себе материальную и духовную сущность первого в мире королевства, Фуке появился на пороге со слезами на глазах, погрузил в золото и серебро свои тонкие белые пальцы и сказал мягким растроганным голосом:

– Трогательная милостыня, ты исчезнешь в самой мелкой складке моего пустого кошелька, но ты наполнила до краев то, что никто никогда не исчерпает, – мое сердце! Спасибо, друзья мои, спасибо!

И так как он не мог поцеловать всех находившихся в комнате, то поцеловал Лафонтена и сказал ему:

– Бедняга, из-за меня вы были биты своей женой и можете быть прокляты своим духовником!

– Ничего, – ответил поэт. – Пусть ваши кредиторы подождут два года, я за это время напишу еще сто стихотворений, выпущу их в двух изданиях, продам, и долг будет заплачен!