Читать книгу Ангел русской культуры - Александр Холин - Страница 4

Тяжёлые, плотные, налившиеся маслянистой сажей августовские тени прыгали по стенам, пытаясь иногда подкрасться сзади к Никите и цапнуть его за спину свежезаточенными лаковыми когтями. По телу пробегали суетливые мурашки, вспыхивающие мёртвым ледяным прикосновением. Жёсткий геометрический узор из теней вместо того, чтобы скрыть, яснее выделял и очерчивал стоящую в комнате ширпотребовскую стенку. Диван из карельской берёзы тоже белёсым пятном разрывал объятия теней.

В углу примостился японский телевизор, но, несмотря на его высокое качество, он был развернут к стене, дабы не привносил дисгармонию в тихую жизнь дачи. Конечно сам «японец» ни в чём не провинился: слишком много было негатива в различных программах и новостях.

Возле пылающего камина стояли два кресла, изрядно потрёпанных, с выпирающими пружинами, но таких мягких и удобных, что они получили название «каминных». Почти вся мебель на даче собралась покладистая. Проблему составлял только антикварный, весь в деревянных резных рюшечках, секретер.

С ним даже краеугольные тени не желали связываться, поскольку именно его деревянная утроба хранила рукопись недавно законченного романа, который несколько раз уже переписывался и однажды чуть не был сожжён… в пылу, так сказать, страсти. По счастью огню тогда пообедать не удалось, потому что всё обошлось без лишних жизненных выкрутасов. Рукопись по-прежнему дожидалась своего часа то ли сожжения, то ли издания в лакированном брюхе своего деревянного хранителя, у которого был важный вид героя, который спас от огня не только рукопись, но и самого себя.

Пожилая яблоня, давно уже переставшая плодоносить, скреблась в окно, словно просясь обогреться в этот не по-летнему холодный вечер. И, казалось, что этот скрип когтями яблони по стеклу, в темноте сада, старался привлечь внимание хозяина дома, который вёл опасный разговор с огнём.

Никита сидел у камина и отрешённо бросал в огонь исписанные листы. По одному. Он, словно видавший виды классик, сжигал очередное, только что законченное произведение, поскольку многие из классиков когда-нибудь обязательно сжигали свои опусы. Какой же он, Никита, писатель, ежели не предаст огню рукопись? И уж тем более никогда не станет классиком, ежели не сожжёт какую ни на есть писанину, которую должен подарить огню вместе со своим потом и кровью….

От сожжённой бумаги по всей даче гулял сиротский дух разбитых мечтаний, пережитых юношеских надежд и неудовлетворённого тщеславия. Пахло горечью уходящего лета, а может, и всей его жизни?

Очередной листок с прыгающими по нему буквами, похожими на мелких чёрных блох, задержался в ладони Никиты. Другой рукой он машинально пригладил вечно растрёпанный хаер и поскрёб небольшую аккуратную бородку: это же его прошлое! Какое же оно всё-таки цепкое и не желающее освободить память от воспоминаний. Снова эти воспоминания заискрились в памяти, как вылезший из пепла Феникс. Всё же строки стоили того, чтобы их не приговаривать к сожжению, однако Никита уверенно бросил стихи вслед за уже превратившимся в пепел. Но из памяти их так легко не выбросить!

Надо же! Это писалось когда-то совершенно искренне! А почему нет? Кому как не автору знать истинную цену тому, когда действительно готов отдать все существующие и не существующие сокровища за одну только улыбку на милом лице? Что значат все купленные за деньги ласки против одного нечаянного касания руки? Тем более, что в нежном возрасте человека много больше интересует именно улыбка милой, чем мешки с деньгами. Её сверкающие любовью и восхищением глаза, ни с чем несравнимое ощущение полёта, когда физически чувствуешь потоки воздуха, и прямо-таки, купаешься в облаках! И радость! Радость, которая тут же нежно разливается над планетой, даря всему живому такую же неумирающую силу жизни, любви и полёта!

Только тогда человек по-настоящему понимает, что жить всё-таки стоит! Это не просто интересно, а необходимо. Ведь именно тогда ты сможешь исполнить то, что умеешь, на что способен и для чего пришёл в этот колючий, не всегда приветливый мир.

Причём, Никита понимал, что сами стихи тоже не могли прийти ниоткуда. Почему-то верилось в эти слова, как в аксиому, как в завтрашний день, как в будущую весну. Но что значит вся эта вера в дни, вёсны, в аксиомы, когда не только в стихах, но и в прозе сквозило неуловимое косноязычие, и не было ни крупицы любви, бушевавшей тогда в сердце поэта. Именно это чувство необыкновенной силы любви он испытывал, когда начинал парить над землёй во сне, если это состояние можно назвать сном.

В полёте любовь и радость жизни никогда не покидали Никиту. Но если он хотел перенести свои чувства на бумагу, происходило что-то анормальное, что-то неуловимое: его мозг отказывался служить ему, и часто писатель не мог подобрать верное слово. Без полёта его души пропадало все чувство радости, чистой любви, абсолютной, всеобъемлющей!

Тогда он уже не чувствует, что может сделать что-то очень важное и нужное для окружающего мира. И всё написанное, и даже изданное оказывалось ложью.

Как переступить эту грань, от ремесла к мастерству? Как избежать фальши, которая сковывает слова, не даёт развернуться сюжету и превращает любой персонаж в мертворождённого?

Иногда наступала эйфория: казалось, что слова выстраиваются в рисунок, известный только им одним, а писатель присутствует при этом, как сторонний наблюдатель. Всё происходило так плавно, так легко, будто слова ждали, чтобы Никита взял авторучку и принялся выстраивать их на бумаге, цепляя одно за другое, соединяя в гирлянды, в звенящие мониста. Его это забавляло, он смотрел на написанные строки с неким подобием восхищения.

Вдруг из этого фейерверка возникал вполне зримый человек, настоящий герой романа, который вначале неуверенно, но потом всё более азартно начинал помогать автору, подсказывая варианты, ситуации, даже линию сюжета. Он успевал подружиться со своим творцом, поскольку творил и сам. А когда наступало утро, Никита перечитывал ворох исписанных листов, и его недавний друг выползал оттуда на негнущихся ногах, опираясь на скрипучий костыль, глядел мутным, стеклянным глазом, будто спрашивая:

– Чё уставился? Всё путём. Лучше покемарь с устатку.

И это было просто невыносимо.

А стихи? Они приходили, прилетали, – точнее, налетали, захватывали целиком ум, сердце…. Затем головокружение, незнакомые запахи…, но всё это быстро исчезало, и если ничего не успел ухватить – никто в этом не виноват, твоя проблема, Никита! Он начинал лихорадочно строчить, строчить и… и падал, как выжатый лимон.

Ради кого? Ради чего? Кому это всё нужно? Талант, Божий Дар, Судьба, Творческий Путь – всё это бред жеманниц, для которых флирт и кокетство составляют чуть ли не высший смысл Жизни! И ещё они любят трагически шептать, что они знают, откуда приходит сила творчества и даже могут показать пальцем место рождения талантов!

Никита, держа в руках очередной лист, покачал головой. Вот и это стихотворение писано… А не всё ли равно кому? Он давно уже хотел забыть девушку, вынырнувшую из подсознания, навсегда расстаться с ней, даже прогнать назад в Зазеркалье. Но вдруг выплывало откуда-то посвящённое ей стихотворение или не уничтоженная фотография, или что-то ещё….

Писатель резко встал, подошёл к пузатому секретеру, вытащил из его вместительных глубин плюшевого зайца. Это была самая любимая игрушка удивительной девушки, предмета первой любви, оставшейся в юношеском прошлом. Нет, она вовсе не покинула этот мир, покинутым остался только Никита.

И в память ему был оставлен игрушечный зайка.

Странно устроена именуемая «лучшей» половина человечества нашей планеты: девчонки играют в куклы до седых волос! Вот и эта игрушка – напоминание чего-то отжитого, нереального, несуществующего. Женщины всегда бывают больше опасны, чем полезны, но в них всегда поражает чувство восприятия. Женщина не теряет с годами возможности глядеть на мир глазами ребёнка.

Давно надо было распрощаться с этим зайцем, пока жена не увидела. Зачем смущать и обижать человека, который тебя любит, который не заслужил обид? Ведь ранить можно легко, но, сколько не склеивай разбитую чашку, она так и останется разбитой! К тому же, уходя – уходи. Это самое лучшее.

Никита прислушался. Нет, всё тихо. Даже пара сосен у крыльца не скрипела, как обычно. Они, вечно недовольные тем, что меж ними натянут гамак, жаловались на это, Бог знает кому. И это вместо того, чтобы радоваться, что они не горят в камине!

На участке были, конечно, и другие сосны, но те не лезли прямо к дому, а скромно кучковались поодаль. За ними стоят, как на страже законов прежних времён, дачи старых большевиков.

Собственно, большевиков-то никаких на дачах давно не было, осталось от них только название посёлка «Старый большевик». Впрочем, Никита имел непосредственное отношение к настоящим старым большевикам. Что ни говори, а от прошлого не отказываются.

Одна бабушка у него была из уральских крестьян, то есть советской колхозницей, не видавшей никогда ничего, кроме родного колхоза, находящегося под старорусским городком Кунгуром.

Этот город славился на всю Россию огромной пещерой в старых Рипейских горах, не исследованной до конца, да ещё аномальной зоной похлеще Бермудского треугольника. Об этом вообще старались не говорить ни местные жители, ни приезжающие важные учёные. Но, как говорится, шила в мешке не утаишь.

Что касается второй бабушки… С ней было немного сложнее. Она была дворянского происхождения, дочерью полковника царской армии, служившего в Генштабе Государя, который перешёл на сторону большевиков, на сторону Красной Армии. Всем известно, что «отец Красной Армии» – Лейба Бронштейн, жид-русофоб, ставленник американских спецструктур, но в те времена не особо присматривались к прошлому, а верили в какое-то эфемерное будущее.

В начале 20‑го века Россия была раздираема двумя силами, двумя армиями: белой и красной. Белые – это те, кто хотел сохранить свою власть, свои богатства, свои жизни, своё положение в обществе, и, в конце концов, само общество. А красные хотели свободы, равенства и братства и для этого стремились разрушить богатейшее государство. Они обещали кучу счастья каждому гражданину и светлое будущее коммунизма для всех.

И нашлись те, кто в это искрене поверил! Даже царские офицеры. Были ли они предателями? Предателями Царя, которого уже не существовало? Красные и белые яростно сражались друг с другом, до самоуничтожения, за свои идеи. А Мировое зло казалось в стороне от всего этого и потирало ручки со скрытым удовлетворением.

– Господин генерал! Господин генерал! Ваше превосходительство! – громкий голос вестового у крыльца взбудоражил утреннюю тишину. Куры тут же заквохтали, собаки начали лаять, скотина зашевелилась, зазвучала, в стойле послышались громкие вздохи. На крик прибывшего, из избы выскочил адъютант генерала Каледина.

– Чего орёшь, болван! Их сиятельство отдыхают.

– Дык красного взяли! С девчонкой! – не унимался вестовой. А конь, с которого он не думал спрыгивать, переступал с ноги на ногу, всхрапывал, косил красным глазом, даже пытался заржать, поддерживая рулады скотного двора.

– Какая девчонка? Ты что мелешь? – снова прикрикнул на вестового адъютант.

– Дык вона, ведут их! – снова гаркнул вестовой и показал нагайкой в сторону околицы. – В расход не стали, дык офицер он боевой.

С конца улицы казаки вели под конвоем высокого человека в длинной офицерской шинели без погон, на фуражке вместо кокарды темнело овальное пятно. Руки у него были связаны за спиной тонким сыромятным арканом, а рядом семенила девочка в заячьей шубке и таком же меховом капоре, испуганно оглядываясь на солдат.

Процессию догнал верховой подесаул. Он, по случаю резкого похолодания, небывалого для этих мест даже в ноябре, закутан был в красный башлык, концы которого болтались, завязанные узлом за спиной. Спереди на седле он придерживал рукой вместительный саквояж, отобранный у пленников. Подесаул обогнал процессию и подскакал к крыльцу.

– Доложи его превосходительству, – рявкнул он, обращаясь к адъютанту и спрыгнул с коня. Затем водрузил на ступени крыльца, больше похожего на веранду, привезённый баул, и снова вопросительно поглядел на адъютанта, наблюдающего за суетнёй с лёгким недоумением.

– Доложи: захвачен красный командир с дочерью.

– Mes condoléances,[1] – наклонил адъютант красивую, чуть ли не под греческий эталон, голову, но не двинулся с места.

Новенькая шинель сидела на нём ладно. Адъютант Его Превосходительства не удосужился надеть головной убор, но безукоризненно ровный пробор в чёрных волосах вместе с пренебрежительной усмешкой явно свидетельствовали о мире и спокойствии: какие красные? какой переворот, господа? я только от Его Превосходительства, там ни о каком воображаемом противнике не слышали. Вот так-с. Общую картину облика портили разве что капризные, как бы не совсем мужские губы, уголки которых чувственно дрожали.

– Неужели вы считаете, что Его Превосходительство можно безнаказанно беспокоить по пустякам? – наконец удосужился узнать он.

– Это не пустяки, корнет,[2] – отчеканил подесаул, – в наши руки попал командир четвёртого кавалерийского корпуса красных. Или вы будете утверждать, что никогда не слышали о самом опасном корпусе противника? Красные для достижения победы ничем не гнушаются. Так что доложи немедленно и по полной форме, что от тебя требуется.

На этот раз адъютант ничего не сказал. Он отправился докладывать по инстанции, но быстро вернулся: – Господин генерал сейчас будет.

Несколько минут ожидания тянулись довольно медленно. Подесаул, уже успевший нацепить бурку, которую услужливо принёс один из казаков, ходил взад-вперёд возле крыльца, от нетерпения похлопывая согнутым концом нагайки по голенищам хромачей.

А казаки, в отсутствие высокого начальства, расположились поодаль, на брёвнышке, передавая друг другу кисет и переговариваясь вполголоса, изредка кивая на пленных.

Те стояли посреди двора спокойно, никак не высказывая своего отношения к окружающему. Девочка прижалась щекой к левой руке отца, да так и застыла. Иногда только пушистые ресницы взлетали вверх, испуганно вздрагивая, и её взгляд, скользил по двору, где на слегка промёрзшей земле лежали мешки с картошкой, перловкой и овсом.

Казённая офицерская шинель пахла дымом, конским потом и ещё чем-то незнакомым, но девочке было спокойно: это запах отца. Она понимала, что они находились среди врагов, но страха не было: она – рядом с папой, с большим и сильным, который все знает, все может, даже всех победить! Так было всегда и так будет!

Дверь пятистенки распахнулась, на крыльцо вышел грузный человек в серой шинели с генеральскими погонами, накинутой поверх мундира. Едва взглянув на пленных, он прошёл к стоящему тут же на веранде круглому столу и опустился в плетёное лыковое кресло.

– Чаю, Мишель, – приказал Его Превосходительство адъютанту, не оборачиваясь, – а то что-то захолодало сегодня. Давай, что там у тебя?

Тот скинул старый сапог с самовара, который служил адъютанту кузнечным мехом для раздувания углей, налил чаю в глубокую чашку с золотым вензелястым узором, подал начальству.

– Тут подесаул Збруев умудрился где-то полонить красного командира, – вполголоса пояснил адъютант. – Не одного, с девочкой, которая, судя по одежде, далеко не из пролетарской семьи.

Генерал, отхлёбывая чай, присматривался к мужчине с девочкой.

– Ба! Никак господин Полунин?! Собственной персоной! – поставил он на стол недопитую чашку. Потом резко встал, но тут же снова опустился в кресло, вынул большой синий клетчатый платок, вытер мигом вспотевший, несмотря на холод, затылок.

– Дела-а-а…

– Так точно, вашско-ородье! – вытянулся перед крыльцом подесаул. – Я его тоже узнал, Иуду.

Подесаул с ненавистью посмотрел на пленника.

Тот всё так же спокойно стоял посреди двора, не обращая внимания на сцену «узнавания». О его волнении можно было судить лишь по заходившим желвакам на скулах. Арестованный выдержал упорный взгляд бывших товарищей по оружию. Шутка сказать, многие годы они служили в одном полку и расстались лишь, когда Полунина откомандировали в ставку государя Российской Державы.

– Подесаул! Какого чёрта! – голос генерала вдруг стал жёстким. – Тьфу ты… – он посмотрел на вытянувшегося в струнку казака. – Ладно, давайте его сюда. И руки развяжите, право слово!

Збруев подскочил к пленнику, одним махом кинжала разрезал путы на руках, подтолкнул арестованного рукояткой нагайки в спину и пленный сделал несколько шагов к крыльцу, растирая на ходу запястья. Девочка от него не отставала.

– Мишель, что стоите, уберите девочку, – сделал рукой жест генерал. – Дети никогда не должны отвечать за грехи родителей. Тем более, войну эту не мы затевали. В который раз Россию поганят ублюдки! И этот изувер тоже к ним примазался! Воистину, ничего святого в стране не осталось!

Адъютант махнул казакам. Двое подбежали к девочке и стали отдирать её от офицера. Та, молча, сопротивлялась, вцепившись в рукав отца мёртвой хваткой.

– Отпусти, Кэти, отпусти, – тихо выдохнул он, – иди, тебе не сделают ничего плохого.

Она послушалась, отпустила рукав, стараясь сдержать слезы, но все же две капли-предательницы покатились по щекам.

Девочку увели и заперли в дровяном сарае, а её отец, офицер Красной армии в данный момент и не так давно – Белой, всё так же подталкиваемый в спину тупым концом нагайки, поднялся на крыльцо. Он стоял перед генералом, внимательно разглядывающим его, не отводя глаз. Собственно, смотрел он не на генерала, а сквозь него, в какое-то своё, неведомое, куда нет ни дорог, ни тропинок, но где живёт, присутствует то светлое будущее, которому он мечтал посвятить всё своё воинское уменье, за которое и жизни не жалко.

– Господин Полунин? – спросил генерал, словно всё ещё сомневаясь: не обман ли зрения?

– Да, вы не ошиблись, Алексей Максимович, – отозвался тот. – Бывший полковник царской армии Преображенского полка перед Вами.

Генерал помолчал немного, склонил голову, как бы задумавшись о том, какие фортели выкидывает судьба.

– Как вы могли?! – генерал снова в упор посмотрел на пленника. – Столбовой дворянин, отличный штабист, сам Государь был о вас высокого мнения и – к красным, к бунтовщикам, к евреям-нигилистам? К полупьяным подзаборным люмпен-пролетариям? Ведь насколько надо не любить свою Родину, чтобы отдать её на растерзание жидам и лавочникам? Да вы в своём ли уме, милейший?

Полунин пожал плечами. Потом раздумчиво, как бы сам с собой, проговорил:

– Россия, моя бедная Россия! Она столько раз выставлялась на аукцион перед иностранным капиталом, что мне, право, стало досадным: почему одно из богатейших в мире государств не имеет хозяина? Почему большинство правительственных чиновников смотрят на Россию только как на сырьевую базу для развития Европы и какой-то там дрянной Америки? Ведь на корню продавали, на корню! Единственный из немногих, кто радел о могуществе России – Пётр ркадьевич Столыпин. Но и того убили!

– Вы забываетесь, господин Полунин, – прервал его генерал. – Столыпин был убит вашими же евреями-нигилистами.

– Ошибаетесь, Алексей Максимович, – возразил пленный. – Это прекрасно организованное провокационное убийство. Западу и масонам не нужна сильная Россия. Гражданская война и такие как вы, им на руку. Предатель Алексеев, арестовавший и сдавший государя в ваши руки, находится сейчас у вас в ставке, в Новочеркасске.

Генерал не понимал своего визави: там, в Новочеркасске собрались казаки со всего юга страны, боевые офицеры, прошедшие закалку на полях Первой Мировой – прямо скажем, цвет русской армии. Все искренне любящие Родину. О каких предателях толкует господин Полунин?

Скорее, это кучка непохмелённых люмпенов, которые с устатку согласились устроить для жидов ещё один весёлый праздник Пурим,[3] где главный приз – страна непуганых идиотов. Но никогда ни один настоящий русский не примет такую власть.

И что же? Перед ним отличный офицер, имевший когда-то полковничий чин, человек не трусливого десятка! И этот бывший боевой офицер ныне утверждал, что только большевики – истинное будущее России, только под жидовские марши страна придёт к светлому будущему! Весь вопрос – какому светлому? И на сколько этот свет поможет жизненному развитию России?

Голос пленного прервал ход мыслей генерала:

– Вам не хуже меня известно, что учинил с государем генерал Алексеев со своими офицерами. Предательство! Что, вследствие всего этого, ждало Россию? Английское владычество? Или же колониальное подчинение объединённой Антанте?

Причём, вы бы первый развели руками, мол, les caprices de la fortune![4] Нет, Ваше Превосходительство, фортуна здесь не причём. Это прямое предательство Родины и русского народа. Измена клятве, данной государю. Что же касается большевиков, то за ними будущее. Они сыновья этой несчастной страны, хоть многие из них, действительно, инородцы. Они сделают всё, чтобы Россия стала богатой, могущественной, чтобы её боялись ваши голубезные англичане, американцы и иже с ними.

Во время этой тирады лицо генерала Каледина меняло окраску от белого до бордового, глаза сверкали, но голос остался, на удивление спокоен.

– Вы, милостивый государь, забыли присягу, долг, честь, – попадали его слова как оплеухи в лицо пленному. – Вы преступили обет не только перед Государём, но даже пред Богом! Вы и ваша рвань, убиваете ни в чём неповинных стариков, женщин, невинных детей, и оправдываете это борьбой за светлое будущее, где все осчастливятся голодом и будут вынуждены нищенствовать? Мне кажется, что такое счастье отпечатается отчётливым кровавым следом. Вас не смущает возведение храма на крови своих соотечественников?

– Собственно, так же как и вас, Ваше Превосходительство, – пожал плечами Полунин. – Нам обоим доподлинно известно, что об одном и том же событии одни говорят:

«Бес попутал!». Другие: «Бог благословил!». Насколько вы считаете меня предателем, настолько же я отношу вас к данной пресловутой категории. Будущее покажет, кто из нас прав. Но смею повторить, что за надругательство над Помазанником Божьим всё ваше белое «освободительное» движение очень скоро поплатится. У вас даже Родины не будет. А я верю в Россию, служу ей. Вы же, с вашим консерватизмом, просто заблуждаетесь. Вы готовы поставить к стенке каждого, кто с вами не согласен!

– Хватит! – взорвался, наконец, генерал Каледин. Его кулак с такой силой опустился на стол, что подпрыгнула и опрокинулась чашка с недопитым чаем. Наступила тишина, затих жующий, томно вздыхающий, кудахтающий скотный двор, как бы боясь пропустить самое главное.

Мишель замер за спиной генерала, а подесаул непроизвольно ухватился за темляк шашки и принялся теребить его.

Каледин стоял на ногах и тяжело смотрел на пленника. Его глаза потемнели:

– Вы изменили присяге, вы пошли против государства и государственности. Неужели вы рассчитываете на то, что ваши нынешние хозяева вас помилуют? Вы будете отправлены на бойню как рабочая скотина! Но я избавлю ваших доблестных хозяев от лишнего труда. Я не Господь Бог и предательства никогда не прощаю.

Он сделал движение рукой:

– В расход….

Это слово было произнесено с видимым спокойствием. Пленник кивнул, как будто только этого и ожидал от противника:

– Одна просьба, ваше высокоблагородие…

Поскольку генерал молчал, всё так же неподвижно глядя перед собой, как будто застыл под тяжестью отданного им же приказа, пленник продолжил:

– Со мною дочь. Я хотел отвезти её к сестре в Батайск, да не учёл, что территория под вашим контролем. Отвезите девочку туда. Ребёнок не виноват в наших разногласиях. Честь имею.

Он щёлкнул каблуками, поклонился и неспешно спустился с крыльца, кивнув подесаулу: веди, мол. Казаки подбежали с винтовками наизготовку. Скрип песка с гравием под сапогами разносился в морозном воздухе особенно явственно, а на старой липе за скотным двором обрадовано запел ворон. Вот уж воистину собачий нюх у этих траурных птиц.

Дверь сарая натужно закряхтела. Мишель вошёл и осмотрел помещение. Кэти сидела в углу, на дровах; её глаза настороженно и недоверчиво следили за адъютантом.

Но в следующее мгновение вся настороженность исчезла, испарилась, растаяла: у Мишеля на руках сидела большая кукла. Она была такая красивая, эта кукла! В очень красивом платье из белого атласа! С пышными кружевами! Её длинные золотистые волосы, убраные под мелкую сеточку, казались причёской сказочной принцессы.

Кэти заворожено смотрела на куклу. В это чудо невозможно, казалось, поверить, но кукла не исчезала. Напротив, Мишель с картинно беспечным видом подошёл к девочке и протянул ей игрушку.

– Это вам, мадемуазель.

– Мне? – Кэти всё ещё боялась поверить своему счастью.

– Да, да, конечно, берите. Но у меня к вам небольшая просьба. Надеюсь, вы не откажетесь проехаться со мною к вашей тёте в Батайск? Здесь недалеко.

– А где papa? – глаза девочки тревожно блеснули.

– Ему необходимо задержаться, – попытался Мишель изобразить беспечность.

– Но ваш papa задержится здесь ненадолго. Он непременно нас нагонит, вы даже не успеете по нему соскучится.

Кэти недоверчиво посмотрела в глаза корнету.

И тут морозную тишину разорвал нестройный винтовочный залп. Мишель оглянулся на дверь, передёрнул плечами. А когда снова посмотрел на свою юную собеседницу, ещё раз вздрогнул. И было отчего: крохотная хрупкая девочка исчезла. Перед ним стояла маленькая сморщенная старушка. Вмиг посеревшее, покрывшееся скорбными морщинками личико, ничуть не походило на детское.

– Папочка… – всхлипнула она.

Мишель подыскивал слова, чтобы успокоить девочку, разуверить, обмануть, но она вдруг с размаху бросила красавицу куклу на пол и исступлённо принялась топтать её.

– Папочка! Папочка! Папочка! – истерически кричала она.

Плюшевый зайка в его руках смотрел жалобно, как бы говоря:

– Почему мы, игрушки, чаще всего страдаем от ваших взрослых игр? В чём мы виноваты?

Все пять лет супружества, Никита прятал на даче игрушечного зайца и фотографии, с которыми расстаться почему-то было жаль, а Лильке показывать не хотелось. Здесь же, в секретере, обретались стихи, написанные тоже давно, тоже не жене. Да и заяц серенький… Если б его увидела Лилька, то наверняка обиделась бы, ведь женщина, особенно русская, всегда болеет единоличностью.

В пламени огня заяц скрючился, почернел, его правая лапка откинулась в сторону, будто посылая воздушный поцелуй своему инквизитору. От неё. Прощальный. А была ли любовь, если обыкновенный плюшевый заяц превратился в фетиш?

Сверху, на сгорающего в любовном онгоновом огне зайца, легли стихи, фотографии. И ещё стихи. И ещё. Бумага стала чёрной, свернулась и смотрелась словно траурная кайма вокруг живого портрета огня. Сжигать себя – дело, оказывается, совсем не простое. Пусть стихи, написанные когда-то другой девушке, не имели никакого отношения к сегодняшней жизни, только это была неотделимая часть человеческой души. Так стоило ли сжигать память, уничтожать прошлое, из которого вылепилось существующее сегодня?

– Лавры Гоголя спать не дают? – тихий голос вернул его к камину, к холодному летнему вечеру.

Никита скосил глаза. Рядом в другом каминном кресле уютно устроилась Лиля.

Вот так всегда! Она умела приходить незаметно, напоминать о себе в самые нежелательные минуты. Все годы их семейной жизни протекали вроде бы ровно и гладко, но всё же бывали такие вот минуты, когда жизненно необходимо было остаться один на один с одиночеством. Говорят, что одиночество – хорошая вещь, если есть человек, которому можно сообщить по секрету, что одиночество – хорошая вещь! Таким незаменимым человеком постоянно прикидывалась Лиля: она умела, тихонько подкрадываясь, возникнуть ниоткуда, материализоваться, и вытащить своего мужа из всех тяжёлых переживаний.

Интересно, заметила ли она зайца, вот в чем вопрос? Может он успел сгореть до того как?.. Объясняться не хотелось, тем более врать. Он не хотел даже ей отвечать.

– Зря ты это затеял, – опять подала голос Лиля. – Знаешь, из твоего романа можно было сделать хорошую новеллу. Я тебе и раньше говорила, помнишь?

Это была правда. При чтении отдельных глав его жена становилась самым незаменимым, самым беспощадным редактором: сначала слушала внимательно, затем отбирала рукопись, вычитывала, чуть ли не каждое слово, набрасывалась на рукопись с карандашом, отстаивая и утверждая свою правку.

Надо сказать, такое редакторское вмешательство было довольно плодотворным, даже стало незаменимым для Никиты. Но сейчас важно другое: Лиля не заметила казнь зайца! А сгоревшие стихи посчитала уничтоженной рукописью законченного романа. Тем лучше. Пусть пока думает, дескать, опус сгорел и всё тут. Тем более, чтобы походить на Гоголя, для начала необходимо научиться сжигать!

– Послушай, Лилиана, – полным именем он называл жену только при серьёзном разговоре. – Послушай, покойный Николай Васильевич тут ни при чём. Да и не только у него одного литературная жизнь состоит из сожжённых рукописей.

– Разве? – съехидничала жена.

– Дело в том, – возбуждённо принялся объяснять Никита. – Дело в том, таких вот постмодернистских публицистических романов, как мой, написано столько, что их критическая масса скоро взорвёт самоё себя. Я опух от этого! Цитаты, цитаты, цитаты. Коды, перекоды, словари перекодов. Комментарии к словарям. Комментарии к комментариям. Всё! Не хочу! Надоело!

– Да что с тобой сегодня? – скользнула Лиля к нему в кресло, пощупала лоб.

– Перегрелся у камина, бедненький? И коды какие-то. Ты ещё Дэна Брауна с «Кодом Да Винчи» вспомни! Русская литература живёт только в России, а не в Соединённых Штатах.

– Лилиана! Как ты не поймёшь? – попытался объяснить жене Никита.

– Перемалывание чужих текстов, чужих рукописей! Я чувствую себя грабителем могил. Несуществующих могил! Только трупный яд всё равно проникает в кровь, в мозг, в сознание. Превращает меня из человеческой личности в личину!

Ни у одного из моих героев нет любви не только к ближнему, но и к самому себе. Они же живые мертвецы! Да живые ли? Они не могут сказать ничего нового, а довольствуются лишь обыденными заезженными сентенциями, обтрёпанными шаблонами. Такая книга никому не принесла бы радости. Слово от слова, для слова, но не для человека, не для Любви. Кому это нужно?!

– Кто ж тебе мешает научить своих героев любить ближнего? – хмыкнула Лиля. – Любить не потасканными словами, а как Господь заповедовал? И общаться не книжным языком, как положено, а делиться с читателем мыслями с уверенностью, что тебя обязательно поймут?

– Именно этого я и хочу! – сказал Никита взволнованно. – Надо суметь донести людям не только свои соображения, а Божественную мудрость, огонь Высшей Любви…

– Такая книга уже давно написана, – не унималась жена, – это Библия. Но поскольку создавать маленькую Библию, когда есть большая, глупо, то сжигать, по меньшей мере, любопытное произведение – это тоже не от большого ума!

Лиля встала с кресла и отправилась к себе, на второй этаж.

Но странное дело: сюда Лилька пробралась тихо и незаметно, а назад….

Деревянная лестница под её ногами стонала на все лады. Тяжёлые шаги никак не походили на привычную лёгкую поступь жены.

Никита опять уставился в камин, пошевелил кочергой уголья. Те отозвались весёлым треском, рапортуя, что не было ни стихов, ни первых поцелуев, ни бессонных ночей, ни ощущения вселенского счастья, когда можно с ума сойти от одного взгляда, от мимолётной улыбки… да и зайца тоже не было….

Что было? Что будет? Чем сердце успокоится? Романом. Или в романе. Но ведь он тоже сгорел?! Никита даже оглянулся на секретер. Кажется, всё в порядке. Деревянный толстяк всем своим видом показывал, мол, не извольте сомневаться, молодой хозяин. А, может, сжечь его всё-таки и дело с концом? Нет. Это будет самая большая глупость в жизни. Надо закончить работу, обязательно с блестящим результатом. Это будет его победа, его гордость!

– Гордыня-это самый серьёзный грех, – Никите показалось, что ветка яблони нахально скрипнула по мокрому окну. На всякий случай он оглянулся. Никого. Откуда-то из детства вынырнула картинка: тёмный вечер у камелька в деревенской избе, бабушка учит Никитку читать по житийной книге библейского Моисея. Бабушка говорит, что он великий, что народ свой из Египта вывел и сорок лет по пустыне водил.

– Сорок лет! Да ведь всю жизнь, поди, – всё ходили, ходили? – искренне удивился мальчик.

– Не говори так! Нельзя! – бабушка даже перекрестилась, глядя в Красный угол, где красовались старинные образа в серебрённых блестящих окладах.

– Моисей народ свой в землю обетованную привёл. Не всем дано, ему только.

– Да я бы за год управился! – задорно заявил мальчик. – Не такая уж там страна большая, чтобы где-то ходить сорок лет! Россия много больше Израиля, да и то не надо сорока лет, чтобы из конца в конец пешком дойти. Я бы запросто из конца в конец дошёл!

– Ой, внучек, гордыня-матушка…

Уголья, всё ещё в маленьком пламени, поджидали новую жертву. Что они хотели ещё? Новые стихи? Или роман? Никита заставил себя снова встать, подойти к секретеру. Он стал открывать ключиком свой потайной ящик, но это ему удалось лишь после нескольких попыток. Как будто сам секретер сопротивлялся изъятию рукописи! Никита протянул руку, чтобы взять роман, но вытащил… горстку пепла. Что это? Рукопись! Лилина работа?! Нет, что-то не то. У неё нет ключей от секретера и про рукопись только что не говорила бы, если б сожгла. Тогда как? Почему?

– Кто сказал, что рукописи не горят? – отчётливо прозвучал в темноте чей-то скрипучий голос.

– Что это?! Кто это?! Что за чертовщина? Господи, помилуй! – Никита даже перекрестился, совсем как его бабушка, но голос из Зазеркалья больше не раздавался.

– Косино, – прохрипел динамик в вагоне электрички. – Следующая станция – Выхино.

Когда-то она носила имя Жданова, пламенного революционера-убийцы. Названия меняются, но что нового появилось? Ничего! Та же станция с сутолокой торопящихся людей, с торгующими тётками, с грязью под ногами. Никита вспомнил 90-ые годы: смена в стране политической власти. И что? Тогда и момент отчаяния он написал:

Есть поэты. которые не помнят то, что они написали. Никита был другим, он любил себя цитировать. Конечно, он знал поэтическое творчество других авторов, но нынешнее его состояние оставляло желать лучшего: удрал с дачи в Москву среди ночи, не говоря Лиле ни слова о сгоревшей рукописи. А ведь понимал, что жена волноваться будет! Но Бог его знает, откуда повылазили всякие воспоминания и что-то вроде жалости к себе-любимому. Глупо? Да, конечно. Но возвращаться сейчас ещё глупее. Надо побыть одному, в конце концов, просто пошляться по городу, сходить в народ, на людей посмотреть, себя показать….

Он захотел процитировать себя ещё раз, так как писал стихи о поэтах, уходящих от народа и сбегающих в дикие леса…. Но вдруг успокоился, как пообедавший удав. Решил: если понесло в город, значит, там ждёт что-то такое, что изменит жизнь или даже мировоззрение. Хорошо, посмотрим, что день грядущий ему готовит.