Читать книгу Плывун - Александр Житинский - Страница 8

Кто не знает этих внезапных застолий вскладчину на сдвинутых впопыхах столах, с разнобоем стульев, скамеек и табуреток, с разномастными тарелками, вилками, рюмками и фужерами, с раскрасневшимися от жара плит хозяюшками, каждая из которых норовит выставить в центр свой пирог или салат, а мужики уже сдвигают рюмки, сгрудившись вокруг бутылки.

Есть в нашем народе тяга к такому внезапному единению, когда позвали и летишь, любя всех и каждого, потому что «хорошо сидим», потому что ладно поем, а уже наутро, мучаясь похмельем, вспоминаешь себя с тревогой нелюбви к человечеству и понимаешь, что единение опять получилось мнимым. Но ведь было к нему стремление!

Коммунальная квартира – изобретение чисто русское, явившее как редкие образцы человеческого благородства, понимания и любви, так и бесчисленные тупые склоки и хамские выходки людей, которые в иных условиях могли бы парить в поднебесье ангелами.

Что же нужно, чтобы получилось наконец слиться с ближним своим в общей печали или радости? Да вот именно общая печаль и нужна.

Хорошо подходит война, испытано неоднократно. Годится голод, неплохи репрессии, хотя всеобщая подозрительность слегка мешает.

Для радости годится почти все – от полета в космос Гагарина до выигрыша кубка по футболу.

И все равно – эти всплески кратковременны, а похмелье с печали и радости одно и то же.

На этот раз была объявлена радость – новоселье, хотя от радости до печали всего один шаг, как показывает практика и что вскоре было явлено.

Через несколько минут Пирошников понял, что руководить процессом он не в силах, и отдался естественному течению событий, заняв место во главе импровизированного стола и окружив себя детьми, то есть заняв для них места, потому что дети порхали туда-сюда с посудой, закусками и бутылками.

Место напротив, через длинный стол, занял Геннадий, фактический хозяин застолья – да он и не скрывал этого, командуя приготовлениями.

Кроме непосредственных участников переезда и новоявленных домочадцев в лице Пирошникова и Софьи Михайловны пока в качестве гостьи появилась одна Дина Рубеновна, которая не мешкая выпорхнула из своего бокса, неся какую-то армянскую сласть типа пахлавы. Как всегда, одета она была весьма изысканно, хоть и непарадно – джинсы и свитер грубой вязки, но было видно, что то и другое модно и недешево.

Не успели усесться, как нагрянули домочадцы из дальнего бокса, что напротив кафе, целое семейство Данилюков – отец, мать и сын тринадцати лет – со своею вишневой настойкой и солеными огурцами, не считая пластмассовых табуреток. Впрочем, старший Данилюк и пол-литра вынул из кармана.

– Народ! – воззвал Геннадий, поднимаясь. – Этак мы до вечера собираться будем. Наливай, остальные подтянутся… Я хочу представить вам нового соседа, Владимира Николаевича, бывшего жильца нашего дома. Знаю я его уже сорок лет…

И Геннадий с рюмкой в руках, принялся рассказывать, что он знал о Пирошникове. К счастью, самых важных обстоятельств появления здесь Пирошникова и последующих приключений Геннадий не знал, иначе неизвестно, что вышло бы из этого мирного застолья.

– …Много лет Владимир Николаевич несет культуру в массы, – продолжал Геннадий, удивляя Пирошникова не столько связностью речи, сколько безотчетным следованием укоренившимся где-то в официозе штампам… – Магазин его мы знаем на Первой линии. А здесь у нас будут стихи! Поэзия, значит! – с преувеличенным энтузиазмом провозгласил Геннадий, уже информированный своими клевретами.

– Поэзия – это прекрасно! – воскликнула Дина Рубеновна.

– Ну стихи, значит, стихи, – миролюбиво согласился Данилюк-старший и опрокинул рюмку, не дожидаясь конца тоста.

– Погоди, Иван Тарасыч, я еще не все сказал, – продолжал Геннадий.

Но о производственной и общественной деятельности Пирошникова сказать было больше нечего. Не был он ни заслуженным деятелем культуры, ни персональным пенсионером… Ну сеял разумное, доброе, вечное. Только не росло оно почему-то. Скуден был урожай.

– Короче, к нам пришел уважаемый человек, – стал закругляться Геннадий, поняв, что известных ему регалий и титулов Пирошникова явно недостаточно для продолжения речи.

В дверях между тем скопилось еще человек семь домочадцев с табуретками и стульями.

– Геннадий, не томи народ! Выпьем! – залихватски воскликнул Пирошников.

И опрокинул рюмку.

– С новосельем! – провозгласил Геннадий.

– Счастья вашему дому!

– Процветания бизнесу!

Пирошников поежился. Он не любил этого иностранного слова, чаще всего означавшего не просто дело, работу, которую ты выполняешь на собственный страх и риск в расчете на негарантированное вознаграждение. С бизнесом у него связывалось что-то нечистое и нечестное, стремление выгадать, словчить, обмануть просто в силу необходимости, ибо многолетнее занятие книжной торговлей привело его к твердому убеждению, что бизнеса без обмана не бывает.

Чаще всего пытались обмануть и обманывали государство в лице налоговых органов, но иногда и партнеров. Впрочем, постоянный обман партнеров в долговременном бизнесе невозможен, иначе пострадает репутация. А государство…

Государство сам Бог велел обманывать, не то сожрет с потрохами. Такая философия сложилась с годами у Пирошникова, хотя нельзя сказать, что она ему нравилась.

Пирошников чокался с гостями, как вдруг вспомнил о Николаиче, запертом в боксе номер 19. Как же его не взяли? Законный жилец все же…

– Сейчас, я сейчас… – забормотал он и принялся пробираться к выходу.

Гости недоуменно смотрели на него.

Отперев соседнюю дверь, он сграбастал спящего на тахте котенка и вернулся в магазин, где народу явно прибыло, уже рассаживались вторым рядом, тянули рюмки и фужеры, наливали, чокались.

Появление Николаича было встречено восторженными криками и здравицами. Котенок пошел по рукам, пока не оказался у Анюты, сидевшей рядом с отцом по левую руку.

– Его зовут Николаич, – прошептал дочери на ухо Пирошников.

Анюта молча кивнула. Сообщение ее не удивило. Она вообще была сдержанна в проявлении своих чувств. Неделю назад Анюта получила аттестат зрелости, с чем Пирошников и поздравил ее по телефону, а только позавчера прошли традиционные «Алые паруса».

Тут как раз выпили за детей, тост предложила прорицательница. Дети были вполне наглядным жизненным достижением Пирошникова, тут уж не поспоришь. Все они сидели рядом, были дружны и самодостаточны. Толик работал в дилерском автосервисе «Опеля» начальником смены, а Люба три года назад закончила «Муху», как в Питере называют Высшее художественное училище, которое когда-то носило имя Веры Мухиной.

Уже вскоре компания начала дробиться, как всегда это бывает. Геннадий покинул свое место и переместился на противоположный край стола, где вклинился на своем табурете между Пирошниковым и Любой, чтобы давать пояснения. Он тихонько представлял Пирошникову соседей-домочадцев, с которыми предстояло жить.

Кроме уже известных Данилюков за столом оказались две сестры-близняшки, содержательницы салона красоты «Галатея», аспирант университета Максим Браткевич из Витебска, худой и высокий молодой человек с гусарскими усиками и еще три супружеские пары средних лет, правда, без детей.

– Дети у них тоже есть, – шепнул Геннадий. – Оставили в боксах. Они свои квартиры в городе сдают, а здесь живут в наших съемных. Получается разница в их пользу. Ну, неудобства, конечно. А что делать?

Пирошников мысленно прикинул денежную выгоду домочадцев и нашел такой бизнес-план разумным. В обмен на отсутствие собственной кухни и света в окнах.

– Наверное, много иногородних? – спросил он.

– Нет ни одного. Черножопых не селим. Хозяин приказал.

– Геннадий, пожалуйста, не употребляй при мне этого слова, – попросил Пирошников.

– Да я что? Джабраил сам так говорит, – удивился Геннадий.

– А сам он кто?

– Сам он лицо кавказской национальности, – пояснил Геннадий. – Но мы их тоже не берем. Только с питерской пропиской. С постоянной регистрацией в Питере.

– Как же так? – удивился Пирошников. – Своих – и не берет.

– Да чего удивительного? Знает он их хорошо. Понимает, во что его дом превратится, если он своих начнет селить.

– И во что же?

– В аул, – коротко ответил Геннадий. – Или в кишлак.

– Ты в кишлаке бывал?

– Мне в кишлаке без надобности, Николаич. Я в Питере хочу жить… А вы что – их любите, что ли? – вдруг изумился он.

Вопрос застал Пирошникова врасплох. Он знал, что любить их надо тоже, как всех людей. Но не знал – любит он их или нет. Скорее, относился как к своим по привычке.

– Вот то-то, – примиряюще сказал Геннадий.

– Но жить-то им где-то надо…

– Угу. Только не у нас, – кивнул Геннадий. – Если питерского разлива черно… иногородний – то пожалуйста! Вон Дина живет же, армянка, – кивнул он на прорицательницу. – А в боксе 31 семья из Казахстана. Муж казах, а жена русская. Но прописаны.

Дина сидела рядом с Анютой и что-то ей тихо втолковывала. Анюта слушала внимательно, изредка коротко отвечая. По ее лицу невозможно было определить, насколько ей это интересно.

Явился местный гармонист Витек – кудрявый белобрысый парень – без собственного угощения, но с гармошкой. Принял сто граммов на грудь и растянул меха.

– Петь будем, гости дорогие! – объявил Геннадий.

– Да у тебя тут прямо колхоз! – улыбнулась Люба отцу.

– Не колхоз, а наша деревня, – поправил Геннадий. – Подземная, – добавил он зачем-то.

А гармонист, склонив голову к гармони, уже выводил рулады в качестве вступления. Наконец сдвинул меха и сказал деловито:

– Заказывайте.

– Вот кто-то с горочки спустился! – звонко выкрикнула первой Софья Михайловна.

Пирошников с удивлением взглянул на сотрудницу. Раскрасневшаяся от выпитого вина, она сидела рядом с близняшками из салона красоты и уже успела найти с ними общий язык, а сейчас трепетала от желания показать себя и, главное, показаться своей. Пирошников вдруг понял, что напрасно он опасался капризов своей «старушки» по поводу нового места. Это было то, что надо. Софье нужна была компания для разговоров, соседи с новостями, большие и малые события. Одиночество на Первой линии, когда за день заходили, бывало, всего два-три человека, смертельно надоело «старушке» и вот жизнь дала ей шанс влиться в коллектив.

Витек растянул меха, и Софья затянула тоненьким, дрожащим от волнения голоском:

И весь стол дружно грянул:

Не пели только самые молодые – Люба с Анютой и Данилюк-младший. Они не знали текста. Все остальные помнили и текст, и контекст.

«Зачем нам это? – думал Пирошников растроганно, вытягивая про “безответную любовь”. – Почему отзывается в сердце? Только ли в музыке дело?»

Впрочем, он тут же, надо отдать ему должное, подумал, что стихи в популярных и даже весьма хороших песнях никогда не поднимаются до настоящих поэтических высот, да этого и не надо. Стихи и песни идут по разным каналам восприятия, как сказал бы специалист по информатике, а Пирошников просто пел себе с чувством, разве что слегка морщился, когда в хоре кто-то фальшивил.

Кажется, это был долговязый аспирант.

С ходу спели «Ой, мороз, мороз…», «Тонкую рябину» и «По диким степям Забайкалья». Народ здесь был простой, ни Окуджавы, ни Визбора не требовал. Так что культуртрегеру поэзии, каким ощущал себя Пирошников, было где развернуться в дальнейшем.

И тут как нельзя более кстати, чтобы поддержать или опровергнуть эту мысль, явились трое молодых поэтов из объединения «Стихиия».

Точнее, две поэтессы и один поэт.

Пирошников знал, насколько девушки, пишущие стихи, не любят, когда их называют поэтессами. Поэтому иногда нарочно поддразнивал их.

Этих барышень, как и молодого человека постарше, Пирошников хорошо знал. Они постоянно приходили в лавку, сдавали на продажу свои сборнички, выпущенные непонятно где и как, покупали книжки друзей и конкурентов, иногда Пирошников устраивал в лавке их творческие вечера, где они читали стихи при некотором стечении поэтической публики.

– Господа! – воскликнул Пирошников, но тут же поправился, поскольку ненавидел это обращение. – Друзья мои! К нам пришли молодые поэты! Это лучшие молодые поэты нашего города! – и первый зааплодировал.

Публика подхватила аплодисменты и потеснилась, насколько возможно.

Поэты расселись, им налили вина.

Поднялась с бокалом Тоня Бухлова – девушка с тонкими чертами лица, вечно печальным взглядом и дредами, окружавшими ее красивое личико наподобие охотничьих колбасок.

Пирошникову нравились многие ее стихи, он читал два ее сборника, и всегда улыбался, видя новую Тоню, которая почему-то любила экспериментировать со своею внешностью. В натуральном виде Тоня была очень хороша, по мнению Пирошникова, а эксперименты не всегда удавались.

Вот и теперь эти дреды… Он впервые видел Тоню с дредами.

Тоня поздравила с новосельем, произнесла несколько приличествующих случаю фраз и уже хотела садиться, как черт дернул Пирошникова попросить ее прочитать стихи.

Поломавшись для приличия, Тоня достала из сумочки блокнотик и принялась читать – тихо и без всякого выражения, как это она обычно делала.

Хуже было другое. Куда-то делся также смысл стихов. Прослушав всего пару строф, Пирошников понял, что Тоня, с тех пор как они не виделись, заразилась «актуальной поэзией», подалась в «актуальщики» и принялась писать стихи без какого-либо логического смысла. Пирошников достаточно их наслушался и начитался.

Прелесть этого метода состояла в том, что можно было ставить в строку всякое лыко, как говорится, то есть первые попавшиеся слова – «и чем случайней, тем вернее». Грамматического, а также любого другого согласования не требовалось. Получался забавный набор, который у талантливого автора все-таки как-то свидетельствовал о его способностях, не обретая, впрочем, смысла. У авторов бездарных это выглядело по-прежнему бездарно.

Однако имитировать актуальность бездарным было легче, почему это направление и перестало быть чисто экспериментальным, сделавшись вдруг модным.

читала Тоня в тишине.

Народ некстати трезвел.

Тоня дочитала и села, тряхнув дредами.

Раздались несколько неуверенных хлопков.

– Спасибо! – бодро провозгласил Пирошников. – А теперь Олег, прошу, прошу!

Олег Рябинкин встал и спас ситуацию. Читал он остроумные иронические стихи, вполне внятные и рассчитанные именно на эстрадное исполнение. Прием был горячий. Тоня сидела злая, народ ее не принял.

«Что же ты, лапушка, хотела? – ласково думал Пирошников, глядя на нее. – Стихи из сора растут, оно понятно, но никто не говорил, что сами они должны стать сором…»

После успеха Олега поэтесса Лиза читать отказалась, сказав, что стихов своих не помнит. Этот краткий экскурс в поэзию не отразился на общем направлении праздника. Вскоре опять стали петь, и уже кто-то заговорил о танцах. Но плясать, слава богу, было негде.

Пирошников взглянул на часы. Ощущение времени в бункере пропадало. Совершенно невозможно было сказать, который час. Оказалось – половина восьмого.

Вдруг к нему подошел Толик и тихо предложил:

– Папатя, Геннадий может показать нам нашу кладовку. Помнишь?

Пирошников вздрогнул от неожиданности. Для него новое обличье дома успело заслонить тот старый дом, где с ним давным-давно происходили довольно странные вещи. В том числе и чудесные путешествия в кладовой. Но сейчас дом казался вполне заурядным, он не таил уже никаких неожиданностей.

– С удовольствием, – согласился Пирошников.