Читать книгу Аксенов - Александр Кабаков, Евгений Попов - Страница 12

ЕВГЕНИЙ ПОПОВ: Итак, сначала Василий Павлович, будучи ребенком, был вне политики – родители сидели в тюрьме, а ему рассказывали, что они на Севере где-то, в командировке… Естественно, после Магадана, после встречи с матерью, он стал антисоветчиком, вернее, антисталинцем, я бы так сказал…

АЛЕКСАНДР КАБАКОВ: Мне кажется, что ты начал немножко сбивчиво. Приделал сюда детство, которое вообще никакого отношения к предмету разговора не имеет… А разговор сегодня о политических взглядах Аксенова, вот о чем. Действительно, сначала, я думаю, он сделался просто антисталинистом под влиянием Евгении Семеновны, потом – резким антисоветчиком уже непонятно под каким влиянием, по инстинктам, что ли…

Е.П.: Потому что он стал информацией большей владеть… В Питере, потом в Москве…

А.К.: И по инстинктам стиляги. А дальше пошло… Так что теперь, в двух словах формулируя, каковы были, на мой взгляд, политические взгляды… ну, так скажем, зрелого Аксенова, я могу заявить твердо: он был последовательным атлантистом. Так у нас было раньше принято и теперь снова принято называть людей, исповедующих традиционные принципы западного мира и прежде всего американского… ну, истеблишмента, не американской интеллигенции, которая «левая» в большой степени и в большой части, а истеблишмента, столпов общества. И этим атлантизмом объясняется абсолютно всё: его антисоветизм и вообще антикоммунизм, его взгляды на все политические проблемы. Например, его позиция по отношению к поздней советской власти – какая она была? Точно такая, какой она, меняясь, была у американского истеблишмента, у Америки и, если угодно, у НАТО. Если же он расходился с американским истеблишментом, то… не подберу выражения… в тех случаях, когда он был еще больше атлантистом, чем американцы. Например, в его позиции по отношению к чеченской проблеме.

Е.П.: О, это интересно…

А.К.: И довольно широко известно… Я же сказал: у Аксенова были взгляды классического атлантиста, традиционного. А в последние десятилетия Америка – в том числе все больше, вслед за американской интеллигенцией, и американский политический истеблишмент – перестала быть той Америкой, которая когда-то сформировала его взгляды.

Е.П.: Объяснись!

А.К.: Пожалуйста: он твердо и непоколебимо выступал «за Запад», против агрессивного коммунизма, против всякой угрозы Западу – в том числе и такой очевидной для него угрозы, как напор Юго-Востока, исламского фундаментализма, азиатчины. В свое время против этих угроз твердо выступали и Америка, и НАТО. Но западные подходы постепенно поменялись из тактических соображений, под давлением политического прагматизма и проникающей всюду политкорректности, а он не поменялся. Он считал такую новую политику изменой западным принципам. Этим объяснялась эволюция его отношений к новой советской… к новой русской власти. Этим же объяснялся важный и, к счастью, не имевший практических последствий эпизод его биографии: он сошелся с Борисом Абрамовичем Березовским и едва не возглавил партию, которую Березовский хотел создать как альтернативу уже начинавшей тогда свое существование партии власти, как либеральную, западническую альтернативу. Аксенов этим увлекся, потому что всегда и во всем стоял на позициях традиционного, классического западного «правого» либерала, атлантиста. И был даже готов за эти свои взгляды бороться…

Е.П.: Атлантист, атлантист… Я насторожился при слове «атлантист». Но когда ты сказал «правый либерал», то я абсолютно с этим согласился. Только я еще хочу сказать, что, как ни странно это звучит, он ухитрялся быть при этом русским патриотом. Не в том дурном смысле этого слова, которое возникло в 90-е годы, когда одни ругались словом «пидриоты», а другие – словом «либерасты», нет, он был патриотом в том смысле, в каком нормальный русский человек должен быть…

А.К.: И никакого противоречия тут на самом деле нет. Потому что настоящий атлантизм предполагает патриотизм. Классический атлантист всегда патриот, допустим, Америки или Великобритании – он не может быть таким беспристрастным интернационалистом…

Е.П.: Ты знаешь, я с уважением отнесся к твоей схеме относительно его атлантизма, но схема есть схема, а жизнь есть жизнь. Как атлантист может быть русским патриотом?

А.К.: А как правый либерал может не быть патриотом своей страны? «Правый» – обязательно патриот…

Е.П.: Ну, не знаю… Правильно писали в восемьдесят восьмом в журнале «Крокодил» под руководством этого самого, забыл его фамилию, сатирика-то…

А.К.: Пьянова.

Е.П.: Да, правильно. Под общим заголовком «Мы, штатские». Именно насчет атлантизма, как ты выражаешься. То есть его уличали в том, что он патриот Америки, а не России…

А.К.: Вот в этом и было противоречие его атлантизма. Будучи гражданином Америки и вообще западником, атлантистом, он не мог не быть американским патриотом. Но, будучи правым либералом, он не мог не быть патриотом своей настоящей родины, то есть России. «Правый» и «патриот» – это почти одно и то же. Другое дело, что у нас такая вывернутая вся действительность, в которой коммунисты, например, провозглашают себя патриотами, в то время как их предшественники, коммунисты-интернационалисты, Россию замучили, уничтожили, половину народу перебили и мечтали о мировой революции, в которой Россия сгорит, как фитиль. И еще разные люди, которые хотят превратить Россию опять в зону, в ГУЛАГ, объявляют себя патриотами на том основании, что они инородцев ненавидят. Так они русских не меньше ненавидят… А Вася был настоящий патриот, каким должен быть правый либерал.

Е.П.: Не хочется себя цитировать, но придется. В предисловии к одной его книге я написал, что тоска по России богатой, веселой, открытой – вот патриотизм Аксенова.

А.К.: Мы говорили про «Остров Крым»: вот скажи, кто, кроме атлантиста с одной стороны и при этом русского патриота с другой, мог написать такой роман?!

Е.П.: И все равно слово «атлантист» мне не нравится.

А.К.: Хорошо, я легко сдаюсь. Тогда так: кто, кроме западного правого либерала и русского патриота в одно и то же время, мог написать такой роман? У него там крымская Россия – абсолютно западная страна. Которую он любит до слез – вспомни финал романа.

Е.П.: Пожалуй… И на этой позиции он стоял всю жизнь.

А.К.: В ранней молодости позиция не была такой твердой. Как почти все шестидесятники, он прошел эволюцию: антисталинист – антисоветчик – далее кто как… В молодости довольно быстро прошел.

Е.П.: Не все шестидесятники эту эволюцию прошли до конца.

А.К.: Антисталинизм прошли все, конечно, хотя некоторые потом вернулись. Зиновьев покойный…

Е.П.: Мне кажется, что это, как говорил про себя многажды помянутый Феликс Кузнецов, «ролевое сознание»… Я сейчас вспомнил один случай к месту, как мне кажется. Вася мне рассказывал, как он выступал еще в Западной Германии, еще в советские времена, значит. И там нашелся у него ярый оппонент из местных, обычный такой европейский левый интеллигент, который все говорил, что Аксенов клевещет, что в Советском Союзе жизнь замечательная… А когда Вася привел ему в ответ факты и аргументы различные, достаточно убедительные, тот в ярости вскочил и ушел. Вася думал, что это какой-нибудь маргинал, а оказалось, что это был кто-то из преподавателей и богатый человек. Он вышел, там какая-то стояла роскошная машина, в которую он злобно сел и уехал…

А.К.: Когда он столкнулся с западными леваками, он оказался к этому хорошо подготовлен. Магаданским ссыльным обществом, мамой…

Е.П.: Мама вообще играла большую роль в его жизни, когда он уже был вполне взрослым.

А.К.: И он, надо сказать, советской власти не простил смерти Евгении Семеновны – он советскую власть после этого еще больше возненавидел, вот мое глубокое убеждение… Может быть, грех об этом говорить, кто-то кощунством сочтет, но я вспоминаю один эпизод… Я ведь в то время, на которое попал «Метро́поль» и потом его отъезд, был от него, в общем, далек, мы общались редко, в основном по телефону. Я теперь думаю, что он сознательно меня… немного отодвинул, так скажем. Он знал, что я не хочу рисковать работой, что не хочу вступать с властью в прямой конфликт… Тем более что никакой стоящей литературы, которую я мог бы предложить «Метро́полю», у меня в столе тогда еще просто не было. Ну вот, и в это как раз время, когда началось это отдаление, умерла Евгения Семеновна. Как-то я ему позвонил… ну, не помню, в семьдесят восьмом, весною, кажется… И Кира мне сказала, что только что умер пес, ирландский красный сеттер, который был у Васи. Они пошли с ним гулять, Вася спустил его с поводка там в парке, тот убежал и приполз назад с раскроенной головой. И умер. Убили. И Вася сделался совершенно не в себе. Он хватил, кажется, даже водки, чего с ним тогда уже давно не бывало, прыгнул в машину и умчался куда-то. И она очень волнуется, Вася может в таком состоянии разбиться. И я уже не помню, то ли тогда, то ли позже, но у меня возникла мысль, я говорю, такая кощунственная мысль… что вот этого всего вместе – а перед этим умерла Евгения Семеновна – Вася не простит советской власти. Он стал как поплавок без якоря. Смерть Евгении Семеновны его полностью развела с советской властью – полностью. Все, идите все в жопу, меня больше ничего не держит, и я ничего не боюсь. И вот эта вот история с собакой… И еще примерно тогда же он ушел от Киры к Майе… Все. Он отвязался, якорей не стало. И он ушел в свободное плавание – в «Метро́поль», потом в отъезд… Я к чему это говорю? Он советской власти сначала многое прощал. Он ей прощал, допустим, посадку родителей: ну, посадили, ну, вышли оба живыми. Он прощал преследования, разгромы хрущевские… И как-то все обходилось. Вот в этом известном его последнем сочинении, в «Таинственной страсти», он описал, как они, молодые-опальные, идут из Кремля и ждут, что их просто арестуют на Манежной площади… И они резонно предполагали. По логике прежней советской власти так и должно было произойти! А не арестовали. Никого не тронули. А они, только что обруганные самим вождем, пришли в ресторан, начали, как обычно, выпивать… Ну, мы об этом уже говорили… Так что он многое советской власти прощал. Но когда – так он это воспринял – советская власть начала убивать тех, кто ему был дорог, вот этого он не простил…

Е.П.: Так, я тебя слушал внимательно, теперь буду возражать категорически. Во-первых, Евгения Семеновна умерла в семьдесят седьмом еще году, и умерла она все-таки не от советской власти, а от рака. Теперь еще: как ты мог звонить Кире, когда в последний год уже он не жил там?

А.К.: Я же говорю, это было не в восьмидесятом, а скорей всего в семьдесят восьмом.

Е.П.: Но вообще-то в твоих размышлениях что-то есть. Смерть матери имела для него огромное значение, у него действительно оказались развязаны руки. Потому что Алеша к тому времени вырос, стал вполне самостоятельной персоной.

А.К.: А я тот случай со смертью собаки хорошо запомнил. И потом, когда прогремел «Метро́поль», я уже не удивлялся такому Васиному… отчаянности такой. Я ж вообще на животных повернут, как и Вася, к слову. С последней своей собакой, тибетским спаниелем Пушкиным, он постоянно целовался. А тогда, в семьдесят восьмом, я еще подумал – ну, Вася озлобится теперь совсем… Так и вышло.

Е.П.: Да, и можно было предположить, что в ответ на эту непримиримость власть начнет выдавливать его из страны. Они бы за один «Ожог» Васю выдавили бы, даже если б не было «Метро́поля». Потому что посадить тогда всемирно известного писателя Аксенова они уже не могли.

А.К.: Да, после Солженицына уже не могли посадить никого из знаменитых людей. Начали выдавливать. Вот Марченко могли держать в лагере, пока он не умер там, а знаменитостей не могли. Ну и следует заметить, что тех, кого в тюрьмах и лагерях держали – тех держали все-таки за реальные политические действия, а не за литературу. То есть за «Хронику текущих событий», еще за что-нибудь в этом роде, но не за роман, не за интервью. То есть за то сажали, что по действовавшему тогда уголовному кодексу считалось преступлением…

Е.П.: Да что ты говоришь такое! И за романы сажали, и массу людей таскали за их рукописи. В провинции сажали прекраснейшим образом – и за стишки, и просто за чтение!

А.К.: Но Аксенова им упрятать было слабо. Аксенова подверстать под статью они не могли.

Е.П.: Они не могли подверстать под статью, например, даже Кублановского. Потому что у него уже книжка вышла на Западе, там были такие резкие, просто нагло антисоветские стихи. А он мне рассказывал, что когда на него дело передали из КГБ в прокуратуру, его таскали на допросы и спрашивали, например, кто такой «симбирский шакал» у него в стихах? А он объяснял, что это отец Керенского, директор гимназии! И это следователя удовлетворяло – формально ответ получен… Однажды он пошел на допрос, и мы с ним договорились после допроса в два часа встретиться у памятника Пушкину. Два часа – его нет… Но у нас была договоренность, что если в два нет, то еще в три прийти. Я прихожу в три часа – уже появился Кублановский с вытаращенными от изумления глазами: ему сообщил следователь, что не нашел в его книге состава преступления!.. Так что сажать они уже действительно… ну, не то чтобы опасались, но сдерживались.

А.К.: Дело в том, что, хотя уголовный кодекс советский был вполне людоедским законом, его хватало, только чтобы бороться с людьми, прямо обнаружившими себя как враги системы. Сталинский уголовный кодекс был посерьезней. В советские времена в рамках борьбы с культом личности писали «нарушения социалистической законности». А я всегда стоял на том, что никаких нарушений социалистической законности не было, а была законность такая: по уголовному кодексу сталинскому можно было за антигосударственные преступления расстреливать детей с двенадцати лет. А потом все смягчилось, и уголовный кодекс уже стал такой, что не всегда срабатывал. Уголовный кодекс с семидесятой статьей – «Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй»…

Е.П.: Семидесятая статья была «Антисоветская агитация и пропаганда»…

А.К.: А, правильно! «Распространение» была… сто девяностая прим, да… смотри, основополагающие вещи забылись уже… И вот это все не всегда срабатывало. Они не всегда решались давить до конца. Причем чем дальше было от Сталина, тем меньше решались. Никита Сергеич мог в закон задним числом ввести статью и расстрелять за валютную фарцовку Рокотова и Файбишенко. А уж Леонид Ильич на такие вещи не решался… В общем, Васе непосредственно от советской власти угроза такая страшная не исходила. Но могли просто выгнать. И я тебе говорю – примерно с семьдесят восьмого-семьдесят девятого года Вася был к этому готов. Он на все махнул рукой: ну выгонят, так выгонят, не выгонят – останусь. И он пошел до конца. Выход из Союза писателей, когда вас с Ерофеевым исключили, – это предусматривало продолжение. Не может быть просто так: демонстративно, со скандалом, вышел из Союза писателей и живи себе…

Е.П.: Липкин и Лиснянская вышли тоже из Союза писателей, и никакого продолжения у них не было, кроме того что их выкинули из Литфонда, из поликлиники…

А.К.: Да, тоже правда…

Е.П.: Я пока с интересом тебя слушал, думал вот о чем: в те времена власть решила сортировать писателей. Вот сочинитель, чего в нем больше: литератора или политика? Если политика – сажать, а если литератора – посмотреть еще…

А.К.: Есть и другие способы воздействия, как они говорили.

Е.П.: Например, высылка за границу. Пожалуйста…

А.К.: Или просто совсем перестать публиковать в СССР, совсем, подчистую.

Е.П.: Я не буду называть фамилию, одновременно с Кублановским таскали еще одного литератора. И вот однажды Кублановского вызвали и говорят, что тот литератор уже сидит, брали на испуг, потому что на самом деле его посадили гораздо позже. Но посадили, а Юру Кублановского – нет. Потому что они точно высчитали, что тот литератор больше политик, а на Юру посмотрели – так этого же сукина сына в лагерь посади, он и там будет… стишки кропать. И сказали: вот тебе подорожная, быстро отсюда вали…

А.К.: Думаю, что их многому научил случай Бродского, которому они «сделали биографию», как было сказано. Они были, конечно, идиоты, но не совсем полные.

Е.П.: А с тем человеком – уж я закончу – а с тем человеком они четко рассчитали. Они его посадили, там объяснили, что ему сто девяностую прим быстро переквалифицируют на семидесятую, по которой гораздо больше можно получить, рассказали, как он при их помощи весело будет жить в лагере, и быстренько его поломали… А для Василия Палыча писательство было на первом месте, и сажать его им было невыгодно и бесполезно. А политика для него была никак не на первом месте. То есть он ею интересовался, как всякий нормальный человек, но не больше.

А.К.: И с советской властью он поссорился лично, а не политически. И с конца семидесятых он от этой власти полностью отвязался. Он не стал с ней по-настоящему воевать, а проявил такую полную и абсолютную самостоятельность. И вот это в нем мне всегда, многие годы спустя, уже в последнее время, очень нравилось, удивляло и, я бы даже сказал, восхищало – его абсолютная самостоятельность по отношению к любому социально-политическому явлению. Вот его уже много раз вспоминавшаяся мною позиция по отношению к чеченской проблеме. Ведь он был такой один в своем кругу – кругу, так скажем, либеральных интеллигентов. Он один жестко противостоял всяким разговорам о геноциде, о чеченских борцах за свободу и так далее, считал их мятежниками, извергами, бандитами, об этом писал, чем заслужил от некоего автора упомянутой нами статьи название «фашист»…

Е.П.: А о чем вся статья-то была?

А.К.: Об этом и была. Что он фашист, что он проделал путь от шестидесятника к фашисту… А он стоял на своем. И история с попыткой создания оппозиционной партии Березовского то же самое подтверждает – независимость, я бы сказал, одиночество Васи в его политических взглядах и связанных с ними поступках…

Е.П.: Ну-ка, расскажи эту историю подробней, мы уже ее вспоминали, но я подробностей не знаю.

А.К.: Эта история показывает, насколько Вася был в политике самостоятельный, твердый человек, но, с другой стороны, романтик с почти детским сознанием. Я об этой идее узнал от него. Он прилетел из Америки и прямо из аэропорта…

Е.П.: Это какой год?

А.К.: Не помню… Ну, конец девяностых… Когда Березовский начал активную борьбу с властью. Он же до этого власть поддерживал всячески, а после начал с ней силами меряться…

Е.П.: Так это было после двухтысячного? Уже когда Путин был, что ли?

А.К.: НЕ ПОМНЮ!

Е.П.: Но это же очень важно!

А.К.: А я не помню, понимаешь? Ну, рассказывать?

Е.П.: Ну ладно.

А.К.: И вот Вася мне позвонил, прилетев, чуть ли не прямо из аэропорта: «Давай встретимся, надо поговорить». Я перепугался, так никогда не бывало, он всегда отдыхал какое-то время после перелета… Ну, я примчался, мы сидели в любимом им ресторане «Шатры» – лето было – на Чистых прудах. И он сказал, что Березовский зовет его… ну, фактически возглавить или по крайней мере осенить своим присутствием новую партию оппозиционную. Должна быть такая партия интеллигенции…

Е.П.: Он слово «партия» употребил?

А.К.: Да, партия интеллигенции. У нее уже даже было название какое-то… такое глуповатое какое-то – «Возрождение», что ли… Не помню. Я сразу сказал, что этого делать не следует, что он вдалеке от наших политических и социальных реалий находится, а я здесь живу и знаю, что связываться ни с какой партией в нашей стране нельзя, его репутация как писателя сильно пострадает. Он выслушал меня внимательно и, как обычно, не спорил, а молчал. И, как я узнал через несколько дней, немедленно дал Березовскому согласие. В деталях, что происходило потом, не знаю, знаю только, что какое-то время он с Борисом Абрамовичем, пусть меня извинят за грубое слово, хороводился, ездил к нему в его дом приемов на Ордынке…

Е.П.: И получается, что это было в девяносто седьмом году, потому что именно в том году Борис Абрамович посетил Василия Павловича в его день рождения! Помнишь?

А.К.: Конечно, помню. С букетом… Значит, в девяносто седьмом… Я Васе тогда, в «Шатрах», говорил: ты пойми, у Березовского совершенно другие задачи, чем у тебя. А тебя он привлекает как имя… В политике если двое связываются, то из двух один – использует, другого – используют…

Е.П.: Он тебе отвечал что-нибудь?

А.К.: Нет, он внимательно слушал. Выслушал – и поступил по-своему.

Е.П.: То есть в своем стиле поступил.

А.К.: Ездил на Ордынку, встречался…

Е.П.: На Новокузнецкой улице-то было все дело, Дом приемов-то… На углу с Пятым Монетчиковым переулком, где я жил одно время…

А.К.: На Новокузнецкой? А, да, правильно… Ну, в общем, потом как-то так все рассосалось… Очень странно это закончилось – абсолютно ничем. Но до того как закончилось, произошла еще одна история, крайне для меня неприятная. Значит, возник некий список как бы ЦК этой партии. Я такое презрение испытываю к политике вообще и к российской политике в частности, что весь список не запомнил, но открывался он Аксеновым и где-то дальше и я оказался в этом списке! И мне этот список присылают по факсу в «Коммерсантъ», где я тогда работал… Это после того, что я Васе сказал! Я себе сотрясал воздух, а Вася взял и вписал меня в этот список. Он просто не посчитался со мной. Я тогда сильно разозлился. Значит, он – самостоятельный человек, а я просто так болтал?! Ну, мне присылают этот список и как бы манифест этой организации. Манифест – с просьбой опубликовать его в «Коммерсанте»… И прямой телефон Березовского. И я немедленно по этому телефону сообщаю Борису Абрамовичу – к которому, кстати, относился и тогда, и потом с личной симпатией, – сообщаю, что повлиять на публикацию в «Коммерсанте» я не могу. Такие вещи решает главный редактор, я ему передам, а повлиять не смогу. При этом деликатно замечаю, что из чисто стилистических соображений я выкинул бы начало этого манифеста – а там было примерно такое начало: «Россия сейчас находится в положении человека, занесшего ногу для шага, но так и не ставшего на две ноги…» Я сказал: «Борис Абрамыч, нельзя начинать политический манифест с ног». А дальше он меня прямо спрашивает, согласен ли я войти в этот список ЦК или учредителей, в общем, в список. И я очень быстро отреагировал. Я вообще-то туг на ум, у меня «лестничное остроумие», я все прекрасные аргументы нахожу, когда беседа уже кончилась. Но тут я сообразил как-то очень быстро, чем можно отговориться так, чтобы не обидеть. В моей отговорке была правда некоторая: «Борис Абрамыч, что касается моего участия, то оно невозможно». – «Почему? Вас не устраивает такая… общеинтеллигентская, общедемократическая, нормальная общегуманитарная такая позиция?» – «Нет, устраивает, устраивает, но дело в том, что я ваш служащий. И если я, ваш служащий, участвую в вашей организации, это странно выглядит».

Е.П.: Служащий в каком смысле?

А.К.: А я в «Коммерсанте» работал, а «Коммерсантъ» уже принадлежал Березовскому… Нет! Это не могло быть в девяносто седьмом году! В девяносто седьмом «Коммерсантъ» еще не принадлежал ему! И значит, Березовский к Аксенову на другой день рождения приходил, не на шестидесятипятилетие…

Е.П.: Вероятно… А появился этот манифест в «Коммерсанте»?

А.К.: Конечно нет. «Коммерсантъ» прокламации не печатал. Только на правах рекламы, но как рекламу Березовский, наверное, не хотел печатать такой документ. Хотя бывало, что он свои тексты в «Коммерсанте» печатал как рекламу. И за деньги…

Е.П.: Несмотря на то, что «Коммерсантъ» куплен был Березовским…

А.К.: А это сплошь и рядом бывало, когда Березовский вступал в некую переписку с властью. Тексты Березовского появлялись в «Коммерсанте» на правах рекламы, и Березовский своему «Коммерсанту» платил.

Е.П.: Потрясающе просто.

А.К.: Это я тебе достоверно говорю. Вот тем и был велик «Коммерсантъ»… Да. И вот, значит, я говорю: «Понимаете, я ваш служащий, это будет выглядеть некорректно…»

Е.П.: Это ты быстро придумал такую отмазку?

А.К.: В какой-то степени отмазку, но вообще-то это была правда.

Е.П.: Недавно была телевизионная передача, в которой я участвовал, и меня там объявили революционером, а когда я сказал, что не революционер, а эволюционер, сказали: «Ну как же, вы же вышли на площадь с “Метро́полем”?» А я сказал, что меня вытолкали на площадь эту…

А.К.: Во-первых, вытолкали. Во-вторых, издание «Метро́поля» – это не выход на площадь. На площадь выходят с транспарантами «долой» или «да здравствует», а не с романами и стихами. «Метро́поль» – это было профессиональное писательское дело. И Вася тоже вел себя так всегда – по-писательски. Вот случай с партией Березовского – единственный, который я могу вспомнить, когда он повел себя… ну, как вроде бы политик.

Е.П.: А отмазка твоя тогда подействовала?

А.К.: Да. Надо отдать должное Борису Абрамовичу, во-первых, он принял смысл этого аргумента сразу же, во-вторых, это не повлияло на отношения, а они, конечно, не тесные, после этого еще были. В частности, он мне заказывал большую статью, такую обзорно-историческую, которая вышла в альбоме к десятилетию его премии «Триумф»… Корректно очень себя вел Борис Абрамович. А я, значит, тогда отговорился. Вскоре же и вся затея рассосалась. И Вася как бы освободился, я увидел в нем заметное облегчение. Притом что с Березовским и у него хорошие отношения сохранились… И тоже постепенно рассосались.

Е.П.: Я тебя с большим любопытством слушал, потому что я ведь тоже знал об этом. Потому что Василий Павлович с несвойственной ему, как он сам называл, «звериной серьезностью» позвонил и мне таинственно и назначил встречу. Ну, не в роскошном ресторане «Шатры», а в «Иллюзионе», в буфетишке, я уже упоминал об этом. Там он мне рассказал все то же, что тебе, плюс еще горячо утверждал, что сейчас будут большие дела, что это очень полезно для страны, что телевидение будет, общественный совет какой-то… Я уж не помню подробно, там какие-то им акции дал Березовский, которые потом куда-то исчезли… Или не акции… В общем, все, как ты выражаешься, рассосалось. А тогда он сказал, что это очень важное дело и что он в нем непременно будет участвовать. Я, поскольку мне все, что про политику, было безразлично, я даже не высказывал сомнения, а сказал вроде того, что ну, твое дело, вдруг получится что-то… Больше к этому разговору мы никогда не возвращались.

А.К.: И я повторю, что это была единственная, довольно нелепая и даже комичная попытка прямого участия Васи в политике… Не считая еще одного случая, когда он доказал, с одной стороны, что он человек смелый, с другой стороны, что человек очень самостоятельный и независимый, с третьей стороны, что романтик и, с четвертой стороны, что не совсем последовательный. Ведь он в какой-то степени если не одобрительно, то нейтрально, доброжелательно-нейтрально относился к Путину…

Е.П.: Да, нейтрально.

А.К.: И вот, как я уже говорил, получая Букеровскую премию, он заканчивает свою речь лауреата, вскидывая кулак со словами: «Свободу Ходорковскому!» То есть тут была и простая порядочность – в конце концов, это организация Ходорковского «Открытая Россия» тогда финансировала Букера, но был и принцип – поддержать человека в тюрьме…

Е.П.: Да, это я помню.

А.К.: Надо сказать, я оцепенел. Только-только Ходорковского взяли, еще не было коллективных протестов. Я застыл не от страха, а… как бы от неуместности такой демонстрации в чинном литературном собрании. И все застыли. Это было очень неожиданно, потому что это было очень уж благородно, от таких жестов наша литературная общественность отвыкла.

Е.П.: Да, я тоже помню этот случай, но объясняю его элементарной порядочностью Васи, а не политическими взглядами.

А.К.: Ну, порядочность здесь заключалась просто в том, что он вспомнил человека, который, собственно, все это устроил…

Е.П.: Вы, дескать, здесь сидите, жрете и пьете – а на чьи деньги?

А.К.: Это порядочность, но все-таки «Свободу Ходорковскому!» – это еще и политический шаг. Примерно на том же уровне, что «Свободу Юрию Деточкину!» – честный и наивный. Никто этого не ждал от Аксенова… А Вася – он весь в этом. Сочетание независимости с каким-то полудетским романтизмом, почти конформизма с твердой убежденностью, которая оказывалась тверже тактических колебаний настоящих политиков. Америка в своем американизме колебалась – а Вася стоял на своем, понимаешь? В России все колебалось – а Вася стоял на своем. А с другой стороны, легко полез в какую-то авантюру… Вот что я тебе скажу: у него по отношению к политике была позиция настоящего художника.

Е.П.: Когда все общество и все общества – и американское, и русское – колебались, а он стоял на месте, то общество это воспринимало наоборот: как будто он все время колеблется. Ведь его не понимали просто…

А.К.: Или сознательно оплевывали, пользуясь его принципиальностью как уликой. Вроде этой статьи, которую я вспоминал, я ее читал в Интернете, где говорится, что Аксенов «прошел путь от либерала-шестидесятника к русскому фашисту».

Е.П.: Собственно, то же самое происходило на том знаменитом конгрессе ПЕН-клуба в 2000 году в Москве, который мы уже вспоминали. Когда с легкой руки Гюнтера Грасса, который, как он потом признался, был членом гитлерюгенда и воевал в СС, нас, подписавшихся под особым мнением по Чечне, тоже чуть ли не фашистами называли… Это мнение я составил, а Вася был активным сторонником этого особого мнения… И еще не раз так бывало, когда Аксенов удивлял людей, не понимавших, что такое отношение художника к политике.

А.К.: Да, его отношения с политической действительностью давали основания считать, что он колеблется, что он проделал какой-то странный путь от демократа к патриоту, от либерала-западника к едва ли не государственнику, поддерживающему российскую власть… Ведь приличный западник, настоящий атлантист, так считали и считают многие, всегда и во всем должен быть против российской власти… А Аксенов ее не обличал при любом подходящем и неподходящем случае. Не то чтобы поддерживал, но не обличал. И вдруг – «Свободу Ходорковскому!». Он всегда шел по какому-то ему одному видимому пути и в литературе, и в своих политических, идеологических убеждениях… И я думаю, что то же самое, такое же непонимание со стороны многих возникло – я говорю даже и о себе, – когда начали появляться его «комсомольские» романы последние – ну, «Кесарево свечение», «Редкие земли»… И я не принял и до сих пор не совсем принимаю Васино обольщение комсомольцами, превратившимися в олигархов. Мне кажется, он обольщался, а он, видимо, шел… этим своим собственным, не видимым другим, в том числе и мне, путем. Е.П.: Я думаю, что если бы он был жив, то и эта линия принесла бы еще литературные сюрпризы. А.К.: Наверняка. Он как бы… ему что-то было видно. Ему что-то было видно, и поэтому он совершенно не собирался оправдывать ожидания. Ведь почему на него наезжали? Он обманывал ожидания. «Ну как же он так может говорить и вести себя, ведь он же один из нас!..» А он не один из нас. Это мы все – одни из многих. А он – просто один. Аксенов. Сам по себе.