Читать книгу Я люблю тебя, Солдат - Александр Иванович Тапилин - Страница 4

Деревенька (бывший старообрядческий скит), где в 1923 году родился Василий, располагалась далеко от железных и шоссейных дорог. Густые леса окружали со всех сторон деревню. Когда-то давно, может быть в XVII веке, когда произошёл церковный раскол, сюда, в эту глушь, бежали, скрываясь от официальных властей, первые старообрядцы. Ещё их называли раскольниками. А сами себя они именовали староверами.

Рядом с деревенькой стояла старинная деревянная крепость (раньше её называли – острог), ровесница раскола. Первых староверов было немного, поэтому они вполне вольготно проживали за стенами острога. Когда количество староверов постепенно выросло, в остроге им стало тесновато, поэтому они начали строить избы уже за его стенами. Они стали очищать от леса небольшие участки и заниматься хлебопашеством.

С тех пор прошли века, но староверы привыкли жить в этой глуши. Их вполне устраивала уединённая жизнь вдали от шума многолюдных городов и посёлков. Даже до ближайшего районного центра – небольшого городка, очень сложно было добраться. Никакой транспорт туда не ходил, а в осеннее и весеннее время вокруг стояла непролазная грязь. В пяти километрах к северо-востоку от скита начинались топкие болота, являвшиеся дополнительной защитой для этих уединённых, не особо разговорчивых людей.

Извилистая и довольно глубокая, с ледяной водой, бьющей из подземных ключей, речка Кумыска была для жизни староверов хорошим подспорьем, снабжая их водой и рыбой. С западной стороны речка приближалась к скиту на расстояние одного километра. Но купаться в ней или перебираться через неё без лодки было невозможно. Никакого моста через реку староверы возводить не собирались.

Но, несмотря ни на какие препятствия, трудности, оторванность от цивилизации, деревня, в определённом смысле, процветала. Словно назло тяжелейшей жизни, в ней постоянно рождались дети, игрались свадьбы, строились новые добротные хибары, потому что обитали в тех краях настоящие умельцы, люди, которых жизнь заставила всему научиться, чтобы элементарно выжить.

Даже коллективизация прошла здесь довольно своеобразным образом. Собственно, коллективизация, как таковая, и не нужна была местным жителям по той простой причине, что жители деревни, или скита, как они продолжали называть своё место жительства, были истинными старообрядцами, привыкшими жить в общине. А община – это и есть самый настоящий крепкий колхоз, потому что трудятся в общине крестьяне сообща. К сожалению, местные партийные власти не понимали этого и, первоначально пытались диктовать свободолюбивым общинникам свои условия. Ничего хорошего для них из этого не вышло. Окончательно убедились они в своём полном бессилии после эпизода, который жители скита и районные начальники долгое время старались не вспоминать.

В 1930 году один ретивый руководитель с пятью своими помощниками неожиданно явился в деревню и потребовал выполнить сразу два плана. Первый, вроде, безобидный – охватить коллективизацией, то есть принудительно объединить в колхоз как минимум семьдесят процентов жителей. А второй план был пострашнее – выявить в деревне зажиточных крестьян, так называемых кулаков, арестовать их вместе с семьями и, дождавшись воинской команды, отправить под усиленным конвоем в «места не столь отдалённые». И разнарядка спускалась поистине ужасная – пятнадцать – двадцать процентов.

А такая разнарядка спускалась потому, что партийные руководители были твёрдо убеждены, что в деревне этой, как в бывшем старообрядческом скиту, живут, в основном злейшие враги Советской власти. Это убеждение они выводили из того факта, что старообрядцы привыкли с далёких времён выживать самостоятельно, никаким властям не подчиняться, а, наоборот, от любой власти скрываться. Руководители не сомневались, что теперь они затаились, и будут обманывать их буквально во всём – и в количестве выращенного урожая, и в количестве зажиточных кулаков-мироедов, и, якобы, лояльном отношении к нынешней власти. Местное партийное начальство не сомневалось, что, все, без исключения, старообрядцы, стремящиеся к богатству, в душе ненавидят существующую власть, потому что выступает она за уничтожением богатеев и не даст им своевольничать.

Старообрядцы действительно стремились к нормальной здоровой зажиточной жизни, рассматривая такую жизнь, как вполне естественную, как результат добросовестного тяжёлого труда всей общины. Но, в отличие от советских колхозов, насаждаемых властью, старообрядческий «колхоз» не собирался делиться с этой властью никакой частью выращенного урожая, а, если уж делится, то по справедливой цене, чтобы не было обидно общинникам за свой тяжелейший труд.

Советская власть выступала за всеобщее равенство, но общинники чувствовали, что в обычном колхозе, после того, как колхозники сдадут, согласно плану, почти весь урожай государству, получится равенство в бедности. В результате будут люди вести полуголодное или, вовсе, голодное существование. Подлинное равенство, по глубокому крестьянскому убеждению староверов, состоит не в беспросветной нужде и бедности, а в достойной зажиточной жизни, которую строили они у себя в общине уже не один десяток лет. Но выработанное веками чутьё подсказывало им, что с точки зрения нынешней власти, такое равенство является настоящим контрреволюционным буржуйским равенством. Поэтому, в тот конкретно исторический момент, стремясь не отдавать бесплатно представителям власти свой честно выращенный урожай, они, действительно, объективно оказались её классовыми врагами.

Жители общины, пользуясь отдалённостью своего места проживания, решили всячески хитрить, обманывать партийных руководителей. Они считали, что эти самые начальники покушаются на их испокон века сложившуюся трудовую жизнь. В том, что общинники скрыто ненавидят власть партийные руководители не ошибались. И вот здесь началось, как бы перетягивание каната, довольно упорное и непрерывное. Общинники прекрасно понимали, что огромное государство им не одолеть, но обмануть его, пользуясь своей крестьянской сметкой, которая позволяла им выживать в тяжелейших условиях на протяжении веков, они всё-таки сумеют.

Что же произошло после того, как местные руководители прибыли в деревню и «по секрету» сообщили общинному председателю те требования, которые он обязан выполнить?

Здесь выборный председатель местной общины, собрав на общую сходку односельчан, прямо в присутствии приехавших в деревню начальников, открыто и честно объявил своим землякам про так называемую разнарядку. Партийные руководители были потрясены. Они явно не ожидали такой открытой демократии и, растерявшись, даже сначала немного испугались, боясь быть растерзанными разъярённой толпой.

Действительно, возмущённый народ прямо на месте закричал, что никаких кулаков у них отродясь не бывало, так как деревня эта старообрядческая, сюда ещё со времён патриарха Никона люди от преследования царской власти бежали, строили здесь избы, помогая друг другу. Поэтому и живут они все в равных условиях, так что раскулачивать среди них просто некого и незачем.

Районный партийный руководитель оказался глуповатым бюрократом, пригрозив деревенским свободолюбивым людям:

«Не может такого быть, чтобы среди вас богатеев не было! Приеду через две недели, и, если вы списка такого не составите, то придётся пройтись по избам с воинской командой и самому как следует разобраться, кто из вас есть кто? И, смотрите у меня, попробуйте только не выполнить указание! По-другому с вами поговорят, а с некоторыми не здесь, а в совершенно другом месте. Вы, надеюсь, меня поняли, так что ждите скорого визита, и не думайте, что легко от меня и от моих людей отделаетесь!».

Почему партийный руководитель, первоначально испугавшийся разъярённой крестьянской толпы, неожиданно проявил такую прыть и смелость? Из-за своей очевидной глупости он посчитал, что тронуть его и его помощников общинники не посмеют. Они должны прекрасно понимать, что если это произойдёт, чекисты из района сразу арестуют всех жителей, затем добрую половину деревни расстреляют, а остальных отправят в лагеря, из которых мало кто вернётся. Но это была его главная ошибка, потому что он, видимо, так и не понял с кем, в действительности, имеет дело. Односельчане поняли его лучше. Они не собирались выгонять или избивать при многочисленных свидетелях партийное начальство, действительно, чётко отдавая себе отчёт в том, чем это им грозит. Но, тем более, они не собирались ждать следующего визита этих руководителей.

Здесь необходимо пояснить, что староверы с давних времён выступали против всякого убийства. В прошлом они иногда сами себя сжигали в скитах, таким своеобразным и страшным образом выражая протест власти. Но врагов своих они, как правили, жалели и прощали. Им с детства внушали главное правило, которое гласило, что «Господь не велел убивать друг дружку». Обстановка и окружающая их жизнь, построенная на взаимопомощи и взаимовыручке, способствовала воспитанию гуманизма и терпимости. Даже в годы суровой Гражданской войны староверы прощали своих врагов, отпуская их с миром. Некоторые бывшие их враги, потрясённые таким к ним отношением, оставались в общине и постепенно принимали их веру. Этого правила староверы придерживались неукоснительно. Но в любом правиле бывают исключения.

Если создавалась опасная обстановка, которая могла привести к гибели общины или нанесения ей значительного урона, общинный староста и общинный Совет принимали совершенно противоположные решения, которые могли противоречить образу жизни и основным принципам староверов. Такие решения принимались очень редко и лишь в исключительных случаях. В данный момент произошёл именно такой исключительный случай, и решение было принято очень быстро. Это было страшное решение, вызванное жизненной необходимостью.

После угрожающих слов партийного секретаря из избы незаметно вышло несколько дюжих молодцов. Ждали в районе возвращения партийного начальника вместе с его «надёжной» охраной, да так и не дождались. Исчезли все шестеро, словно и не бывало их. Из района приезжали участковый милиционер и следователь с многочисленным конвоем, да только ни в чём не разобрались, а только запутались. Общинники лишь плечами пожимали, да приговаривали:

«Сами диву даёмся, куды они могли подеваться? Вроде посидели рядком, поговорили ладком, ласково проводили. А перед отбытием предупредили их, что места здесь глухие, опасные, так что соблюдайте, люди добрые, максимальную осторожность. Отсоветовали им ехать через лес, а посоветовали по дороге, а они, видать, сильно торопились, и не послушали дельного совета, вот и влипли».

«Как это понять, «влипли»?» – строго спросил ничего не понявший участковый милиционер.

«А вот так и влипли, дорогой товарищ. Увязли, скорее всего, в болоте. Понимаете, у нас к северо-востоку болот дюже много, в том числе и непроходимых. А, если, увязли они в таком склизком болоте, так искать их бесполезно. Найти их в подобном болоте, всё равно, что иголку в стоге сена, хотя, попытаться, конечно, можно».

Участковый милиционер и следователь, безусловно, почувствовали, что здесь явно «не чисто». Но почувствовали они и то, что не стоит им связываться с местными жителями, дабы не повторить печальную судьбу партийных руководителей. Поэтому заводить уголовное дело против местных жителей они пока не решились. Раскулачивать тоже никого не стали.

А что касается организации колхоза, то местные общинники ответили уже новому, приехавшему к ним руководству, примерно так:

«А у нас тут со стародавних времён колхоз, ведь мы уже триста лет общиной живём, сообча робим на общем поле, и поровну всё делим».

Уполномоченный из района после такого заявления довольно строго их предупредил:

«Допустим, работаете вы сообща, на общем поле, это, конечно, всё хорошо. Но вот план по хлебозаготовкам и прочим поставкам вы обязаны неукоснительно выполнять. А если вы его не выполните, то несдобровать всей вашей дружной общине. Запомните, у Советской власти руки длинные».

И пришлось бедным общинникам подчиниться, поскольку понимали они, что во всяком сопротивлении есть свои пределы. Но и здесь схитрили односельчане. Липовые цифры выращенного урожая спускали в район, ссылаясь на заболоченные и нечернозёмные почвы, на ранние заморозки, на засуху и всё такое прочее. Начальники из центра, конечно же, обо всём догадывались, но проверить реальное положение вещей, ввиду слишком дальнего расстояния и неудобной дороги, было крайне затруднительно. Поэтому связываться они и здесь до определённого времени не стали, а приняли всё как есть.

Жизнь в старообрядческой деревне постепенно менялась. Некоторые изменения лишь приветствовались односельчанами.

Одним из самых почитаемых занятий староверов являлось переписывание старообрядческих рукописей и старинных печатных книг. Этим священным делом в общине занималась «особая группа», состоящая из нескольких человек. Поскольку после революции община оказалась, фактически, полностью изолированной от внешнего мира, в том числе и от своих единоверцев, это занятие приобрело ещё большее значение. Из старинных рукописей и книг, некоторые из которых когда-то принесли с собой и бережно хранили первые жители общины, староверы черпали знания об основных догматах своей непростой веры. Ведь старообрядчество далеко не было единым, а являлось целой совокупностью религиозных течений и организаций, направленных против церковных реформ патриарха Никона. Во всех этих направлениях далеко не просто было разобраться. Поэтому «особая группа» пользовалась огромным уважением в общине. Остальные общинники, с раннего детства занятые тяжёлым физическим трудом, в круговерти будничной жизни целиком и полностью полагались на этих людей.

Конечно, это группа готовила себе смену, да и в общинный Совет (теперь это называлось правление колхоза) также выбирались, как правило, люди знающие, умудрённые жизнью, разбирающиеся в церковных канонах (хотя последнее тщательно скрывалось от существующей власти). Но всё же элементарно грамотных в общине в возрасте старше восьми лет, было не больше шести процентов. Советская власть, которая вела борьбу за всеобщую грамотность, решила это исправить. Взрослые категорически отказались учиться, но все же своих малолетних детей в открывшуюся школу отправили почти без всякого сопротивления, добровольно.

Начальная четырёхлетняя школа была открыта в 1931-ом году, как раз тогда, когда Василию исполнилось восемь лет. Прислали из далёкого города учителя, который окончил педагогический техникум. В первый класс набралось человек двенадцать восьмилетних детишек, но со временем количество их прибавлялось. А ещё года через три, когда бывшие первоклассники достигли уже четвёртого класса, преподавание в школе шло довольно своеобразно.

На отдельных рядах сидели разные классы. Учитель, работая по отдельности с каждым классом, давал им различные задания. На партах сидело по трое учеников, пользуясь одним, часто рваным, учебником. Например, когда второй класс, сидящий на центральном ряду, выполнял из учебника упражнение по чистописанию, третий класс в то же самое время на левом ряду решал задачу по арифметике. Первый же класс на правом ряду вместе с учителем старательно выводил по азбуке в тетрадках целые фразы: па-па во-е-вал с Ма-хно, ма-ма – знат-ная до-яр-ка. С четвёртым же классом, выпускным, учитель занимался отдельно.

В том же 1931-ом году окрыли в старообрядческом скиту фельдшерский пункт, также прислав молодого фельдшера из города, который стал лечить местных жителей уже по науке. До этого жители пользовались, в основном, настоями из трав и целебными заговорами, которым они исстари верили, считая их самой надёжной защитой от всяких хворей.

Благодаря смекалистой политике односельчан и их умного руководства, последствия страшного голода 1933 года почти обошли стороной местных жителей. Правда, здесь им пришлось гораздо тяжелее. Произошло это потому, что понадеялись односельчане на своё везение, и не слишком надёжно спрятали излишки урожая предыдущего года. Два тайника из четырёх, приехавшая из города воинская команда всё-таки обнаружила. Сразу же было сфабриковано «контрреволюционное дело» (здесь вспомнили и «таинственное исчезновение» партийных руководителей), по которому без особых разбирательств было арестовано семь человек. Среди них оказался председатель недавно образованного колхоза (он же руководитель общины) и два его заместителя.

Был арестован, и отец Василия Осип Моисеевич, который тогда работал в правлении колхоза. Арестованных увезли на допросы в район, а односельчанам пришлось затянуть пояса и помогать друг другу, чтобы выжить в этом голодоморе. Но на то они и старообрядцы, что нигде пропасть не могут. Поэтому в тот страшный для матушки России год, несмотря на огромные трудности, никто в скиту не умер голодной смертью, выжили абсолютно все, даже грудные ребятишки. Как сами местные жители выражались: «Большой кукиш голодной смерти показали».

Смерти – то «кукиш показали», а арестованные так и не вернулись в родную деревню, так и сгинули неизвестно где. Ни слуху о них, ни духу не было долгие годы. И поклялся тогда подросток Василий, оставшийся за старшего с четырьмя маленькими братишками и сестрёнками на попечении одной матери, разыскать, чего бы это ему не стоило, своего родного батю. Обещал он матери, что обязательно это сделает, когда немного подрастёт. Мать его, которую звали Авдотья Еремеевна, верила и не верила своему старшенькому – надежде её и опоре, часто украдкой плакала.

В 1935 году, когда состоялся первый выпуск четвёртого класса, предложили родителям наиболее способных учеников, в том числе и Василия, отправить в район продолжать образование, но односельчане мягко отказались, недвусмысленно заявив, что дети им необходимы для помощи по хозяйству, а также для того, чтобы смотреть за младшими братишками и сестрёнками. Начальство немного поломалось, но затем смирилось.

Авдотья Еремеевна продолжала ждать своего милого родного Осипа. Она продолжала любить его до безумия. Но сердцем чувствовала, что вряд ли увидит когда-нибудь своего ненаглядного. Чувствовала она, что в стране наступают страшные, непредсказуемые времена.

Всем односельчанам было известно, да и приезжие рассказывали, что повсюду начались массовые аресты по политическим мотивам, что лагеря переполнены заключёнными. Сильно надеялись односельчане, что минует их «чаша сия», тем более что уже семь человек бесследно исчезли. Но видно не суждено им было избегнуть тяжёлой участи. Правда, дошли до них эти самые беды несколько позднее, потому что на слишком неудобном месте бывший скит располагался. К тому же ретивые руководители, прекрасно изучив уловки староверов, на этот раз решили себя обезопасить. Они решили действовать наверняка, с максимальной подстраховкой, тщательно всё продумав и, подготовившись к операции по всем правилам воинского искусства.

Итак, совершенно неожиданно, осенью 1937 года понаехали в деревню грузовики с красноармейцами и местным начальством. Стали они проводить какое-то непонятное для жителей деревни следствие. Видимо, решили начальники, в этот раз, расквитаться с общинниками по полной программе. Выплыли опять события семилетней давности о гибели партийных руководителей. По этим событиям было заведено уголовное дело. Стали допрашивать подряд всех колхозников. Но общинники упорно заявляли, что «никакого понятия не имеют, куда энти руководители могли подеваться». Ничего не удалось добиться от жителей деревни. Тогда решили партийные начальники подступиться к общинникам с другого бока. Теперь они вызвали к себе только председателя колхоза и его заместителей. Это были люди, выбранные общинниками после ареста прежних руководителей четыре года назад. Партийные начальники считали, что запугать руководителей колхоза не составит для них большого труда.

Первый, вроде, беззлобный вопрос к ним был о том, почему до сих пор в деревне нет партийной и комсомольской ячейки, а также пионерской организации. На это руководители колхоза честно и доходчиво ответили, что не видят в этом никакого смысла, так как живут они так же, как и их предки на этой земле дружным сплочённым коллективом уже не одну сотню лет, и всегда вместе, всегда стоят друг за дружку. И детишки с малолетства к труду приучены. Зачем же создавать им какие-то ещё организации, когда они все на виду, можно в любую избу зайти и посмотреть, какой везде строгий порядок соблюдается. Дети, воспитанные в строгости завсегда родителей почитают, а старикам вся община, то бишь, извините, весь колхоз, сообща помогает.

Тогда руководители следующий вопрос задали, тоже, вроде почти безобидный, хотя здесь уже председатель и его заместители прекрасно поняли, что клонят постепенно местные начальники к чему-то более серьёзному. Они догадались, что не случайно в деревне оказались грузовики с красноармейцами, что всё равно от них не отстанут, добром это не кончится и, в любом случае, не миновать им беды.

Вопрос был таким: «А скажите-ка, дорогие товарищи, как вы относитесь к всеобщему полноценному образованию не только детей, но и взрослого населения вашей деревни?»

«Только положительно, а как же ишо?» – ответил председатель.

И вот здесь уполномоченный из района, до тех пор державшийся довольно терпимо, не выдержал, и, буквально, взбесился:

«Ты мне не ишокай, сукин ты сын! Ты по существу отвечай. Школа у вас только начальная. А ребятишек умненьких, которые способные самые и, которые дальше учиться желают, в районный центр для продолжения образования не пускаете. Дорогу им к светлой, будущей жизни перекрываете. А при коммунизме люди должны быть не только грамотные, но и образованные во всех отношениях, и ты это прекрасно должен понимать.

Теперь насчёт взрослого населения. Сколько у вас грамотных среди взрослых и подростков старше пятнадцати лет, то есть среди тех, кто по возрасту начальную школу не посещал? Почему, спросишь, я такой возрастной предел определил? Да потому, что вы в первый класс только восьмилетних отдавали. Они к двенадцати годам начальное образование получали. А всех остальных детишек, кто даже чуть постарше, в школу не пускали. Это нам прекрасно известно. Ну, так отвечай, сколько у вас грамотных старшего возраста?».

Председатель в смущении отвёл глаза. Что он мог на это ответить? Да ничего конкретного. Понимали колхозные руководители, что приехавшие в их старообрядческий скит местные начальники, формально правы. Но настолько привыкли старообрядцы к кропотливому тяжёлому беспрерывному труду на земле и по хозяйству, что считали достаточной минимальную грамотность. Убеждены они были в том, что если некоторое количество простых трудолюбивых односельчан (наличие «особой группы» в скиту тщательно скрывалось) немного читать, писать и считать умеет, то этого вполне хватит. А убеждение это они выводили из того, что в их дружном сплочённом коллективе, где «один – за всех и все – за одного» грамотный всегда неграмотному в любом деле поможет – и заявление за него любое заполнит, если понадобится, и земли, сколько полагается, отмерит, и выращенный урожай подсчитает. Здесь, действительно, столкнулись в большом противоречии несколько костные взгляды людей, привыкших жить по своим собственным правилам и требования жизни. Поэтому председатель очень медленно и неуверенно ответил районному партийному секретарю:

«Мало, очень мало грамотных среди взрослых, несколько человек всего».

«Несколько человек? А сколько несколько? Видимо, один ты, да заместители твои. А вот ни библиотеки, ни избы-читальни, ни курсов ликбеза для всех желающих научиться грамоте, счёту и письму не имеется. Взрослое население сплошь неграмотно, и вы эту безграмотность поощряете, и делаете вы это, в этом я абсолютно уверен, специально».

«Это почему же специально?» – попытался робко возразить председатель.

«Почему? А потому, дорогой председатель, не желаете вы поднимать уровень всеобщей грамотности, чтобы односельчане ваши газет и журналов не читали. Говоря по-простому, не хотите вы, чтобы ваши колхозники были политически образованными и разбирались в могучей политике власти нашей Советской. Не хотите, чтобы разбирались они в указаниях нашего Великого вождя – товарища Сталина. Вот и получается, что живёте вы контрреволюционной бескультурной жизнью, варитесь с незапамятных времён в собственном соку, саботируете вы политику Советской народной власти».

В этот момент нервы колхозного председателя окончательно сдали. Лицо покрылось багровыми пятнами, и он довольно жёстким голосом пробасил:

«Не собираемся мы сабонтировать никакую политику. Просто люди у нас день и ночь в поте лица своего трудятся. Так они с детства привыкли. Так воспитали их родители. А совсем старенькие, которые у нас всегда в почёте и которые уже не в силах на земле трудиться, те внучат своих воспитывают, к труду их нелёгкому постепенно приучают. Да и поздно уже многим учиться».

Здесь уполномоченный секретарь окончательно потерял контроль над своими эмоциями. Он просто устал сдерживать себя, считая, что перед ним сидят типичные контрреволюционеры, которые только притворяются «невинными овечками». Поэтому с ними нечего валандаться, а наказать их необходимо по всей строгости революционного закона. Он начал очень сурово говорить и, иногда его речь переходила в самый настоящий разъярённый крик:

«Учиться никогда не поздно! К всеобщей учёбе на благо коммунизма призывает всех сознательных советских людей Великий Сталин! Даже в старческом возрасте и в городах и в деревнях многие учатся. Поэтому не желаю слушать ваши вражеские отговорки. Но это, как говорится, ещё присказка, а сказка будет впереди. Сколько у вас людей за последние десять лет подались в город, чтобы рабочими стать? Хотя на этот вопрос я и сам ответить легко могу. Ни одного человека! Даже те немногие юноши, которых в армию призывали, всегда обратно возвращались, в свою родную деревню».

«А что ж здесь плохого, хлеборобом быть? Землю родную пахать?»– с некоторым испугом попытался возразить председатель.

«Да, плохого здесь, на первый взгляд, вроде ничего не вижу. Но только не забывай, гражданин председатель (слишком официальное слово «гражданин» больно и обидно резануло уши колхозных руководителей), что у нас в стране диктатура пролетариата, как самого передового класса в мире!»

Фразу эту районный партийный руководитель выкрикнул как лозунг, как абсолютную истину, возразить которой никто, под угрозой ареста, не имел ни малейшего права. Но председатель, который тоже кое в чём разбирался и даже однажды, в районной библиотеке партийные книжки просматривал, на эту фразу-клише отреагировал моментально: «Да, диктатура пролетариата и беднейшего крестьянства».

Такого «знания» от старовера секретарь райкома явно не ожидал. Но он быстро подобрал подходящий ответ:

«Вот именно беднейшего, – произнёс он довольно зло, – только вот прошлись мы тут со своими товарищами по деревне, и такое впечатление у нас создалось, что у вас тут не только беднейшего крестьянства, но и середняков нет. И вышло-то у нас, что проживает у вас в деревне или в скиту, как вы ещё вашу гнилую деревеньку изволите называть, одно отъявленное кулачьё, а, иначе говоря, злейшие враги Советской рабоче-крестьянской власти. Почти в каждом дворе по две – три коровы, лошади почти у всех, избы у многих на купеческие терема похожи, я уж не говорю о курах, утках и прочей живности, которой у вас и вовсе не перечесть».

Конечно, партийный руководитель явно преувеличил «богатства» местных жителей. По две-три коровы ни у кого в деревне не было. Теремов никто не строил. Все понимали, что партийный секретарь придирается специально, ища повод к жёсткому наказанию староверов, которых он терпеть не мог.

Что же на это, поистине ужасное обвинение, мог ответить председатель? Он попытался всё объяснить, но объяснение, мягко говоря, у него вышло какое-то неуклюжее, словно он, как нашкодивший школьник в старой бурсе, пытался вымолить у строгого воспитателя прощения лишь для того, чтобы избежать ужасного наказания розгами.

«Понимаете, товарищ уполномоченный, люди у нас на редкость трудолюбивые, хозяева рачительные, как я уже говорил, постоянно друг дружке помогают, в беде не оставляют…»

В этот момент районный партийный руководитель со всего размаха ударил своей могучей ручищей по деревянному старенькому столу, да ударил так старательно, что вода в графине заволновалась девятым валом, а сам графин только каким-то чудо не свалился на стол и не разлился водопадом. А затем в сторону присутствующих местных жителей раздался злобно-рыкающий крик:

«Вы мне здесь Ваньку не валяйте! Лапшу на уши не вешайте! Знаем мы эдаких умников, повидали, слава богу, и сейчас и в Гражданскую войну. Долдонят постоянно одно и то же. Смотрите, дескать, какие мы работящие да старательные. Загляденье просто. Такие работящие, такие прямо дисциплинированные, такие добросовестные, такие порядочные, такие бескорыстные, такие скромняги, что только диву даешься! Хоть иконы с них рисуй, хоть молись на них, как на святых каких-то. Сейчас я упаду от восторга! Сейчас я на колени в умилении перед величайшим трудолюбием опущусь! Так вот эти самые бескорыстные паиньки, а мне это прекрасно известно, добрую половину урожая, а, вполне вероятно, что и больше, ежегодно скрывают от Советской власти. Саботируют решения партии и правительства!»

Здесь злобный рыкающий крик партийного секретаря перешёл в зловещий свист (вероятно, начальник страдал астмой). Его лицо затряслось от нервного возбуждения. Председатель колхоза ясно разглядел в глазах секретаря ужасные зеленоватые огоньки. Районный партийный руководитель машинально потянул руку к кобуре, висевшей у него за поясом. Затем он, видимо, пытаясь взять себя в руки, уже спокойно, приблизив своё полное, несколько рябое лицо с выпученными глазами, почти вплотную к лицу председателя колхоза, прошептал. Но он специально прошептал так, что этот его шёпот очень ясно услышали все присутствующие в избе люди:

«Рабочих в городах под голодную смерть подводите, негодяи! Сами наедаетесь от пуза, а пролетариат пусть подыхает по-вашему? Наплевать вам на него! Сами рыла отъели на ворованном хлебе и радуетесь. Ну, уж нет, дорогие мои, недолго вам радоваться осталось. Кончится очень скоро ваша лафа».

Партийный руководитель, размахнулся, видимо, в стремлении хлёстко ударить по председательскому столу. Но в этот раз, в отличие от первой попытки, он уже довольно сильно не рассчитал и попал точно по графину с водой, который сразу же свалился на пол. Графин с огромным треском разлетелся на мелкие осколки, залив пол колхозной конторы какой-то странной светло-голубой жидкостью.

Секретарь, внимательно вглядевшись в льющийся под ногами ручеёк, словно спохватился и, злорадно усмехнувшись, прошипел:

«А что за подозрительная водичка находится в вашем графине? Что-то на обычную воду она не похожа. Не отравить ли вы тут этой жидкостью всех нас собирались, а трупы закопать в соседнем болоте? Вы, конечно, рассчитали, что всё равно не найдут, как не нашли тех самых шестерых, которых вы очень ловко убрали семь лет назад, и следы, вроде, все замели. Только учтите, что в этот раз семью арестованными врагами народа вы не отделаетесь. Всю деревню вашу арестуем! Слышите всю! Никто от расплаты не уйдёт! Никто!»

Злобный крик и угрозы сильно перепугали колхозных руководителей. Их лица исказил настоящий ужас. Побледневший председатель колхоза умоляющим голосом пролепетал:

«Не отрава это в графине, дорогой товарищ, а отвар из целебных трав, полезный для здоровья».

Секретарь, казалась, обезумел от ненависти:

«Отвар, говоришь целебный? Знаем, прекрасно знаем мы все ваши целебные отвары. Мракобесы вы проклятые! Моя бы воля, всех бы перестрелял и перевешал. Но ничего, я уже ясно сказал, что никто из вас от наказания сурового и справедливого не уйдёт. Все по закону революционному ответите! Все до единого человека!»

«Даже детишки малые с их матерями, которых у нас много?» – спросил испуганный председатель.

«Я же, кажется, чётко объяснил вам, непонятливым обалдуям – никто от расплаты не спрячется! На коленях ползать будете, умолять. Но не пожалеют вас, врагов народа, недобитых белогвардейцев. Так вот, слушай внимательно. Сейчас будет произведён тщательный обыск по всем вашим избам. И если, что найдём…берегитесь! Понятно я выразился?»

Тут уже председатель не выдержал. Теперь он понял окончательно, что терять ему в сущности нечего. Этот, умудрённый жизнью, уже с седыми волосами и, в общем, смелый человек, посчитал, что стыдно ему дрожать перед районным начальством. С давних времён выборный председатель старообрядческой общины брал на себя колоссальную ответственность. Интересы общины стояли для него на первом месте. Общинный председатель отвечал за вверенный ему коллектив своей собственной головой. Именно поэтому его слово всегда было решающим, именно поэтому ему всегда верили и беспрекословно подчинялись все общинники. Когда-то во время Гражданской войны его предшественник, по грубому своему недосмотру, упустил одного злодея. В результате погибли люди. Это явилось суровым уроком для всех. Четыре года назад было арестовано семеро опытнейших общинных руководителей, что значительно ослабило общину. Допускать дальнейшее ослабление общины было просто нельзя. Это могло привести к её гибели.

Поэтому в данный сложный момент председатель колхоза (он же общинный староста) решил взять весь удар на себя, не унижаться, не заискивать, а говорить смело и открыто, хотя понимал, что его независимость и прямоту местные руководители не простят. Но он выполнял свой долг, решив идти до конца, защищая своих односельчан. Поэтому, он, буквально, вспылил, осмелившись повысить голос на разъярённого секретаря райкома партии:

«Нет, абсолютно, непонятно, что же вы такое хотите найти в избах наших жителей?»

Секретарь райкома, потрясённый злобным голосом председателя, буквально застыл на месте. Затем, взяв себя в руки и немного отдышавшись, слащаво улыбнулся и зло пробормотал:

«Да всё что угодно. Вот, например, вы говорят все тут верующие, так называемые старообрядцы, поэтому, видимо, икон полно в избах понавесили? А наше советское атеистическое государство беспощадно с религией борется, потому что любая религия – это самый настоящий опиум для нашего сплочённого народа».

Затем он язвительно добавил:

«Поэтому, конечно, никто из вас не собирается ни в партию, ни в комсомол вступать, ни с кулаками беспощадно бороться, ни пролетариатом становиться. В трудах и заботах, говоришь, всё своё время проводит так называемое старшее поколение? А чем же они раньше занимались, лет этак восемнадцать-двадцать назад? Ответь мне, как на своей исповеди, которую вы так любите, сколько ваших трудолюбивых односельчан во время Гражданской войны в Красной Армии воевало?»

В этот момент секретарь райкома снова потянулся к кобуре, но в этот раз он уже шутить не собирался, а очень ловко и быстро извлёк из неё боевой наган и, нацелив его на председателя колхоза, так громко заорал, что в старинной избе затрещали и зазвенели рамы и стёкла:

«Быстро отвечай, контра, иначе пристрелю тебя сейчас!»

Но теперь председатель, казалось, совсем не испугался разъярённого секретаря. Он довольно медленно почесал в затылке и скорбно, даже чуточку нагловато, произнёс:

«К глубокому сожалению, только двое у нас красноармейцами были».

Секретарь райкома моментально уловил в голосе председателя эти нагловатые нотки. Поэтому в его крике уже звучало настоящее звериное бешенство.

«Только двое, говоришь! А остальные, выходит, были в белой армии или у зелёных, в повстанческой армии батьки Махно, так? Что глаза заёрзали, не отворачивайся, прямо мне в глаза смотри!»

Здесь секретарь завертел наганом перед самым носом колхозного председателя. Но тот опять совершенно спокойно (чего только такое показное спокойствие ему стоило?) ответил:

«Кто у нас воевал в Белой армии или у батьки Махно, таких сведений у меня нет».

Партийный секретарь, казалось, сильно обрадовался такому неопределённому ответу председателя и, приставив дуло нагана к его груди, продолжал орать:

«Нет, говоришь сведений?! Вот здесь ты и прокололся, контра! Понятно, что нет сведений! Но по логике, если их не было в Красной Армии, выходит, они могли быть либо у белых, либо у зелёных. Больше нигде они быть не могли. Кстати, гражданин председатель, а ты сам, где в то время околачивался, ну-ка, живо отвечай! Иначе быстро мои люди язык твой, да и твоих заместителей развяжут! Покрывать ты своих людей умеешь, это мы знаем».

В этот раз, как и пригрозил начальник, односельчане не отделались семи арестованными. Чекисты обыскивали, буквально, каждую избу, в некоторых от злости срывали иконы, понимая, что всех жителей они всё равно арестовать не могут. Поэтому они упорно пытались найти что-нибудь компрометирующее общинников. Но обыск, проведённый самым тщательнейшим образом, особенно в домах колхозных руководителей, не дал, практически, ничего. У общинников в домах никаких враждебных книг, никаких контрреволюционных листовок, прокламаций или белогвардейских вещей и близко не было. Правда, в нескольких избах, видимо, в тех, в которых жили грамотные, чекисты обнаружили вместе с иконами религиозные книги.

Тогда, по указанию секретаря райкома, приехавшие с чекистами вооружённые солдаты из воинской команды стали хватать тех, кто, по их мнению, был побогаче. Это были те хозяева у кого, например, во дворе они видели корову с телёнком, или корову и лошадь, а также те, у кого, по мнению чекистов, в избе было слишком много икон. Очередного арестованного выталкивали из хаты и под конвоем вели на центральную площадь. В результате через четыре часа на площади оказалось двадцать три арестованных человека, все мужчины. Это были, в основном, уже не молодые трудолюбивые хозяева. Руки у них от постоянного кропотливого труда были сильные, жилистые, все в мозолях. Среди них, естественно, были председатель колхоза и двое его заместителей. Плачущие жёны и дети арестованных стремились пробиться к ним, но воинская команда, выстроившись плотным кольцом, не позволяла даже близко подойти к своим мужьям, сыновьям и отцам.

Тех жителей, которые упорно продолжали пробиваться к арестованным, красноармейцы грубо отталкивали, грозя ударить прикладами винтовок. Затем арестованным связали крепкими верёвками руки и грубо втолкнули в кузова двух грузовиков. В каждый грузовик уселось по несколько вооружённых красноармейцев. Грузовики поехали, и за ними сразу же ринулись родственники с плачем и пронзительными криками. Они прекрасно понимали, что вряд ли когда-нибудь увидят своих близких. Грузовики уехали. Опустошённые, потрясённые родственники ещё долго стояли на площади, надеясь на какое-то чудо. Только, когда совсем стемнело, они со слезами на глазах медленно поплелись в свои добротные избы, которые теперь, после ареста хозяев, казались им холодными и неуютными.

Но на этом расплата не закончилась. Дней через пять снова явились в деревню начальники с красноармейцами. В этот раз понаехало людей гораздо больше. Жители опять страшно перепугались, считая, что сейчас опять начнутся повальные аресты, но они ошиблись. Чекисты вместе с красноармейцами конфисковали, или, иначе говоря, попросту забрали у зажиточных жителей деревни почти весь скот. Кроме того, врываясь в дома, у общинников забирали наиболее ценное имущество. Это могли быть скатерти, мелкие украшения, добротная посуда, постельные принадлежности. Наиболее смелые жители умоляли начальников о какой-нибудь, хоть маленькой компенсации за такие потери, но те только зло посмеивались. Отобранный у крестьян скот приехавшие красноармейцы угнали навсегда из деревни, а остальное имущество погрузили на грузовики и быстро увезли.

Таким образом, довольно зажиточная деревня за несколько дней стала, фактически, бедной. Многих трудолюбивых и сметливых хозяев арестовали, остальных жителей лишили значительной части их имущества. Так жестоко местные руководители отомстили старообрядцам за их независимость и самостоятельность, а также за неповиновение властям.