Внутренняя колонизация. Имперский опыт России

Оглавление

Александр Эткинд. Внутренняя колонизация. Имперский опыт России

Благодарности

Введение

Часть I. Нетрадиционный Восток

Глава 1. Два, но меньше чем один

На пути совершенствования

Славянская глушь

Эффект бумеранга

Глава 2. Жить в миру

Три мира

Соболя Робинзона

Медведь Киплинга

Декларация Бальфура

Дядюшкин урок

Часть II. Писать с начала

Глава 3. В погоне за Рюриком

Пригласить Левиафана

Татищев и амазонки

Уваров и черная Афина

Сердце и исток

Глава 4. Страна, которая колонизуется

Соловьев и фронтир

Щапов и «зоологическая экономия»

Ключевский и современность

Школа колонизации

Глава 5. Баррели меха

Protego ergo obligo

Дивное чудо

Бум и истощение

Венера в мехах

Склонность к приключениям

Часть III. Коммунальная империя

Глава 6. Черное волшебство

Terra nullius

Место власти

Руки брадобрея

Раса и сословие

Поездка в деревню

Имперская меланхолия

Отрицательная гегемония

Фейерверки

Глава 7. Дисциплинарные шестерни

Колоны и крепостные

Немецкие колонии

Паноптикон

Военные поселения

Общины и шпицрутены

Обратный градиент

Непрямое правление

Глава 8. Внутренние дела

Интеллектуалы у власти

Особо опасные секты

Новый союз

Написать словарь

Система нежности

Часть IV. Бремя бритого человека

Глава 9. История приходит к Канту

Кенигсберг

Интрига и мелодрама

Кант

Болотов

Камеры и фейерверки

Гердер

Начало и конец

Глава 10. Секты и революция

Крестьянские христы

Политизация раскола

Воинствующие паломники

Русский Лютер

Образцовый совхоз

Глава 11. Вновь околдовать тьму

Здесь был мрак

«Эребус» и «Террор»

Гегемон и арлекин

Продукт природы

Конэсер

Глава 12. Жертвенные сюжеты

Контактная зона романа

Дар и милость

Почва и жертва

Настоящий день

Двойник и чудовище

Заключение

Литература

Список иллюстраций

Отрывок из книги

В Москве в 1927 году Вальтер Беньямин с удивлением обнаружил, что Россия не знает романтического образа Востока. «Здесь нашло себе почву все, что есть в мире», говорили ему московские друзья, и Восток и Запад; «для нас нет ничего экзотичного». Более того, эти марксисты утверждали, что «экзотизм – это контрреволюционная идеология колониальной страны». Но, покончив с идеей востока, московские интеллектуалы вновь вернули ее к жизни, придав ей советский размах. «Самым интересным предметом» для новых московских фильмов стали российские крестьяне, которые казались их авторам очень непохожими на них самих: «По способу восприятия крестьянин резко отличается от городских масс». Когда крестьянин смотрит фильм, говорили Беньямину его московские друзья, он не способен следить за развитием «двух нитей повествования одновременно, как это бывает в кинематографе. Его восприятию доступна только одна серия образов, которые нужно показывать в хронологической последовательности». Поскольку крестьяне не могут понять темы и жанры, «взятые из буржуазной жизни», им нужно совсем новое искусство. Создать такое искусство – «один из самых грандиозных экспериментов над массовой психологией, которые проводятся в гигантской лаборатории, какой стала Россия», – писал Беньямин. Несмотря на свои симпатии к новому искусству и новой России, Беньямин не обольщался их успехами: «Колонизация России посредством кино дала осечку» (1999: 13–14).

Авторы, писавшие об имперской России, создали два нарратива. В одном великая страна успешно, хоть и неровно конкурирует с другими европейскими державами. В ней была великая литература и были поставлены беспримерные социальные эксперименты. Другой нарратив повествует об экономической отсталости, неограниченном насилии, нищете, неграмотности, отчаянии и крахе. Я согласен одновременно с обеими этими историями и не вижу в этом большой проблемы. В отличие от российских крестьян, которых друзья Беньямина экзотизировали в соответствии с давней традицией, ученый не может мыслить одноколейно. И все же наука не улица с двусторонним движением. Иными словами, нам нужно найти способ координировать разные истории, в которые мы верим.

.....

На фоне других европейских держав Российскую империю выделяло пограничное положение между Западом и Востоком; сложная составная структура, включавшая и западные, и восточные элементы; и культура саморефлексии, позволявшая творчески соединять ориентализм с оксидентализмом и другими течениями. Этот исторический феномен сложно помыслить как воплощение платоновских идей Запада и Востока. Платоновские сущности неуклюжи и трудны в обращении. Гораздо удобнее представлять себе Восток и Запад как гераклитовские стихии, которые могут свободно смешиваться, пусть и не в любых сочетаниях. Стихии Запада и Востока иногда нуждались друг в друге, подобно огню и воздуху; иногда вытесняли друг друга, как огонь и вода; а чаще всего сосуществовали в сложных, многослойных смесях, складках и карманах, как вода и земля.

Двигаясь по следам Саида, я собираюсь показать, как его герои, английские авторы, строили свои российские фантазии так, чтобы их рассказ был одновременно ориенталистским и «нетрадиционным», отличаясь от того, что Саид считал нормативным западным письмом о «традиционном Востоке». Я обращусь к Дефо, Киплингу и Бальфуру; далее последует отдельная глава, посвященная Конраду. Я не утверждаю, что подобное чтение приложимо ко всем или хотя бы к большинству героев «Ориентализма». Однако нет сомнения в том, что эти четыре автора важны и для Саида, и для его читателей. В заключительной части данной главы я обращусь к одному из источников пренебрежения Саида в отношении России, которая выпала из аналитической схемы ориентализма.

.....