Читать книгу Чудики с кистью (сборник) - Александр Гайдышев - Страница 5

Имя молодого скульптора Кирилла Даландина прогремело в Питере в начале девяностых, после успеха дерзкого Шемякинского Петра. Горожане в то время толпами шли к этому памятнику на Петропавловке. Старики ворчали, недобрым словом поминая мэра-демократа, допустившего «это безобразие», молодежь по большей части скалила зубы и фотографировалась с царем. Даландин тогда комментировал:

– Молодец Шемякин, отлично сработал! Люблю здоровое хулиганство.

Я удивился. Мой друг, обычно распекавший маститых коллег, тиражирующих художественную макулатуру, принял Шемякина и оценил по достоинству…

Примерно через год после этого разговора Кирилл, вдохновленный экспериментом Шемякина, сам вылепил царя Петра, на голове которого красовалась… черно-белая шахматная доска.

Все опешили, а автор только хитро улыбался:

– Так им всем и надо!

– Кому им-то?

Про Кирилла с его Петром-шахматистом писали в городских газетах, и скульптор Даландин замелькал на телевидении в первых ток-шоу. Все чаще рядом с его именем стала появляться приставка: «скандально известный». В телеящике Кирилл сидел рядом с известными журналистами и обаятельно вешал им лапшу на уши:

– Петр – великий шахматист в большой европейской политике. И в Голландию он ездил не случайно. Обратите внимание на то, что там у них даже полы, словно черно-белые шахматные доски. Так что все сходится.

Журналисты дивились этой смелой гипотезе молодого нахала и на всякий случай не спорили с ним. А Кирилл кочевал из программы в программу и, словно тогдашний Курехин или Гребенщиков, пудрил уважаемой публике мозги.

В те дни «шахматиста» обсуждали даже девицы с моего потока, а я не без гордости козырял пред ними дружбой со скандально известным скульптором. Вскорости Кирилл загнал своего Петра за хорошие деньги одному толстосуму, открывшему ресторан в голландском стиле рядом с домиком Петра на набережной. Дела у толстосума сразу пошли в гору. Многие посетители специально шли отобедать в ресторан «Петровский» после прогулок по Петропавловской крепости и домику Петра.

Кирилл в то время обедал в ресторане бесплатно, справлял тут свои дни рождения и встречался с заказчиками… Однако и этой сказке должен был прийти конец, и он пришел: ресторан сгорел, а скульптуру Петра-шахматиста на пожарище почему-то не обнаружили…

Шли годы, Кирилл Даландин прочно сидел на мели. Его нашумевшее творение стали уже забывать. Но как-то вечером в мастерской раздался международный звонок. Звонила Дина – актриса и бывшая подружка Кирилла, выскочившая несколько лет назад за француза:

– Даландин, бери свои работы и приезжай к нам. Одна тетка открывает галерею современного русского искусства в Париже. Мы с моим Николя замолвили за тебя словечко!

– Денег нет, – мрачно ответил скульптор.

– Достань! Тетка, оказывается, про твоего шахматного Петра слышала. Так что ты для нее почти звезда!

Самолет из Петербурга приземлился в аэропорту Шарля де Голля. По-русски проворно выхватив с ленты пузатый чемодан, элегантный Дадандин опередил нерасторопных европейцев и, сияя улыбкой, поплыл в объятия бывшей любовницы, приехавшей в аэропорт вместе с мужем. Крепко пожав безжизненную ладонь Николя, он поинтересовался у Дины:

– Он у тебя по-русски понимает?

Кучерявый француз сладко улыбнулся сквозь очки а-ля Вуди Аллен и изрек:

– Немножка…

Внешне этот Николя напомнил Кириллу откормленную и добела отмытую копию армянина Шагиняна, отчего сразу пришелся ему по душе.

Распорядителем во французской семье была… Дина. Николя лишь зарабатывал деньги да исполнял прихоти красавицы-жены, недавно начавшей сниматься в ролях второго плана на французском телевидении. Жили супруги в центре Парижа на Больших бульварах в светлой просторной и слегка старомодной квартире.

В первый же вечер Даландин попытался перековать мягкого, но слегка непонятного Николя в предельно понятного Шагиняна с помощью двух бутылок водки, привезенных с Родины. Еще не привыкший к особенностям русского характера француз не мог сопротивляться превосходящим силам противника и потому покорился энергичному диктату русского скульптора, на которого взирал опасливо и со смущением, то и дело переводя взор на супругу. Та же, смеясь, лишь разводила руками, предоставляя бывшему любовнику право верховодить:

– Да расслабься ты, француз! – изрек Кирилл, подливая водку в рюмку Николя.

Глубоко за полночь, когда все разбрелись по комнатам и утихомирились, Кирилл достал из чемодана свои бронзовые статуэтки и расставил их на полках стеллажей. Скинув с себя рубашку и распахнув окно с видом на бульвар, закурил и погрузился в созерцание майского ночного города, еще полного суеты, переливов огней и многоголосицы. Шелест серебристых платанов, достающих до третьего этажа, навивал приятную дрему. Скульптор улыбался, ощущая некое духовное родство с Д‘Артаньяном, и жаждал теперь чего-то вроде добровольной капитуляции со стороны Парижа, развратный воздух которого пьянил и звал к свершениям. Наполнив водкой свою вечную спутницу – «рюмку Фаворского», он опрокинул ее в глотку – закрепил впечатление.

Внезапно дверь отворилась – на пороге возникла Дина в едва прикрывавшем бедра прозрачном пеньюаре. Подойдя к Кириллу, она властно выхватила сигарету из его губ и жадно затянулась. Кирилл все понял:

– А как твой на это посмотрит?

– Он не против!

– Странные вы люди, французы… – глубокомысленно заметил Кирилл.

Первая парижская неделя прошла для Даландина на одном дыхании: галереи, выставки, встречи с нужными людьми, разговоры по душам с бывшими соотечественниками. Приняв приглашение ассоциации русских художников в Париже, скульптор Даландин не мешкая вступил в ее ряды.

Всем здесь хотелось знать о современной России – стране больших возможностей, силовиков и неуловимых бандитов. Эмигранты позднего советского периода ревниво выведывали у Кирилла подробности русской современной жизни, чтобы понять, не ошиблись ли они в свое время, делая ноги из России:

– Все шарахаетесь из огня да в полымя? – ехидно вопрошали они.

– Шарахаемся, скучать не приходится! – вещал Кирилл, звеня бокалом шампанского об их бокалы…

Работы его здесь понравились. Как ни странно, кое-кто еще помнил Петра-«шахматиста». Это было на руку Даландину, поскольку цены за свои шедевры он резал немалые. Галерейщики рассматривали бронзовые статуэтки, сотворенные Даландиным, вопросительно смотрели на автора, словно взвешивая все «за» и «против». Кирилл обаятельно улыбался… и стоял на своей цене. Петр-«шахматист», видно, помогал, прорубая в очередной раз окно в Европу для нахального русского скульптора. Через это окно и перекочевали в парижские галереи и частные коллекции даландинские статуэтки. На вырученные деньги он теперь мог безбедно прожить пару-тройку лет в России. В Питере за эту бронзу он не выручил бы и десятой части…

Имевшая во всем этом свой расчет Дина подначивала Кирилла:

– Оставайся, дурак! С твоей наглостью быстро разбогатеешь!

– Посмотрим, – лениво отмахивался от нее дурак…

Живя у Дины и Николя, Кирилл облюбовал китайское кафе на бульваре Пуасоньер и теперь частенько пропадал там за столиком в зеленом зале. С китайцами он начал изъясняться языком жестов, рисунков и улыбок и почти сразу достиг взаимопонимания. Китайцы ласково величали его «мсье Кирюса» и, кажется, гордились тем, что такой большой художник выбрал именно их кафе среди прочих по соседству. В свободное от встреч время мсье Кирюса заходил к китайцам и часами просиживал за своим столиком с карандашом и блокнотом, перенося на бумагу запечатленные памятью сюжеты и образы. Как-то незаметно для всех он сделал несколько рисунков сотрудников кафе и подарил их им, вызвав всеобщее восхищение и получив от заведения максимальную скидку.

Он внимательно всматривался в разномастную парижскую публику, во весь этот расхристанный интернационал пятой республики, особое место в котором занимали чернокожие эмигранты. В них он чувствовал пассионарную энергию разрушения и созидания и еще – наглость и безнаказанность. Коренные жители предпочитали с ними не связываться…

Как-то идя к своим китайцам, мсье Кирюса стал свидетелем того, как трое пьяных чернокожих, переходившие бульвар на красный свет, с презрением отмахивались от гудящих авто. Один из них – в кожаной куртке с агрессивными шипами и заклепками – перегородил дорогу бибикающему «Пежо» с каким-то ветхим стариком за рулем, продемонстрировав тому вытянутый средний палец под дружный гогот товарищей. Самым странным было то, что остальные граждане пятой республики словно не замечали происходящего. Лишь некоторые из них укоризненно качали головами. Правда, едва заметно. «Да это какое-то черное свинство!» – возопил тогда Кирилл и с досады плюнул на асфальт. Что-то в этой свободной стране было не так, не по-людски что ли, и Даландин насторожился.

Даже в уютном китайском кафе он не раз ощущал на себе колючие, наглые взгляды чернокожих, словно проверявших его «на вшивость», а как-то они даже едва не утащили его портфель, когда он всего на несколько шагов отошел от столика, чтобы поздороваться с хозяином заведения…

Дина все подталкивала бывшего любовника к принятию «правильного» решения, и Даландин, обласканный галерейщиками и критиками, до отвала накормленный услужливыми китайцами, уже и впрямь склонялся к тому, чтобы сделаться парижанином. Он даже счастливо забыл о том, что на родине в Питере у него остались друзья, мастерская и… семья. Да-да, семья – жена и сын-малолетка. Даландин словно пребывал в счастливом сне, где всегда над головой светит солнце, а впереди ждет только бесконечное счастье…

Однако в один из таких счастливых дней Кирилл вдруг словно проснулся: понял, что французом ему не быть…

Спеша на деловую встречу, Даландин спустился в подземку. Лавируя между парижанами и вальяжными туристами, он летел по направлению к распахнутым дверям вагона. Уже прозвучало объявление об отправке поезда. Однако в последний момент перед закрытием дверей Кирилл впрыгнул в вагон, врезавшись в кого-то плечом. И поезд тронулся. Оправив свой пижонский вельветовый пиджак и откинув волосы со лба, Даландин дружелюбно улыбнулся взъерошенному чернокожему лет тридцати и произнес:

– Пардон!

К его немалому удивлению чернокожий в ответ довольно злобно сверкнул глазами: кажется, этот потомок людоедов и не думал принимать извинения длинноволосого пижона. Более того, огромный рот чернокожего распахнулся, обнажив желтоватые зубы и просторные своды розового нёба, и на пижона обрушился поток французской площадной брани. Кирилл не чувствовал своей вины перед злобствующим субъектом, и это его «пардон» было актом доброй воли воспитанного человека. Однако хамство чернокожего больно задело его, и поскольку известных французских слов в данной ситуации ему недоставало, он перешел на великий и могучий:

– Развели тут вас, нигеров, на свою голову! Никому житья от вас нет!

С досады махнув рукой, Даландин отошел в сторону. Однако чернокожий последовал за ним и, вплотную приблизившись, вдруг цепко схватил его за рукав:

– Je negre? Je negre? Il m a appele par le negre!

Негр весом под центнер изрыгал проклятия, брызжа в лицо Кириллу своей ядовитой слюной и что-то при этом разъясняя пассажирам подземки. Те внимательно слушали, понимающе кивали и, как всегда, не вмешивались. Влажные губы потомка людоедов ходили ходуном и, казалось, жили своей отдельной омерзительной для Кирилла жизнью. Скульптор попытался было отстраниться от распоясавшегося горлопана, но это лишь плеснуло в топку бензина: тот уже буквально лез на Даландина: его губы уже извивались, как морские гады, возле самого лица скульптора… Сдерживаясь из последних сил, Кирилл смотрел в сторону. Вдруг чернокожий сильно ткнул кулаком Кирилла в плечо и гадко рассмеялся… Тут в голове у Даландина наконец оглушительно лопнула лампочка, и в глазах погас свет. Скульптора замкнуло. Бывший хулиган схватил опешившего обидчика за грудки, несколько раз тряхнул его как грушу и потащил в угол вагона. Чернокожий скис: в этого кудлатого молодого человека, обвешанного стильными шарфами, похоже, вселился бес злобы. Французы в большинстве своем продолжали хранить молчание, но нашлись и те, что вступались за… чернокожего. Какой-то помятый очкарик в берете что-то требовал от Кирилла, но скульптор лишь отмахивался от него, как от назойливой мухи. Из противоположного конца вагона до Кирилла уже долетало робкое: «мафия», «Россия». Кирилл все тряс негра, держа его за грудки и по-русски разъясняя тому что к чему, а очкарик в берете все более распалялся: вероятно, он голосил что-то в защиту потомков несчастных людоедов. В глазах чернокожего заблестели огоньки надежды, и он начал жалобно подтявкивать очкарику. Не ослабляя своей мертвой хватки, Даландин попытался объясниться с очкариком, но тот с маниакальным упорством продолжал отстаивать базовые европейские ценности, обращаясь уже ко всему вагону…

Грозно склонившись над чернокожим, Кирилл изрек:

– Ну что, черножопый, доволен?

Порядком обмякший негр с опаской уставился на Кирилла, и выражение его лица вдруг стало меняться: на место отчаяния, которое еще минуту назад сменило допотопную ярость, приходило чувство смирения, уважения и даже благодарности. Его черная физиономия уже светилась тихим светом раскаяния, так понятного душе бывшего питерского хулигана и закоренелого прогульщика Даландина.

– Pardon msier, pardon! – пискнув, черная гора родила мышь.

Кирилл широко улыбнулся, ослабил хватку и великодушно похлопал чернокожего по плечу:

– Ладно, живи, бумбарашка.

Продолжая извиняться, чернокожий отдалился от скульптора на безопасное расстояние. Французы с пресными, ничего не выражающими физиономиями переводили взгляды со скульптора на чернокожего и обратно. Лишь помятый очкарик не сдавался: вещал что-то травоядной паре старперов, показывая на Кирилла.

– Они говорят, что вы русский расист, и хотят вызвать полицию, – неожиданно услышал Даландин родную речь и повернул голову. Рядом стояла усталая женщина лет пятидесяти. – Весь вагон подтвердит, что вы этого парня жестоко избили.

– И вы подтвердите? – все еще улыбаясь, спросил Даландин. – Ведь правда на моей стороне!

– Забудьте, это тут не работает! – усмехнулась женщина.

– А что работает? – искренне удивился Даландин.

– Закон!

– Значит, закон выше правды?

– Здесь выше. И выходите скорей из вагона, если не хотите в тюрьму…

Вечером за рюмкой коньяка Дина учила уму разуму русского медведя:

– Дикарь ты, Даландин. Да тебя здесь только за слово «негр» могли за решетку упечь!

– За что, это нечестно! – негодовал скульптор.

– Дурак ты, кому ты нужен здесь со своей честностью? – недоумевала Дина.

Последний вечер перед возвращением скульптора в Питер плавно перешел в ночь. Даландин щедро угощал расстроенных предстоящим расставанием хозяев винами и закусками из китайского кафе. Его парижский вояж себя вполне оправдал, но лишь… материально. Дома его с нетерпением ждали друзья-приятели с их веселыми попойками, новые творческие свершения, семья… И вообще дух родины неудержимо тянул его обратно.

Отвлекшись на телефонный звонок, Николя вышел из гостиной.

– Ну, решил? Будешь сюда перебираться? – трепеща ноздрями, нервно спросила скульптора Дина.

– Нет. Не выйдет из меня француза, – усмехнулся Даландин.

– Это почему?

– Я из другого теста. Знаешь, у нас мужики всегда крепко жмут руку, а ваши суют свои влажные ладошки, словно чего-то боятся.

– Конечно, боятся. От таких, как ты, всего можно ожидать! Ишь, что в подземке учинил!

– Вот именно, дорогая! – Кирилл осклабился, но уже через мгновение стал непривычно серьезным.

– И вот еще что: я не хочу жить там, где закон выше правды. Не смогу… Здесь все внешне очень хорошо, пристойно, но сами люди какие-то не горячие и не холодные, а пластмассовые что ли…, кроме, пожалуй, моих китайцев да и этих самых несчастных негров.

– Выходит мы тут все мертвые? – с обидой спросила хозяйка.

– Да нет. Только выпить да поговорить не с кем. Даже большинство наших тут вылиняли. А тебя твоему Николя стоило бы хорошенько отодрать ремнем по совокупности подвигов! – усмехнулся гость миролюбиво.

Порозовевшая актриса грустно вздохнула:

– В том-то и дело, что здесь меня некому драть. – Потом, сверкнув глазами, она выпалила: – Ну и катись ты в свою Россию, дурак. Алкоголик…