Читать книгу Бессовестное время - Александр Калинин-Русаков - Страница 2

Зиме не хотелось уходить. Весна торопила её: съедала снег на размякших дорогах, грела проклюнувшиеся пригорки, развешивала бриллианты капель на тесовых крышах. Срубы домов, блаженно согревая старые бока в первых лучах, наблюдали за приходом тепла красными шапками герани в оттаявших окнах. Ждали весну…

С острова на излучине Иртыша, где приютилось Новое село, непросто было пробиться к Большой земле. Путь на Восток преграждал Иртыш, на юг – протока с неприступными берегами и диковинным азиатским названием Аркалам, с запада и севера – непредсказуемая речка Боровая. Село растянулось по берегу двумя улицами. Одна из них мимо магазина на пригорке, школы с тополёвой аллеей, оставив в стороне кладбище, уводила путника к переправе на Сибирский тракт. Вторая, Мельничная, начинаясь у обрывистого берега протоптанной колеёй по косогору, вдоль серых домов, зернотока, причудливо извиваясь среди полей ржи, заканчивалась у старой мельницы с круглым прудом.

Боясь беспокойного соседства с рекой, жильё на берегу давно уже никто не строил. Один человек поселился здесь за последние годы. Звали его все Капитан. В прошлом он и на самом деле был капитаном двухтрубного парохода «Сталин». Благодаря этому громкому названию и получил он свою десятку, неудачно пошутив, что управляет Сталиным. Сам Капитан ничего не рассказывал, а расспрашивать здесь было не принято.

Поселенцы до сих пор не могли надышаться свежим воздухом весны 53-го. Лагерь, ссылку тогда всем поголовно заменили «вольнушкой»1. В новом времени для всех это была самая большая радость. Говорить было ещё страшно, да и отвыкли они за эти годы, но дышать стало полегче.

Любил Капитан слушать, как среди зимы трещит на реке лёд, как на замёрзшем небе хрупкими сосульками позванивают звезды, купаясь в переливах северного сияния.

Весной, к его радости, река оживала. Пароходы, проходя мимо, неистово дымили, вспенивали воду неугомонными колёсами, приветствовали Капитана басистыми гудками. Теперь он мог часами сидеть на лавочке у плетня и смотреть на реку. Такая служба у бакенщика – наблюдать за рекой.

Жернова жестокого времени, перемалывая в муку происходящие события, оказались не властны над обычными, казалось бы, слабыми людьми. Поселенцы, вопреки всему не желая превращаться в пыль, одержимо любили, женились, рожали детей, ссорились, мирились, хоронили, понимая: лучшее будущее вряд ли уже когда-нибудь наступит, но эту счастливую минутку они точно не упустят. Радости в избытке хватало от простого понимания того, какой райской жизнью живут они сегодня по сравнению с ушедшей эпохой всенародного счастья, согретого лучезарной заботой «Отца народов».

* * *

Сашка вместе со всеми тоже встречал свою весну, шестую по счёту. Прикрыв дверь в дом, он остановился на крыльце. В потеплевшем воздухе чувствовался едва уловимый горьковатый привкус разогретой зелени тала2. Этот запах появлялся лишь весной.

По первому теплу в загон выпускали Звёздку. Увидев Сашку, она негромко мычала, перебирая ушами. Маленького человека, от которого исходил запах её молока, она всегда воспринимала как собственное дитя. Звёздке тоже хотелось поскорее попасть в зелёное лето, где после пастбища Сашка встречает её из стада, даёт кусок хлеба с солью и, отгоняя веткой назойливых слепней, гладит белую звёздочку на лбу.

Васька, пригревшись на потрескавшейся лавке, щурил зелёные глаза и был, похоже, вполне доволен собственной жизнью. Невысокое солнце, рыжее, как он, становилось всё теплее. Васька вспоминал, как прошлой весной луг под окнами превратился в бескрайнее море. Утки сели возле мостков, после, осмелев, вышли на берег, стали беззаботно смоктать плоскими носами в прибрежной воде. В Ваське немедля проснулся охотник. Расстилаясь по земле, он подкрался к добыче и даже изготовился к прыжку, нервно подёргивая хвостом. Виной всему был, наверное, его рыжий цвет. Утки, сколько могли, смотрели на его упражнения в маскировке, потом взяли и улетели.

Генка с Сашкой с мостков ловили рыбу. Какое это было время! Васька даже зажмурился от сладких воспоминаний. Он тогда досыта наедался чебачков, после, лениво вытянув лапы, отдыхал, подставляя солнцу сытые бока.

Сашкины воспоминания тоже пришлись на половодье. Он вдруг вспомнил, как, надев материнские сапоги, он немедля почувствовал, что водные преграды для него перестали существовать. Придерживаясь за плетень, он смело шагнул в воду, чтобы перейти на другую сторону протоки. Поначалу всё шло хорошо. Только холодная вода вскоре начала заливаться в сапоги, а течение всё настойчивее тянуло его на середину протоки. Стало страшно. Он остановился, вцепился в плетень. Это было самое настоящее поражение… Надо было возвращаться, но он не мог сдвинуться с места. Сапоги будто налились свинцом. Руки его замёрзли и давно уже перестали слушаться. Сашка собрался было заплакать, но потом передумал и начал, что есть силы цепляясь за прутья, выбираться обратно. Закончилось тогда всё благополучно, но он ещё никому до сих пор об этом не рассказывал. «Наверное, это нехорошо», – думал он уже не впервой.

Он ещё долго смотрел на полоску леса на краю поля, слушал, как урчит Васька, после отправился к бабушке. Там, в горнице перед иконами горела лампадка, а за деревянной перегородкой стоял большой сундук, окованный железными полосками. В том сундуке хранились тайны. Всегда, как только Сашка видел, что бабушка достаёт из-за иконы ключ от нафталиновых тайн, он тут же замолкал в нетерпении и начинал наблюдать за их появлением. Они бывали разные. Это могло быть старинное блюдо с вензелем, карамельки в хрустящих обёртках, тяжёлый подсвечник или баночка леденцов. Однажды бабушка достала оттуда серебристый самолётик с настоящими винтами на крыльях. «Как мог в этом старинном сундуке оказаться самолётик?» – недоумевал Сашка. На его вопрос – откуда? – бабушка ответила: «Тайна» – и загадочно улыбнулась.

Дедушка всегда что-нибудь мастерил. У Сашки уже была сделанная им маленькая лопатка и топорик. Сейчас он «ладил» для Сашки косу. Такую же, как у взрослых, только маленькую. Большую косу дедушка называл «литовка». Он шлифовал ручку куском стерляжьей шкуры, приговаривая:

– Вот, Сашка, сойдёт вода, травы поднимутся, а у нас всё готово. Бабушка соберёт поесть, и отправимся мы тогда с тобой ранним утром к старой мельнице траву косить для Пеструхи и Звёздки.

Дедушка поставил косовище рядом с Сашкой, что-то отметил, потом продолжил:

– Вокруг мельничного озера клевера много, сено будет душистое. Мы его в копёнки сложим, потом в стог и непременно сохраним. Так что, когда зимой будешь пить молоко, обязательно вспомнишь лето, потому что молоко это будет пахнуть клевером и июльским солнышком, а ещё оно будет заработанное тобой.

– Ты, главное, запомни навсегда, – говорил он не торопясь. – Если хочешь, чтобы дело получилось как следует, начинай его загодя, да не суетись, а сам потихоньку готовься к главному. Снег лежит, а мы тебе косу готовим. То-то… И запомни: на пути к главному все дела, даже самые маленькие делишки, становятся главными.

Сашка не всё понимал, но ему очень уж хотелось идти по деревне с косой на плече и оселком в кармане, как ходят взрослые.

Варнак подошёл к нему, уткнулся носом в ладошку. У дедушки почему-то всех собак звали Варнак.

– Дедушка, а почему его зовут Варнак? Варнак – это же разбойник.

– Оно, конечно, разбойник, но это не про него. А почему Варнак? Садись, послушай, – он посадил Сашку рядом и начал не спеша рассказывать. Дедушка вообще всё делал не спеша.

– Было это давно, – начал он. – Бабушка твоя была совсем молодая, а вскоре должна была появиться на свет твоя мать. Пошла бабушка однажды из одной деревни в другую. Не здесь это было, а далеко-далеко отсюда. В степи…

– А что такое степь?

– Это такое огромное поле, а леса нет.

– Такое бывает?

– Бывает.

…Деревня называлась Сорокино.

Варнак, так звали собаку, побежал с ней, как будто чувствовал. Бабушка шла, шла, да приспело ей, как видно, время рожать. Когда она поняла, что дальше идти не может, подобрала она на дороге клочок сена, расстелила, подложила узелок под голову и легла возле дороги. «Лежу, – рассказывала потом она, – испугалась». Мамка твоя первенькой была. «Не знаю, – говорит, – что делать?» Было это зимой, начало февраля. Варнаку, конечно, стало непонятно, зачем это бабушка улеглась? Он уж и сидел рядом с ней, и лежал – бабушка не вставала. Потом он долго крутился вокруг, заглядывая ей в лицо, пытался лизнуть, за подол тянул. Ничего у него не получалось. Тогда стал он подкапывать под ней яму и подлазить снизу, чтобы загрузить бабушку себе на спину. Сил его не хватало, но он не отступал. Скулил, все лапы в кровь содрал, но продолжал скрести мёрзлую землю. Тогда бабушка ему и сказала:

– Беги, зови Семёна, – и махнула рукой в сторону деревни.

Варнак взвизгнул, лизнул бабушке руку и побежал…

– Значит, Варнак понимает, о чём мы говорим?

– Конечно, понимает.

– Тогда почему не говорит?

– Не хочет, наверное. Собаке и то понятно: меньше болтаешь, голова целее.

Так вот. Был я во дворе и вдруг слышу: Варнак бежит вдоль улицы и поскуливает. Сердце у меня ёкнуло. А он перемахнул через изгородь, дышит тяжело, язык до земли, лает непонятно, а сам меня за штаны тянет. Я сразу и не понял, в чём дело, да хорошо – быстро догадался. Они же уходили вместе с Марией, дошло до меня, слава Богу.

– Это тебе Бог сказал?

– Это бабушка попросила, а Бог услышал её и послал Варнака ко мне. Крикнул я соседке, чтобы та собирала, что нужно для родов, и стал запрягать лошадь. Соседка прибежала с полотенцем, простынёй и чайником. Упали мы в розвальни, и погнал я следом за Варнаком таким галопом, каким смолоду не скакал. От коня пар валит, мыло под шлейкой. Варнак привёл нас в аккурат. Так и родилась, Сашка, посреди степи твоя мамка, бабушка жива осталась, но собак с тех самых пор я всегда называю Варнак.

Варнак, понимая, видимо, что разговор идёт о нём, положил голову на передние лапы, подставил блестящую шёрстку солнцу, однако глаза не закрывал и всё время перебирал ушами. Слушал, значит. Сашке не всё было понятно, он много раз переспрашивал, а дедушка никуда не торопился. Он всё рассказывал и рассказывал.

«Какой же он разбойник, если такой добрый и лапу даёт, а меня всегда норовит лизнуть в нос или щеку», – подумал Сашка и обнял Варнака за шею.

* * *

Вечерело. Сашка возвращался домой по накатанной санями дороге и не переставая думал.

«Новое село. Какое же оно новое, если дома все старые и серые». Бабушка говорит: если село, значит, должна быть церковь. Но церкви не было. Сашка никогда не был в церкви, он вообще нигде не был. Бабушка ему много раз рассказывала, что такое церковь. Это такой белый красивый каменный дом, в котором живёт Бог. Он видит всё, наблюдает за всеми, кто и что делает на Земле, потом записывает все хорошие дела. За них он тебя после похвалит и принесёт на пасху красное яичко под подушку. Если Бог кому-то кладёт под подушку крашеное яичко, это значит, тот человек живёт правильно. Когда на пасху Сашка с Генкой просыпались, то в первую очередь они проверяли, положил ли им Бог под подушку по красному яичку? Найдя, радостные, они выбегали на кухню, где посреди стола стояло целое блюдо крашеных яиц. Мать вынимала из печи шаньги, масляные блины горкой ожидали на столе. Они, конечно, тут же начинали проверять, чьё яйцо крепче? Только сначала надо было сказать:

– Христос воскресе…

После дождаться ответа:

– Воистину воскресе…

Потом можно начинать лупаситься яйцами. Генка хитрый, он яйцо в ладошку зажимает, поэтому почти всегда выигрывает.

Еще бабушка рассказывала, что у церкви наверху колокольня с большими и маленькими колоколами. Когда они звонят, то по небу рассыпаются маленькие золотые шарики. Добрым людям они падают в душу, и она у них от этого становится богаче. У Бога тоже есть день рождения, он так и называется – Рождество Христово. Ещё бабушка говорила, что никому не надо рассказывать, что ты веришь в Бога. «Время, – говорила она, – такое, неспокойное, но оно обязательно закончится, потому что Бог не покинул нас». Вместе с бабушкой они учили молитву «Отче наш». Это было нетрудно, как небольшой стишок. Бабушка говорила:

– Когда станет трудно, больно и помощи ждать больше неоткуда – читай молитву. Если один, можно вслух, если при людях – про себя.

Церкви не было, а поп был. Его все так и звали – Поп. Это был дядя Коля. Работал он скотником, убирал у коров навоз и вывозил его на поля. Говорили, что давно он жил в церкви и помогал Богу. Только потом чем-то провинился перед Советской властью, и его сослали сюда в Новое село, чтобы он немного одумался. Сашка как-то спросил у бабушки:

– А чем поп грешен, если его сослали?

– Ох, внучок, не поп он, а батюшка. Перед Богом он чист.

– Тогда кому он сделал плохо, если теперь живёт в ссылке и навоз на поля возит?

Бабушка долго молчала, потом отвернулась и как-то в сторону негромко сказала:

– Сатане.

– Кому, бабушка, кому?

– Да это я так, про себя. Ох, и любопытный ты у меня.

Она обняла его тёплыми руками и поцеловала возле уха.

На день Победы, 9 Мая открывали памятник. Его построил отец из гладеньких жёлтых досок. Потом он покрасил его, красиво написал фамилии тех, кого убили на войне, обвёл рамкой. Наверху у памятника установил настоящую красную звезду. В тот день все, кто воевал, пришли в гимнастёрках с погонами, орденами, медалями. Они выстроились возле голубого памятника, а остальные поселенцы, стоя напротив, смотрели. Батюшка тоже пришёл в гимнастёрке с тремя орденами и множеством медалей. Мужики принесли с собой охотничьи ружья и устроили в честь дня Победы салют. Батюшка в это время, стоя напротив списка убитых, читал молитву и крестился. Все на него косились, а он крестился. Только звать с тех пор дядю Колю стали все – Батюшка, и никак иначе.

Мальчишки подсмотрели, как по вечерам старухи тайком ходили к нему в покосившийся дом. Иконы бабуси несли на груди, закрывая платками. Только на поселении разве что-нибудь утаишь?

У милиционера, который в деревне был главным коммунистом и люто ненавидел всех ссыльных, называя их кровопийцами и врагами народа, умирала мать. Была она старая-старая – вот и умирала. Долго говорили поселенцы про то, как этот самый милиционер, стоя на коленях, просил при всех Батюшку Николая отпустить грехи своей помирающей матери. Грехи он старушке отпустил, только с милиционером после этого что-то случилось. Через месяц после похорон он покрестился у Батюшки, а вскоре исчез насовсем. Говорят, в монастырь ушёл. Сашка тогда спросил у бабушки:

– Разве дядя Коля Бог? Это ведь только Бог может прощать грехи.

– Он посланник Бога, – ответила бабушка.

«Посланник самого Бога – и навоз на поля? Както некрасиво получается», – подумал Сашка.

За размышлениями он не заметил, как дошёл до дому. Большим светлячком начала ночи желтела на кухне лампа. Варнак, лизнув его в нос, коснулся на прощание прозрачными ледышками глаз и, негромко взвизгнув, растворился в густеющих сумерках. Его звонкий лай ещё долго летал над засыпающей улицей.

* * *

Иртыш начинал вздуваться, покрываясь серой наледью. Глубокие трещины и забереги провели между льдом и берегом разграничительную линию, похожую на людские судьбы. Выйти за неё было уже невозможно. Вода нетерпеливо выпирала на лёд… Ей хотелось поскорее освободиться от надоевших ледяных оков, чтобы вольно гнать свои свинцовые воды до самого Карского моря.

Ледоход был событием, которого ждали. Он подводил черту под пребыванием зимы. Даже петухи в курятнике – и те в это время начинали кричать звонче. В ответ им доносились голоса других вестников весны. Так и летала по деревне голосистая карусель, услышав которую, люди начинали улыбаться. Это был ещё один признак весны…

Ждали ледохода, а он, будто желая всех обмануть, начинался, как правило, неожиданно. Всё походило на то, как кто-то всемогущий берёт огромный лист бумаги и начинает робко и неуверенно шуршать им. Осторожно поначалу, даже незаметно, но со временем всё настойчивее и громче. Когда же это баловство ему надоедало, он начинал беспорядочно дёргать и теребить огромное полотно. В конце концов терпение его заканчивалось окончательно. Тогда он начинал рвать белый лист на бесформенные куски, нервно перемешивая между собой обрывки, швырять гигантские ледяные поля, выталкивая их на берег. Льдины, приходя в движение, сталкивались между собой, раскалывались, наползали одна на другую. Хруст ломающихся льдин и грохот их ударов не были созидательными. Это были звуки дикой природы, которая с удовольствием демонстрировала слабым людям своё превосходство и необузданную силу.

Поселенцы обязательно выходили смотреть ледоход. Неизвестно почему, но людей притягивает циклопическая сила, что вершит собой любая стихия. Самой интересной частью просмотра было обозрение того, что проносит на льду река. Любой тёмный предмет был виден издалека. Все тут же начинали угадывать – что это? Много проносило лодок. Больших кедровок и маленьких осиновок, целых и ломаных, деревянных бочек разного калибра.

Дед Иван, к примеру, очень гордился медным краном, вывернутым из одной такой. Всем, кто приходил к нему в баню помыться, он с гордостью демонстрировал великолепный сияющий кран, очевидно, с Тобольского пивзавода. Это что… Один раз по реке несло баню. Сруб целиком, даже труба торчит. Осталось лишь мужику с веником выйти и крикнуть: «А ну, наддай, браток!..» Было шумно.

– Видишь – там чернеет. Да нет, смотри – туда, смотри, смотри…

Вдруг все замолчали… По середине реки несло сторожевую вышку.

Откуда она взялась, где её смыло? Вероятнее всего, в Аремзянах на сортировке леса. Только показалось всем, что это не лёд хрустит, а их косточки, по которым катится сатанинская эпоха. Три года прошло после 53-го, а боль никак не хотела утихать. Все сникли, только кто-то сквозь зубы процедил:

– Будь ты проклята…

Капитан резко развернулся и ушёл домой. Вскоре он вернулся с кавалерийским карабином. Такие остались ещё от гражданской войны и хранились у многих в надёжных схронах «на всякий случай». Быстро передёрнув затвор, он вскинул ствол и, не останавливаясь, начал стрелять по вышке. Сухо хлестали выстрелы, щепки летели от дощатого ограждения, на краю которого зловещим крючком торчала скоба от прожектора. Вороньё взлетело разом, загалдело, покрыло небо чёрной тучей. А Капитан всё стрелял и стрелял, пока не кончились патроны…

Лица людей, ещё недавно тёплые, со светящимися глазами, вдруг превратились в неподвижные чёрно-белые фотографии. Ни один мускул не дрогнул на их лицах, только глаза вдруг стали неживыми, да костяшки побелели на сжатых кулаках…

Домой возвращались молча, понимая, что границы их свободы всё равно заключены в треугольнике из трёх рек. Всем хотелось дожить до того времени, когда можно будет сесть на пароход и ехать куда душе угодно, только чтобы в кармане был документ получше, чем справка на вольное поселение. Чтобы воля твоя была не там, где укажут, а там, где захочется.

Вчера из района опять комиссия приезжала. По дворам ходили люди, похожие на продразвёрстчиков, переписывали домашний скот, включая кур. Погоревал народ, поговорил меж собой о том, что скоро, похоже, опять всё отнимать будут, только даже волны в море – и те когда-то затихают. А людское горе если и взбунтует в душе, то поплещется да и затихнет до тех пор, пока кто-нибудь не тронет и не разбередит его снова.

* * *

В однообразии дней случались события самые обыкновенные, житейские. Сегодня, например, на поселении обсуждали произошедшее накануне… В одном из домов буза произошла. Тихая, на первый взгляд, домашняя, только выплеснулась к вечеру на улицу. Колька бегал от дома к дому с ножом и хотел непременно кого-нибудь зарезать, лучше всех сразу. Перепил, видно. Бывает. Тем временем, окончательно осмелев, он уже принялся ломиться в дом к тёще, поскольку жертвоприношение хотел начать именно с неё. Кольку знали все. Знали, что сидел по нехорошей статье, и ждать от него можно было всё что угодно. Засов тёщу вряд ли спас бы. Вынес Колька уже дверь в сени и уже начал ломиться в дом. Беда была бы, это точно. Остановила всё Ксения Семёновна – Сашкина мать. Зашла она тихонько за калитку, потом в сени. В соседних домах стёкла на окошках от любопытствующих аж запотели. Неизвестно, что она ему говорила, только через некоторое время вышла, отбросила нож в сторону и закрыла калитку. Следом вышел Колька. Штаны грязные, майка рваная, босой, по снегу. Он шёл по улице, горланил пьяную песню, только, странное дело, не матерился, успокоился, по-видимому.

На другой день милицейские власти из района понаехали, дело хотели возбудить, Ксению Семёновну вызвали как свидетеля, а она возьми да спроси:

– Какой нож? Не было никакого ножа, показалось кому-то.

Неуёмный был у Кольки характер. Второй раз его собрались посадить за то, что рыбинспектора через прогон пропустил. Дело было на реке. Промышлял народ рыбку, да не простую, а нельму, муксуна, стерлядку, а то и самого осетра. Около реки мужик никогда не пропадёт, если он мужик, конечно. Только рыбу особо ловить не давали. Для того рыбнадзор имелся. Рыбнадзор на реке – это тебе не шутки, у него тоже наганчики имелись, да и под статейку могли спокойно подвести. Все порядочные районные рыбнадзоры, перед тем, как идти в рейд, тихонечко так, деликатно шепнут нужному человеку, чтобы ждали в деревнях гостей, и порядок. В нужное время мужики все по домам, снасти спрятаны. А чтобы всё взаправду, оставят несколько старых ловушек. Кому положено, их найдут. Работа проделана, обнаружено то и то, в таком-то количестве. Отрапортуют начальству, и все довольны. Они ведь тоже люди и понимали, что без реки люди не выживут, голодать начнут. Только появился у них новенький. Нахрапистый такой, ушлый, а сам конфискованной рыбой через свояка приторговывал. Его даже в инспекции побаивались, инспектора водку с ним пить опасались. А уж мужикам от него совсем житья не было… Только выйдут на реку, снасти выберут, а он тут как тут. И что характерно, очень уж любил пистолетиком размахивать. Однажды мужиков с реки под конвоем привёл, как арестантов. Одно слово, беда от него, сил нет.

Поймал он тем вечером Кольку с Петрухой на реке. Сам в беговых салазках, налегке. Конь хороший, сбруя добрая.

– Стоять! – команда для мужиков знакомая. Ну и пошёл налим под корягу. Сосчитал он всю рыбку, снасти в кучу побросал, опись, как положено, протокольчик. Получите, не балуйте, подпишите и так далее.

– Да пойми ты, дома есть нечего, – начал Колька по-хорошему.

Но инспектор уже разошёлся.

– Рыбу конфискую, снасти тоже! Все вы тут хапуги. Только и смотрите, как трудовой народ обобрать да самим нажиться.

Наган достал, размахивать начал. Колька тем временем дорогу ему к нарте с рыбой взял да и перегородил. А тот аж визжит:

– Отойди, скотина, именем закона! Всех в карцере сгною! Вши тифозные!

Словечки всем хорошо знакомы, чувствуется, откуда такая закалка.

А сам с наганом так и прёт на них. Тут Колька ему фигу под нос-то и сунул. Попробуй, мол, пройти, посмотрим, как получится… Тогда инспектор, не задумываясь, хрясть рукояткой нагана Кольке по виску. Колька сразу даже не дёрнулся, промолчал, наклонился не торопясь, кровь снежком утёр, потом разогнулся, посмотрел в упор на обидчика, да цоп его в охапку.

– Петруха, вяжи ему ноги…

Петруха быстренько стреножил его и с удовлетворением хмыкнул.

– Готов…

Прогон из лунок ещё не вынули. Прогон – это веревка, продёрнутая подо льдом, чтобы перетягивать снасти из лунки в лунку.

– Вяжи его за ноги к прогону покрепче, – не унимался Колька.

Да так подо льдом любезного, аккуратненько, чтобы не сорвался, и перетянули. Лунка от лунки недалеко были, десятка два шагов, к тому же мороза в тот день не было, градусов двадцать пять, не более. Весна, можно сказать, после вчерашних сорока. Рыбинспектор, естественно, охладился, стал гораздо спокойнее и больше уже не шумел. Колька с Петрухой его под белы рученьки в салазки, шубой заботливо накрыли, наганчик в карман шубы положили. А перед тем, как отправить погреться, Колька наклонился к нему и что-то очень доходчиво и быстро объяснил, а потом переспросил:

– Всё понял, гражданин начальник?

– П-понял, п-понял, – стуча зубами не то от холода, не то от страха, ответил тот.

– Тогда давай повеселей, второй дом от дороги видишь. Там отогреют, если хорошо попросишь.

Может, кто и видел чего, может, рыбы рассказали, как подо льдом встречались с рыбнадзором, только про случай этот вскоре стало известно всем. Ожидали, что Кольку с Петрухой непременно заметут. Время шло, а органы не шевелились, заявление в милицию не поступало. А потом – бац! – и уволился этот самый инспектор. Интересно знать, какое такое волшебное слово сказал ему тогда Колька?

Однако ближе к осени Кольку всё равно посадили. Насобирал он на току, под веялкой, мешок отсева для поросёнка, понёс вечерком да и попался. Районные проводили рейд по сохранности зерна. Отсев он и есть отсев – шелуха, больное зерно, мятое. Те, кто работал на току, обычно брали, ничего. Только в этот раз дело дошло до суда. Отсев превратился в сортовую пшеницу, а Колька – в подсудимого, причём конкретного. Дали ему немного, три года. При отце народов за мешок зерна, как он проходил по делу, стрельнуть могли, а это так, пионерлагерь. Кольку на зоне звали не иначе как Рыбнадзор. В авторитете ходил.

* * *

Ребячья жизнь, тем временем, текла по своим неписаным законам. Так же, как и все, они бегали смотреть ледоход. Потом сломя голову неслись в клуб, чтобы узнать, привёз ли дядя Толя, киномеханик, кино? А если привёз, то как называется фильм, и не сломался ли движок, который крутит динаму. Кино привозили редко, ломалось оно часто, однако народу в клубе набивалось «под завязку». Не то, что сидеть – стоять было негде. Мальчишек дядя Толя пропускал без денег. Это означало, что их лежачие места располагаются на полу, перед экраном.

Вообще кино бывает двух видов. Интересное, значит военное или про шпионов, и неинтересное – это когда про любовь. Особенно Сашка любил смотреть киножурнал «Новости дня», где за спинами всяких секретарей партии можно было рассмотреть настоящую жизнь, не ту, которая в кино. Можно было увидеть высокие белые дома из кирпича, автобусы, легковые машины, поезда с вагонами, в которых можно спать и ехать одновременно.

Вчера в посёлок каким-то образом заехал настоящий грузовик. Он был зелёный, с блестящими боками, запахом бензина, масла от горячего мотора и чёрной резиной на колёсах. Незнакомый запах висел над железным чудом, нежно обволакивая его со всех сторон. Сашка долго не мог с ним расстаться, трогая машину за бока, протирая пальцами пыльные стекляшки лампочек, вдыхая окружающие его непривычные запахи. Он долго сидел возле грузовика, пока не вышел водитель в вылинявшей гимнастёрке. Машина ожила, заурчала и, громыхая разбитым кузовом, тронулась. Она, наверное, могла уехать по тракту далеко-далеко, даже в другой город, ведь она была вся из железа и с большими резиновыми колёсами. Какое-то время Сашка, задыхаясь, бежал за ней следом, потом остановился, сел на обочину и горько задумался. Он думал про то, как повезло людям, которые живут в больших городах, ездят на автобусах, поездах или даже летают на самолётах. Они ходят по красивым улицам, на которых нет грязи и луж, а дети их бегают не босиком, а в сандалиях или ботинках. Иногда в кино показывали даже другие страны, где росли пальмы с орехами величиной в Сашкину голову, а по пальмам прыгали обезьяны. Здесь тоже росли орехи, только кедровые, а по деревьям прыгали белки, соболя и куницы. Где-то там было так жарко, что некоторые люди ходили загоревшими дочерна. Они смотрели на Сашку какими-то другими глазами, улыбались сахарными улыбками, разговаривали на чужом языке. Сашка чувствовал во всём происходящем какую-то изначальную несправедливость, однако поделать с этим ничего не мог. Он часто размышлял над тем, что бы такое сделать, чтобы всё это изменить? Хотел даже убежать, но потом передумал. Мать с отцом и Генка будут горевать, да и дедушка с бабушкой тоже. Хорошо хоть оставались поселковые мальчишки.

Друзей было четверо – Сашка, Витька, Костя и Мишка. Мишкина семья появилась совсем недавно. За что их сослали – никто не знал. Всем было ясно – за то, что всего лишь еврей, но точно знали, что откуда-то с юга. Пацаны завидовали Мишке. Ведь он видел, как растут на деревьях яблоки. Мало того, он даже ел их. Мишка много рассказывал, как они лазили в сады, набирали полные рубахи яблок, как ели их до отвала. Но когда он начинал рассказывать про абрикосы и персики, которые растут прямо у дороги, мальчишки ему снисходительно говорили:

– Моня, хорош заливать, так не бывает. Разве что в сказках или кино.

Моней его называла мать, только им больше нравилось Мишка, привычней как-то. У него были ещё две сестренки, одна старшая, а вторая совсем малая. Нищета в семье была полная. Когда их привезли на поселение, стояла зима. В доме, который им отвели для жизни, не было ничего. Голый стол да лавки в углу. Деревянные нары они застилали одеждой, в которой ходили по улице, под ней же и спали. Печка стояла холодная, едой в доме не пахло. На паёк им выдали немолотое зерно. Они его парили на костре во дворе и ели. Такая еда хорошо убивает голод, только от неё пучит до боли в животе. Сашка про то знал хорошо, сам не раз пробовал. Пытались они печку хворостом натопить. Только где взять тот хворост. Зимой без хороших охотничьих лыж в лесу шагу не ступить, снегу по горло. А откуда у них лыжи? Да на них ещё ходить надо уметь. Дрова, к тому же, сами чудесным образом не появляются, их по весне заготавливать надо.

Народ быстро прознал такое дело… Целый день несли им всё, чем могли поделиться. Кто подушку, кто пальтишко ребячье, другие – платок какойнибудь, одеяло, посуду. В доме наконец-то тарелки и ложки у всех появились. Дед Матвей полный воз дров свалил у ворот, мужики рыбы разной собрали несколько мешков, дичи мороженой. Стала семья потихоньку оживать. На щеках у ребятишек даже румянец появился. Только мужики головами качали…

Отец Мишкин был из той породы, когда на словах и говорит правильно, и рассудительностью не обижен, а уж какой начитанный… Вот только руки у него росли совсем не так, как надо, и не оттуда. Ничего у него не получалось: ни на рыбалке, ни на каком другом промысле. Всё из рук почему-то валилось. Если брал он в руки топор, значит, что-нибудь разрубит, в лучшем случае сапог, если косу – обязательно порежется, если будет садиться в лодку или за борт – свалится или воды черпанёт. Определили его истопником в школу. Он то натопит и трубу закрыть забудет, холод в классах стоит, как на улице, то закроет раньше времени, после чего все ходят с больными головами. Летом с мальцами на прорыве окушков да чебаков ловить пристрастился. Вообще-то с удочками по деревне бегает малышня, а вот чтобы взрослый мужик с удочкой – это примерно то же самое, что без штанов пройтись. Срам да и только. Поселковые похохатывали над ним, но не бросали, делились, помогали. Они на таких за свою жизнь насмотрелись.

Эти горемыки обычно после первого этапа уже не поднимались, оставаясь в пересыльных бараках. Там и умирали целыми семьями. Бывали этапы, когда на начале было три сотни, а приходили на поселение человек пятьдесят. Поселение – это место, где нет домов, где один топор на пятерых и двуручная пила на десятерых. Такая вот изощрённая форма человеческой селекции.

Мишкиному отцу со странной фамилией Левит и всей его семье повезло. Времена нынче наступили полегче, да, к тому же, народ вокруг обжился. Просто так помереть не дадут, хотя сдуру или по неосторожности это здесь запросто.

Жена у него была под стать самому Изе. Звали её Фаина, а чаще – Фаня. Сколько они жили в Новом селе, она за водой на реку с бидончиком ходила. Бабы ей уже и вёдра дали, Сашкин отец коромысло смастерил. Только она всё равно с бидончиком не расставалась. Говорит, что на коромысле с двумя вёдрами тяжело слишком. А поселковые бабы закинут коромысло с полными вёдрами на плечо, да ещё в руку ведёрко подхватят для равновесия и шагают себе с реки, смеются, новости деревенские рассказывают.

* * *

У взрослых свои заботы, а Сашке со вчерашнего дня не давали покоя накопившиеся за последнее время вопросы. Весь вечер он нетерпеливо ёрзал, потом всё же не выдержал.

– Мам, скажи, а вот Мишка и Моня – это одно и то же?

– Так человек, я так понимаю, один и тот же – Мишка? – удивлённо посмотрев на него, ответила мать. – Я ведь тебя тоже могу по-разному называть.

– Ты можешь. Только все говорят, что он еврей.

– Ну и что это меняет? Он ведь твой друг?

– Конечно друг.

– Ты когда под лёд в ручье провалился, тебя кто вытаскивал?

– Мишка с Витькой.

– Ты вот представь… Когда-то давно на всей земле было всего два человека. Потом от них родились другие, потом ещё. Сейчас людей на Земле много, но все они, получается, между собой родственники, то есть братья.

– Значит, мы с Витькой и Мишкой братья?

– Получается, что да.

Такой поворот дела явно устроил Сашку. Второй вопрос тоже давно не давал ему покоя.

– А вот правду говорят, что Ленин нацмен? – сказал он и, втянув голову, хитро посмотрел на мать.

– Кто тебе такое сказал?

– Вовка Пыркин.

На поселении жили две чувашские семьи с несчитанным количеством детей. Фамилии у них были как на подбор: одни Кутькины, вторые Пыркины. Держались они всегда какой-то своей стайкой, не перемешиваясь с местными. Были они нищие и вечно голодные, но не жадные, только какие-то уж слишком стеснительные и тихие.

– Ну и что тебе сказал Вовка? Какой национальности Ленин?

– Сейчас вспомню. А, а… чуваш, кажется, как Вовка.

– Нет у Ленина национальности.

– Тогда кто он?

– Ленин.

– Тогда не пойму, зачем он всех в ссылку сослал? Церковь развалил, а батюшку заставил навоз из коровника вывозить?

Мать остановилась, поставила чугунок на остывающую печку и, тихо вздохнув, села напротив. Она пристально смотрела на него, не зная ответа. Пока мать раздумывала, что сказать, Сашка, поняв, что сморозил не то, решил задать вопрос попроще.

– Вот ещё скажи мне. Если в нашей деревне живут сосланные, то получается, что мы тоже ссыльные, и дедушка с бабушкой тоже, и тётя Тая, и дядя Федя, и дядя Вася?

– О, господи… – только смогла выговорить мать.

Стукнула в сенях дверь. Это пришёл Генка. После ужина он всегда делал уроки. Сашка слушал, как потрескивает фитиль керосиновой лампы, скрипит перо. Голова его всё ниже и ниже клонилась к столу. Он не заметил, как щека его неслышно коснулась клеёнки, глаза сладко закрылись.

На другой день отец взял его с собой на рыбалку проверять фитили. Фитиль – это ловушка для рыбы. Озеро было совсем недалеко. Летом оно светилось выпуклым синим глазом среди изумрудного поля. При восточном ветре трава начинала перекатываться волнами. Тогда казалось, что гигантский синий глаз плывёт навстречу изумрудным волнам. Цвет воды, в зависимости от времени дня, погоды, менял оттенки от голубого до фиолетового. Называлось озеро просто – Круглое.

Иртыш сегодня был похож на серого в яблоках скакуна, который, после долгой зимы выскочив из стойла, не хрипел, не бил копытами мёрзлую землю, а, лишь жадно хватая подвижными ноздрями воздух нового дня, нетерпеливо вставал на дыбы, восхищённо всматриваясь в бесконечный простор, который небеса бросили к его ногам. В беспокойной воде проплывали последние одинокие льдины, корни деревьев, брёвна, обломки строений.

Сашка любил, когда отец брал его с собой. Отец обладал удивительной способностью объяснять простыми словами сложные вещи. Например, почему летает самолёт или работает мотор. Сломанная ива лежала на берегу ещё с прошлого наводнения. Снег вокруг неё оттаял, кора нагрелась на солнце.

– Давай, Сашка, отдохнём.

– Давай.

Иртыш, оставаясь на первый взгляд неподвижным, плавно менялся под сопровождение шума волн, которые неотступно бились в берег.

– Так о чём ты вчера мамку про Ленина спрашивал?

– Да хотел узнать, он русский или нацмен?

– Ну и что мама сказала?

– Она сказала, что он Ленин, только это я и сам знаю.

– Правильно она сказала.

– А ещё я хотел спросить: мы в ссылке живём или нет?

– Ты вот сам подумай, – начал не спеша отец. – Если мы с тобой жили бы в ссылке, то выходить за пределы посёлка нам было бы запрещено. Только мы с тобой спокойно вышли, наловили карасей и сейчас вернёмся.

– И даже можем куда-нибудь уехать? – спросил Сашка и внимательно посмотрел на отца.

– Конечно, можем.

– Тогда давай летом поедем куда-нибудь, всё равно куда.

– Давай, после сенокоса.

– А куда поедем?

– Можно, например, в Тобольск. Я тебе Кремль покажу.

– Так Кремль в Москве.

– В Тобольске тоже есть Кремль, не хуже московского.

– Точно поедем?

– Точно. Только давай договоримся, что ты про национальность Ленина, ссылку и прочие вещи больше ни у кого спрашивать не будешь. Пусть это будет наш секрет. Про секрет, сам понимаешь, ни с кем разговаривать нельзя.

– И с пацанами?

– И с пацанами.

– Всё, обещаю, ни слова. А на чём мы поедем?

– На пароходе.

– На большом?

– На самом большом, двухтрубном.

Они ещё какое-то время молча сидели на берегу, смотрели, как на гигантской панораме вечернее солнце раскрасило в медный цвет остров среди реки, остатки позднего снега, ветки жёлтого тала. Дятел настойчиво барабанил в высохший тополь, синички копошились на протаявшей земле. Весна…

– Пойдём, Сашка.

– Можно я санки потащу?

– Давай.

После рыбалки Сашка должен был, как всегда, отнести свежей рыбы тёте Фане, которая целовала его в лоб и просила передать «спасибо для родителей». После – к дедушке с бабушкой, потом к остальным соседям. Темнело. Варнак провожал его до дома. Он гордо бежал впереди, облаивал пустые ворота, встречных собак и, казалось, даже саму темноту. Перед калиткой Сашка обнял его и крикнул:

– Беги домой.

Варнак ткнул его мокрым носом в щёку и вскоре растворился в спускающейся с небес темноте.

* * *

Все ждали, когда появятся первые судёнышки, и они не заставили себя долго ждать. Как только фарватер проставили бакенами, река ожила. Зашлёпали колёсами чумазые буксиры, на которых можно было рассмотреть людей на капитанском мостике, корме или над раскрытой решёткой машинного отделения. Всех их звали одним именем – «пароходские». Буксиры в Новом селе останавливались редко, разве только порожние, снизу. Они, как правило, ненадолго притыкались носом к крутому берегу, после чего пара бойких бабёнок, сбежав по шаткому трапу, отправлялась по деревне прикупить молока, сметаны, кусок сала, зелени, картошки. Мальчишки были тут как тут, но на буксир заходить им родители категорически запрещали. «Пароходские» – народ чужой, держаться от них надо на расстоянии и не мешаться под ногами. Мужики, те, что жили неподалёку, собирались на берегу не спеша. Они перекидывались с речниками негазетными новостями, толковали за жизнь. Бабы тем временем решали хозяйственные дела.

Семья на буксире – дело обычное. На корме висят пелёнки, ребёнок бегает, обвязанный за пояс верёвкой, как баранчик на привязи. Длина верёвки – до борта. По-другому нельзя, свалится малец. Так и живёт семья на буксире. Железо кругом, машина стучит в переборку сутками, а они счастливы, детей рожают. Хотя и на поселении детей меньше не рождалось. Происходило это всё наоборот и вопреки всем жизненным тяготам. Соскучился народ жить по-настоящему: с любящими жёнами, неугомонной детворой, незатейливым огородиком под окнами.

Вслед за буксирами по реке начинали идти пассажирские пароходы. Они шли, гордые своими названиями, белоснежными бортами, стройными рядами иллюминаторов, высокими мачтами в разноцветии огней. Звуки проходящего парохода, музыка на палубе, прогуливающиеся дамы в шляпках представлялись Сашке чем-то неземным.

Ночью огни проходящих белоснежных красавцев освещали крутой берег, лица мальчишек с восхищёнными глазами. Уверенный бас гудка летел поверх смоляных волн и, ударяясь о кручу, ответным эхом перекатывался от одного берега к другому.

Мальчишки, едва завидев пароход, спешили, кто раньше угадает название.

– Это какой идёт?

– «Москва», конечно.

– Да нет, это «Победа».

– Как бы не так, «Победа» двухтрубный.

– Ты посмотри, наклонилась на левый борт.

– Точно «Москва».

Каждый пароход издалека имеет свои отличия. «Москва», например, имела крен на левый борт, а у «Фёдора Шаляпина» дым был беловатый и труба со скосом. Если над капитанской рубкой надстройка, это точно «Лев Толстой». Большие белые пароходы останавливались крайне редко. Для этого надо было на первом повороте снизу разжечь костёр и махать чем-нибудь белым.

Такой пароход увёз однажды Костю и всю их семью. Им разрешили уехать насовсем. За несколько дней до отъезда Сашка с удивлением узнал, что Костя, оказывается, и не Костя совсем. Он на самом деле литовец, и зовут его Кястас, а отца его зовут не дядя Ваня, а Йонас, и мамка его не тётя Аня, а Олдона, и что у них есть своя родина, которая называется Литва. Сашка пытался понять, каким образом дедушкина коса, которая называется литовкой, связана с Коськиной родиной. И ещё он никак не мог понять: как это так – уехать навсегда. То есть, они уже больше никогда-никогда не увидятся. Ни Коська, ни Сашка с этим были не согласны. Они поклялись землёй, что когда будут большие, обязательно найдут друг друга. Все последние дни они разлучались лишь на ночь. И только когда пароход, оповестив тяжёлым басом округу, дал задний ход, они вдруг поняли, что всё это случилось, и действительно навсегда. Оба горько заплакали. Шлёпали лапти колёсника, вспенивая студёную воду вдоль бортов, Сашка видел, как Коська ткнулся носом в плюшевый жакет тёти Ани. Слёзы размыли реку, пароход, дым из трубы. Сашка, всхлипывая, спрятался от печальных событий под перевёрнутую лодку. Там было одиноко и тихо. Он уснул и оттого не видел, как долго ещё вся деревня махала платками вслед пароходу, как мальчишки, стараясь не отставать, задыхаясь, бежали вдоль берега. Поселенцы были рады за эту литовскую семью. Праздник поселился в каждом доме. Всем не верилось, что, наконец, можно уехать самим, без конвоя, без сопровождения. Они вдруг почувствовали, что проклятая ночь заканчивается.

Сашку потеряли, даже отправились на поиски. А он проснулся под лодкой, не понимая, где он… Испугавшись темноты, вылез, побежал домой, запинаясь и всхлипывая. Керосиновая лампа стояла на кухонном окне. Сашка сразу увидел её. Это была всего-навсего жёлтая точка на тёмном фоне домов, но, увидев её, он сразу перестал всхлипывать и вытер слёзы. Теперь он уже не боялся ничего. Ему светил маленький жёлтый огонёк его дома, который вдруг вселил в него силы, уверенность, спокойствие.

* * *

События лета спешили, выстраиваясь в очередь, торопились поскорее свершиться. Родители неожиданно по окончании учебного года поехали в Уват и взяли с собой Сашку с Генкой. Когда они шли по трапу на пароход, Сашкино сердце готово было взлететь от радости вместе со стрижами, которые, выпорхнув из своих круглых гнёзд-норок на высоком яру, бесстрашно кружились вокруг, отчаянно пикируя и взмывая ввысь.

Они несколько раз обошли пароход. Отец показывал, что где находится и как устроено. Они даже видели большие, блестящие от смазки железные руки, которые крутят колёса. Назывались они очень похоже на то, что они делали – шатуны. Капитан стоял в белой фуражке с чёрным блестящим козырьком, золотым крабом и время от времени кричал в рупор.

Уват потряс Сашку масштабами, причалами, пароходами, катерами, баржами, людьми с чемоданами, сумками, мешками, их нескончаемым потоком, текущим на пристань и обратно. Речной вокзал в три этажа со шпилем, зал ожидания, буфет. Впервые в жизни они пили лимонад. Потом было мороженое в хрустящем стаканчике. Это была какая-то другая жизнь. Здесь все ходили по деревянным тротуарам, по улицам ездили машины. Смотреть на них можно было сколько угодно, а те, что стояли, можно было даже потрогать. Они с Генкой сидели на скамейке возле «Районо». У Сашки опять в голове что-то не сходилось. Бабушка говорила: «Рай – это место на небе, где живёт Бог». Ему не верилось, что рай может находиться в этом деревянном доме. Зато ему нравилось смотреть на людей: во что они одеты, как ходят, разговаривают. Уват – это да!..

Ночевать пошли к каким-то родственникам. Там его познакомили с таким же, как он, пацаном, чуть выше его ростом. Взрослые отправили их гулять во двор, а сами сели разговоры разговаривать. Пацан этот, Толик – так, ничего, только больно уж задавался поначалу. Городской… Всё приёмчики борьбы показывал. Когда Сашке всё это надоело, он через подножку взял да и завалил учителя. Толик вспылил, раскраснелся.

– Давай ещё, это не считается.

Только Сашка больше не соглашался.

А чего он… Потом ничего, замирились. Толик обещал приехать в Новое село с мамкой, а Сашка пообещал ему показать место, где ловятся окуни в две ладошки.

Когда легли спать, Сашке вдруг стало грустно. Как там Витька с Моней? Что делают? Как бы не уехали. Взрослые поговаривали, что они тоже собираются уезжать. Тётя Фаня говорила, что вскоре всё поменяется, и они опять будут жить в тёплых краях. Опять Мишка будет яблоки есть. Завтра домой… Скорей бы. Дома лучше.

Ему снился луг, большой, зелёный, высокие и разноцветные дома, как в книжке про оловянного солдатика. Бабушка стояла внизу и махала Сашке рукой, а он летал над землёй, домами, зелёным полем. Просто так… Он мог легко взмыть к облакам, подставив ладошки, поймать солнечного зайчика. Ему было необыкновенно легко. Когда он опустился на скамейку рядом с бабушкой, она накрыла его голову тёплой ладонью, поцеловала в щёку и сказала:

– Близко к солнцу не летай, голову напечёт.

Он проснулся. Бабушка только что была здесь, совсем рядом.

Хорошо, когда снятся такие сны. Сашке нравилось во сне. Там так всё здорово получается. Что такое сон? Сказка? Но кто её тогда придумал? Ведь он только что там был. Там красиво. А что, если настоящая жизнь не здесь, а там, во сне?..

Свой пароход они отправились ожидать заранее, вдруг придёт раньше времени. Однако вместо него снизу причалила закопчённая серая посудина с зэками, которые долго стояли у борта, боясь почемуто сходить на берег, потом зашевелились, качнули дебаркадер. Какая-то женщина кричала истошно «Федя! Феденька!..» Крик её вскоре захлебнулся стоном, смешанным со слезами и всхлипыванием. Старик-зэк подошёл к ним и попросил у Генки разрешения погладить Сашку по голове. Рука у него была горячая и сильно дрожала. Зэк сел перед ними на корточки, развернул белый лоскут, дал по кусочку колотого рафинада, и они побежали на речной вокзал, где их ожидала мать. Отец всё это время, стоя поодаль, наблюдал за происходящим.

* * *

Пароход пристал в Новом селе к вечеру следующего дня. Мишка с Витькой стояли на высоком берегу. Сашка обрадовался, только, как оказалось, ненадолго. Друзья сказали, что уезжают через два дня. От этого Сашке стало невыносимо тоскливо. С кем же он теперь будет играть? Он даже готов был подарить им лучшие игрушки и новый самосвал, только бы они остались.

В день отъезда собралось всё поселенье. Долго ждали пароход. Всем до конца не верилось, что расстаются навсегда. Жизнь, видимо, поставила себе задачу и дальше удивлять Сашку. Вчера он узнал, что Витька, оказывается, немец. Сашка никогда не придавал значения тому, что фамилия у него Шрайнер.

Как же так? Они вместе бегали, играли в войну, побеждали немцев, ловили чебаков на протоке, отец его был конюхом, а мать дояркой. Сашка никак не мог понять, какой же он немец, если он Витька.

Отцу пришлось долго ему объяснять. Оказывается, немцы – это совсем не то же самое, что фашисты. «Как всё запутали эти взрослые, попробуй, разберись», – размышлял про себя Сашка.

Тётя Фаня подарила женщинам белые платочки с вышитыми именами, сказав, что они только для счастливых слёз. Говорила: «Горе закончилось», а сама всё время плакала. Им желали хорошей дороги, что-то дарили, смеялись. Мальчишки поклялись хлебом, что обязательно найдут друг друга и приедут в гости. Сашка подарил Витьке зелёный грузовичок, который ему так нравился, а Мишке – новый самосвал.

Дым валил из пароходной трубы чёрными клубами, южный ветер жадно хватал его в объятия и, бросая на вздыбившиеся волны, гнал всё дальше на Север. Множество людей по берегам Иртыша, Оби, Томи, Сосьвы жадно вдыхали этот сладкий дым надежды. В то лето из Нового села, как и со всего Севера, уехало много семей. Что могли, везли с собой, остальное раздавали просто так. В заколоченных домах не оставляли даже тряпичный лоскут или старую миску, чтобы не возвращаться. В том и была разница, что раньше дома, после того, как постояльцев увозили, они тут же заполнялись новыми. Сейчас же деревянные срубы оставались в одиночестве, пустыми и осиротевшими от собственной ненадобности.

Дома будут долго стоять, сопротивляясь времени, вспоминать своих хозяев, их голоса, затихающий мерный топот лошадиных копыт, последний раз увозящих телегу от дома.

Только шальной ветер иногда скрипнет калиткой или ставнем…

Дом встрепенётся… А вдруг? Может, он снова кому-то понадобился? Только напрасно. Никто уже не вернётся сюда. Не осталось больше тепла в его старых стенах. Отдал он его сполна тем, кто жил в нём, кого он оберегал от морозов и непогоды, согревал тёплыми боками обветшалой печи. Старый дом всё равно тихо умрёт, а благодарные люди увезут память о нём по всему свету. В памяти их эти стены навсегда займут свое место, чтобы хоть иногда, пусть через много лет, отогреть чьюто замёрзшую душу или не дать ей зачерстветь.

Сашка каждый день по несколько раз ходил на берег, махал проходящим пароходам, буксирам. Он ждал, когда кто-нибудь ему тоже махнёт рукой. Если такое случалось, он радовался так, словно говорил с этим человеком и просил передать привет Коське, Витьке, Мишке. Где они там? Тоже, небось, скучают…

* * *

У Сашки появился новый друг, звали его Азат бабай. Это был старик татарин невысокого роста, с белой головой и таким прищуром глаз, что, казалось, будто он всегда улыбается. Ходил бабай с палочкой, потому что хромал на обе ноги. Когда пригревало солнце, он не торопясь выходил на берег, садился на старое бревно и, опершись ладонями на посох, подолгу смотрел перед собой. Он мог часами наблюдать, как Иртыш уверенно несёт свои воды, как над островом кружит одинокий коршун или тонкокрылые чайки снуют между водной рябью и белым песком в поисках добычи.

Оба его сына погибли на войне. Жена Роза умерла этой зимой. Дом у него был маленький и низкий, как сам старик. Сашка часто бывал у них, когда разносил рыбу. Теперь деда Азата чаще можно было встретить на берегу сидящим на бревне…

– Здравствуйте, дедушка Азат, – робко здоровался Сашка.

– Здравствуй, Сашка. Скучно тебе стало без друзей?

– Скучно, – кивал Сашка и тут же спрашивал. – Дедушка Азат, а вы тоже кого-то ждёте?

– Жду, Сашка, жду… Жду, когда за мной Белый Бабай придёт, чтобы забрать меня.

– А он хороший, этот Белый Бабай?

– Не знаю. Когда придёт, тогда и узнаю. Если правильно жил, придёт хороший Бабай, а если плохо, придёт страшный Див и спросит за всё.

– Кто такой Див?

– Див – это страшный великан из сказки. Хочешь, я тебе расскажу про Зухру и звёздочку Йолдыз?

– Хочу.

– А хочешь сахар?

Сашка положил за щёку кусочек сахара, привалился спиной к тёплому бревну, сладко зажмурил глаза и стал слушать о тяжёлой жизни бедной девочки Зухры, которую Йолдыз-звёздочка пожалела и унесла на луну, в счастливое серебряное царство. Каждый вечер можно было увидеть, как она идёт по Луне с коромыслом на плече, а рядом переливается светом Йолдыз.

Сашка, будто заворожённый, сидел, словно в кино и даже лучше. Он реально видел людей, слышал, как они разговаривают, как стучат копыта по степи, как звенит, затихая, волшебный колокольчик. С этого времени каждый раз, увидев луну, он будет пытаться рассмотреть на её серебряном диске девочку с коромыслом на плече. Звёздочки на небе, оказывается, не просто светящиеся точки. Они на самом деле большие, и даже очень. Живут на них как добрые, так и злые колдуны и волшебники. Если звёздочка блестит ярко, переливаясь голубым светом, значит, на ней живёт добрый волшебник. Если же звёздочка красная, это означает, что на ней обитает злой колдун, который надувает от злости щёки и яростно дышит огнём. Луна часто бывает белая, как серебро. Это значит, она сегодня добрая и радуется вместе со всеми. А если медная, значит, на неё напал Убыр – колдун. Она будет бороться и обязательно победит его, после чего по ночам опять будет посыпать серебром поля.

– Ну что, Сашка, понравилась тебе сказка?

– Очень-очень понравилась, ещё хочу.

– Если завтра будет тепло, обязательно приходи, расскажу ещё. Я их много знаю. А теперь беги домой.

Мать спросила Сашку, где это он пропадал до самого вечера. Он долго рассказывал сказку о девочке Йолдыз и добрых волшебниках. Мать внимательно слушала, прищурив серые глаза, и улыбалась.

– Хороший он старик, Азат, мудрый.

– Мудрый – это значит умный? – тут же переспросил Сашка.

Мать ненадолго задумалась, потом ответила так, будто говорила не только Сашке, но и себе…

– Умный человек – тот, кто найдёт выход из любых трудностей, а мудрый заранее сделает так, чтобы не попасть в эти трудности.

Сашка задумался и затих. В голове у него словно из кубиков складывались и рассыпались домики и пирамидки.

– Значит, мудрый человек знает, что будет потом? Мам, что будет со мной потом?

– Ты станешь большой, выучишься. Кем ты хочешь стать?

– Лётчиком!

– Станешь лётчиком.

– А как стать мудрым?

– Ты не просто слушай, что говорят люди, а старайся понять всё, о чём они говорят и зачем.

– Тогда почему мудрые люди в ссылку угодили?

– Слава Богу. Все, похоже, закончилось, – задумчиво проговорила мать.

– А Вовка говорит, что Бога нет. Это правда?

– Кто верит, для того он есть. А если даже не верит, он всё равно для него есть. Придёт время, и он об этом обязательно узнает.

– Жалеть, наверное, будет, только Бог его уже не простит и любить, наверное, не будет, – вздохнул Сашка.

– Бог простит, потому что он всех любит.

– А Бог, он мудрый?

– Самый мудрый, он всё знает: как есть, и как будет.

– Тогда почему он про то, как будет, никому не говорит?

– Он говорит, только не все его слышат.

– Что надо сделать, чтобы слышать Бога?

– Надо, чтобы душа у тебя была чистая и добрая. Если душа грязная, Бога ни за что не услышишь. Нельзя злиться ни на кого, ругаться, обманывать. Людей любить надо.

– Прямо всех-всех?

– Всех, и не только людей, но и животных, и птиц, всё живое…

– Я вот всех люблю: и Ваську тоже, и Звёздку. Тогда почему Бог мне ничего не говорит?

– Он тебе говорит, только ты пока слышать его не научился. Всегда слушай, что тебе говорят добрые люди.

– А как понять, добрый человек или нет?

– Если сердце твоё бьётся ровно и спокойно, значит, это те люди. Не перебивай, слушай. Бог всегда будет говорить нужные тебе слова через доброго человека. Слушай и думай над тем, что тебе сказал этот человек. И ты услышишь слова Всевышнего. Если кто-нибудь захочет тебя обмануть, у него это не получится. Ты ведь слушаешь вместе с Богом, а потому сразу об обмане догадаешься.

Засыпая, Сашка отправлялся в путешествие к звёздам, чтобы встретиться с добрыми волшебниками. Мать поправила одеяло, поцеловала его в лоб и тихо сказала:

– Спи, неугомонный.

Небо было похоже на огромную поляну, усеянную яркими звёздами. Они шли по нему с Васькой, зажигая всё новые и новые фонарики. От этого дорога, что оставалась следом за ними, начинала светиться бесконечным множеством ярких звёзд. Вскоре все они, искрясь и переливаясь, закружились вокруг них волшебной каруселью. Сашка с Васькой стояли в центре, а звёзды вокруг всё кружились и кружились, осыпая их серебром.

Днём Сашка спешил к реке. Он издалека видел, что Азат бабай сидит на любимом месте, привычно опёршись руками на палочку. Солнце ласково грело Сашкин лоб, за щекой незаметно таял сахар, а сам он вместе со сказочником опять отправлялся путешествовать в незнакомый ему волшебный мир… Он переживал за Камыр-батыра, маленького мальчика из теста, который стал добрым богатырём, переживал за Гульчечек, которую украла злая ведьма – старуха-убыр, радовался за хитрого джигита, которого звали Таз, смеялся, когда хитрая лиса обманула жадного и глупого бая.

Дождь лил не переставая два дня. Сашка подходил и подолгу смотрел в окно. По стеклу змейками стекали капли. Не было видно берега, покосившегося сарая, бревна возле него. Ночью гром гремел так, что он проснулся, прошлёпал босыми ногами к окну и, приложившись лбом к холодному стеклу, смотрел не отрываясь. Молнии, страшно и непрерывно сверкая, выхватывали из темноты силуэты домов, чёрные руки деревьев. Всё это было ему хорошо знакомо, но теперь стало неузнаваемым. Это был другой, чёрный мир, который становился ещё страшнее от неожиданных и ярких всполохов молний. Сашка торопливо пробежал по жёлтому полу и забрался под одеяло. Васька спрыгнул с печи и улёгся ему на ноги. Стало не так страшно.

Лишь через два дня лето будто опомнилось, что пора вступать в собственные права. Земля ещё дышала тяжёлой влагой, а Сашка уже бежал на берег. Вот из-за сарая показалось бревно, но Азат бабая не было на своём месте. Сашка долго ждал его, ходил вдоль обрыва, сидел на ещё мокром бревне. Он так и не дождался своего сказочника… Дома мать посадила его напротив и тихо сказала:

– Дедушка Азат больше не придёт.

– Его забрал к себе Белый Бабай? – прошептал Сашка. – Он мне говорил об этом. Ему там сейчас хорошо. Он давно хотел встретиться с бабой Розой и сыновьями.

* * *

Во дворе, словно большой кузнечик, цокал молоток – это дедушка отбивал косу. Сашка услышал знакомый звук ещё издалека. Он сразу вспомнил слова дедушки:

– Ты косу слушай, она не просто так звенит, она поёт, рассказывая тебе про добрые руки, которые её сделали. Теперь на всё лето она – твоя подружка. Свыкнись с ней, легко будет работать, уставать не станешь.

Коса действительно позванивала, словно маленький колокольчик. Сашка сел на берёзовую чурку напротив дедушки и стал слушать. Дедушка, не отрываясь, кивнул головой и продолжил волшебный перезвон. Коса и вправду звенела, рассказывая ему о том, как они будут разгуливать по широким полям и глубоким оврагам, сколько сена накосят для Звёздки и Пеструхи, как Сашка после этого вырастет и станет делать то же, что и настоящие мужики.

На другой день, когда первые лучи ещё не успели до конца разбудить землю, Сашка в старых ботинках и кепке бежал к дедушкиному дому. Хозяйки, выгоняя коров на пастбище, спрашивали:

– Куда это ты, Сашка, в такую рань собрался?

– С дедушкой идём на сенокос…

Деревня просыпается рано. Хозяйки, проводив коров на пастбище, возвращались. Навстречу им по дороге в сторону старой мельницы степенно шагали двое косарей.

– Доброго утра, Семён Матвеевич.

– Доброго утра.

– Дождались, вот и помощник подрос. Сразу видно – серьёзный мужик. Главное, какая литовка у него. Теперь ваши коровы точно без сена не останутся.

– Само собой…

– Хорошего вам дня, Семён Матвеевич! Чтобы без дождика.

– Спасибо, бабоньки.

Дедушка приподнимал козырёк старенькой кепки, степенно кивал, и они шли дальше. Дорога петляла между огромных тополей, ржаного поля и длинного озера, заросшего камышом. Голубые васильки и добродушные ромашки рассыпались у самой дороги.

Вдруг дедушка остановился и, приложив палец к губам, показал взглядом – «смотри». Они спрятались за высокую осоку и сквозь просветы в траве стали наблюдать. Недалеко от берега, на чистой от зарослей воде, перед кучкой крошечных полосатых утят возвышалась утка. Жёлтые комочки беспрестанно крутились, не переставая наблюдать за ней. Она же, строго обозревая беспокойное потомство, вскоре подняла правое крыло и принялась перебирать клювом перья. Следом за ней как по команде утята тоже подняли правое крыло и, попискивая, начали перебирать пух. Утка выгибала шею, чистила перья на груди – жёлтые комочки делали то же самое. Получалось не у всех. Некоторые, поднявшись над водой, тут же валились на бок, но, словно поплавки, вставали, продолжая настойчиво теребить клювиками жёлтую грудку. Утка, подныривая, плескала воду себе на спину, вся дружная компания следом за ней делала то же самое.

Они бесшумно отошли назад, и, лишь пройдя поворот, дедушка спросил:

– Видал?

– Да… А что это они делали?

– Это утка мальцов умываться учила.

– Да разве они чего-нибудь понимают? Они же маленькие.

– Маленькие-то маленькие, но какие сообразительные.

– Я всё понял, это у них школа, как у людей, – заключил Сашка.

Ходить с косой на плече и слушать, как тебя хвалят, было легче всего. Научиться косить оказалось гораздо труднее. К обеду Сашкины руки перестали слушаться, спина не хотела сгибаться, но больше всего ему постоянно хотелось пить. Когда солнце выкатилось в зенит, дедушка постелил в тени свежескошенный клевер, накрыл его сверху брезентовым плащом.

– Иди, отдохни, а то уработался.

– Да я не устал.

– Давай, давай, скоро обедать будем. Попей пока молока.

Сашка лёг на удивительно сладкую перину, закинул руки за голову и закрыл глаза.

С размеренной монотонностью шуршала по лугу дедушкина коса. Каждое едва заметное дуновение ветра гладило его раскрасневшееся лицо, шевелило выгоревший чуб. Непривычная нега растеклась по уставшей спине. Пахло клевером, мёдом, скошенной травой и солнцем. В кажущейся тишине луга, если прислушаться, сокрыто великое множество звуков, явных и скрытых… Кузнечики колотят вразнобой по своим наковальням, монотонное жужжание пчёл сливается с писком неизвестных пичуг, большой чёрный жук гудит самолётом, вертлявые стрекозы, потрескивая, блестят на солнце золотистыми перепонками крыльев. Трясогузка, беззвучно порхая с одной ветки на другую, усевшись на нижнюю, долго наблюдала за Сашкой блестящими бусинками глаз.

Звенела коса. Дедушка после каждого прокоса подправлял оселком и без того острое лезвие. Окончив, он пристально посмотрел на небо, вздохнул полной грудью. День действительно был хорош. Для покоса самое подходящее время. Трава в соку, жаль, помощник притомился. Но напорист парнишка, не отступает. В нашу породу, подумал старик и, смахнув со лба пот, продолжил косить.

Сашка проснулся от того, что на руку ему прыгнул кузнечик. Он долго сидел у него на запястье, почёсывая длинные зелёные ноги, потом на прощанье цокнул ещё раз и исчез в своём зелёном царстве.

Солнце, перевалив за полдень, стало клониться к кучерявым ивам у пруда. Не всё сразу, но коечто у Сашки начинало получаться. Дедушка, почти не смотря в его сторону, подсказывал.

– Пяточку, пяточку прижимай. Не поднимай косу, когда ведёшь назад. Не горбись, спину держи прямо. Носок не втыкай, приподними слегка.

Самое тяжёлое наступило утром. Вставать рано для Сашки было делом привычным. Вот только на этот раз ни руки, ни ноги его не гнулись, а на спину словно повесили тяжёлый мешок. Мать улыбалась.

– Тяжело? Не ходи сегодня, отдохни.

– Нет, пойду на покос. Как там дедушка без меня.

Деревня только просыпалась, а косари уже шагали по мельничной дороге.

– Доброго здоровьица, Семён Матвеевич, здравствуй, Сашок! – приветствовали встречные.

– Доброго утра, – как всегда степенно отвечал дедушка, приподнимая козырёк.

– Как вчера покосили?

– Хорошо. Добрую еланочку3 положили. Вдвоём оно ж бойко получается.

Через неделю Сашка так наловчился косить, что дедушка изредка начал ставить его впереди себя.

– Иди вперёд, а то загнал меня, на пятки наступаешь.

На ладонях у Сашки появились первые настоящие сухие мозоли. Возле мельницы, где начинали косить, выстроились копны. Проходя вечером мимо, дедушка приподнимал слегка пласт, засовывал руку, щупал копну, выдёргивал изнутри клочок сена, шумно нюхал, говорил:

– Хорошее сенцо, душистое.

Сашка делал то же самое.

* * *

Короткое сибирское лето перевалило за вторую половину.

По утрам в логах молочными разводами задерживался туман, солнце перестало подниматься высоко. Луга пожелтели, облысели, покрылись редкими стогами. На просевших огуречных грядах вызревали жёлтые семенные огурцы, картофельная ботва порыжела.

Это была пора не начала осени, а скорее конца лета. На острове за Иртышом, изрезанном тополёвыми гривами, пошёл белый груздь. Его ещё называют – тополёвый. Заготавливали грибы на зиму в огромном количестве, загружая кедровки по самые борта.

В тот день мать осталась дома, а Никанор Иванович с Сашкой, Генкой и кучей соседей возвращались после грибного промысла с острова. Обе лодки были под завязку забиты тополёвыми груздями. Грести по течению легко. Все отдыхали, негромко переговариваясь. Позднее солнце освещало блин жёлтого песка, зелёную полоску молодой поросли.

Отец, сидя кормовым, в какой-то момент отстранился от обычных разговоров и стал пристально вглядываться куда-то вдаль, мимо длинного носа кедровки. Вскоре это заметили все и тоже стали пытаться рассмотреть достаточно большой круглый предмет на краю плёса.

– Мячик, наверное…

– Да нет, это пену волной набило.

– Больно уж чёрная пена.

– Чурка это боком лежит, точно чурка. Видишь, даже позеленела.

– Мячик это, похоже, видишь, полосатый.

– Точно мячик.

Отец подтабанил веслом, и они подошли вразрез течения к плёсу. Вдруг кто-то удивлённо крикнул:

– Вы знаете, что это такое? Это арбуз…

– Какой ещё арбуз, откуда ему взяться?

– Точно арбуз.

– Он что же, по-твоему, на берегу вырос?

Лодка зашуршала дном о песок. В нетерпении Петруха, не дожидаясь, спрыгнул с носа и побежал по мелководью, поднимая веера брызг. Все молчали, опасаясь малейшим звуком разрушить явление чуда. Добежав, он остановился, опустился перед мячиком на колени и после секундной заминки закричал:

– Арбуз, это арбуз!

– Не может быть, – еле слышно прошептал каждый.

Петька смыл песок с полосатых боков и, подняв над головой на вытянутых руках, не переставая повторял:

– Арбуз, это арбуз!..

– Вот это да, – невольно вторили ему все.

Арбуз был зелёный, с бледными белёсыми полосками и жёлтым кругом на донышке. Его водрузили на сиденье посреди лодки и, замерев, уставились на него так, будто это было что-то неземного происхождения. Появление зелёного чуда вызвало у кого-то восторг, у кого-то удивление и любопытство, а кое-кто почувствовал в этом даже мистический знак. Его внимательно осмотрели со всех сторон. Нашлись знатоки, осторожно простучали. Арбуз был абсолютно целый. Сашка много раз видел его на картинке, слушал рассказы о необыкновенном вкусе, но относился к этому весьма отстранённо. Это был рассказ о том, чего он не мог себе представить вообще, тем более рядом. Сашка пробрался к середине лодки, потрогал холодную, полосатую поверхность. Вдруг все в один голос начали рассуждать над его происхождением.

– Наверное, выгружали баржу с арбузами, да и уронили за борт.

– Может быть, только вряд ли…

– Тогда, наверное, с парохода.

– Если с парохода, он разбился бы об воду…

– Так и с баржи, впрочем, тоже.

– Действительно.

– Но ведь откуда-то он взялся на самом деле? Не с неба же упал.

– Как сказать, как сказать… Видел я накануне сон, – начал кто-то.

Мнений много, разных, вплоть до мистических, только арбуз был что ни на есть настоящий. «Что же с ним делать?» – раздумывали все. Для начала решили разрезать и попробовать. Все затихли. Арбуз хрустнул, словно поздний лёд, глухо и загадочно…

– Режь насквозь, на две половины, – прошептал кто-то.

Когда он развалился, у всех перехватило дыхание.

Арбуз был красный, с рядами чёрных семечек внутри.

Ничего подобного Сашка не видел никогда. Какой бы он ни был на вкус, всё равно этот будет самый лучший – заранее решил он.

Мария Ильинична вызвалась попробовать первой. Все затихли, слышно было лишь писк чаек да шлепки волн под бортами лодки.

– Сахарный! – радостно заключила Мария Ильинична.

Все оживились, пересчитали детвору на поселении. По небольшому ломтику хватало всем. Так что вскоре держал Сашка в руке небольшой ломтик самого настоящего арбуза, не решаясь пока его откусить. Больше всего он боялся разочароваться.

Чудеса, оказывается, так и случаются, неожиданно… Обычным вечером в сибирской глуши, на песчаном плёсе, мимо которого за день прошла не одна посудина, произошло самое обыкновенное чудо. Почему река именно сюда вынесла то, чему здесь и быть-то невозможно? Зачем загадала эту загадку… Почему именно им, отчего именно здесь?..

Все вдруг начали наперебой вспоминать, что и когда река выносила на берег. Оказалось, домашнего скарба – не перечесть. Рыбаки из артели Халтурина, например, вытащили целый череп мамонта с бивнями на Алымском песке. Только даже найти бивень мамонта оказалось для всех событием вполне привычным. А тут арбуз…

Сашка долго вдыхал незнакомый аромат, рассматривал его сочные розовые бока и наконец откусил… В этот самый миг ему показалось, что он видит перед собой весь мир, огромный и таинственный. Сказки про остров Буян, тридевятое царство, диковинные дворцы в жаркой пустыне вдруг ожили… Он видел скачущих всадников, погонщиков на верблюдах в белых одеждах, громадных слонов, больших разноцветных птиц с изогнутыми клювами, огромные фонтаны китов в океане, где они плыли вместе с белоснежными кораблями. В небе в это время загадочно блестели серебристые бока самолётов, летящих даже выше журавлей. Сашка знал, что обязательно станет лётчиком, облетит все континенты, увидит много разных стран, диковинных мест, новых людей.

Две половинки арбуза представились ему не чем иным, как вратами, которые вдруг решили открыться для него, разрешив взглянуть на весь огромный и таинственный мир. Он точно знал, что непременно будет там. Большой мир звал его… Этот день отчётливо разделил Сашкину жизнь на две части: до арбуза и после.

* * *

На берегу их встречала Ксения Семёновна. Её тревожное молчание заметили все. Арбуз и на самом деле оказался вещим. Когда все поднялись на берег, она, как всегда негромко, но отчётливо, сказала:

– Белоглазова подписала приказ. В Новом селе закрывается школа и переводится в Красный Яр… Через год ликвидируют колхоз и сельский совет.

В переводе на понятный язык это означало, что замок с клетки снят, и теперь все вольны убывать, уезжать, уплывать куда угодно, в любом направлении. Надолго повисла тишина…

Поселенцы давно разучились безудержно ликовать по любому поводу. Все мучительно искали подвох, пытаясь понять, где их в очередной раз собираются обмануть? Власти не верил никто. Не могли им так запросто дать свободу. А если дадут? В тот вечер во всех домах допоздна тревожными жёлтыми всполохами керосиновых ламп светились окна. Родители долго о чём-то разговаривали, потом ушли к дедушке.

Те же самые ходики на стене, с медведями на жестяном циферблате и двумя тяжёлыми гирями в какой-то момент начали отсчитывать новое время для нескольких поколений. Время начиналось новое, вот только люди оставались прежними.

Пройдёт не так много времени, и даже географического названия Новое село не останется. Из аллеи тоненьких тополей, что вели к школе, вырастет лес, который перерастёт тех, кто его сажал. Последними останутся несколько стариков, что остались здесь доживать свой век. С их уходом Новое село закончится. Мир слишком велик, чтобы заметить такую маленькую пропажу. Но всё живёт до тех пор, пока сохраняется в людской памяти. Оттого Новое село будет жить своей жизнью и по сей день. Будут так же тикать ходики с жестяным циферблатом, отсчитывая новое время. Продолжится это всё до тех пор, пока хотя бы один человек, пусть единожды, где угодно, в любой стране мира, будет вспоминать с благодарностью землю, которая все эти годы пробыла вместе с ним в ссылке. Землю, которая кормила, укрывала беглых и ссыльных от мороза лапами сибирской тайги, покорно принимая на вечное упокоение всех, кто остался здесь навсегда.

Память людская не вечна, как и вся жизнь на Земле. Для вселенной жизнь каждого – меньше чем мгновение. Будет ли вечной человеческая душа, не люди решают. Только не должна душа очерстветь и испоганиться после того, что ей довелось испытать здесь, на крутой излучине Иртыша. Чтобы не утратилась в памяти сама суть людского братства, без которой нельзя было выжить там, где жизнь стоила куска хлеба или портянки. Ведь не сгнила ещё в Сибири последняя сторожевая вышка, вьётся ещё жалящей змеёй по периметру заброшенного лагеря ржавая колючка. Закончился отсчёт того времени. Не позабыли бы с годами люди того, что произошло тогда. Всё уже случилось именно так, и по-другому произойти не сможет…

Сашка, Витька, Кястас, Моня встретятся непременно, потому что это их Земля. А если не встретятся, будут помнить всё, чтобы рассказать своим детям правду того времени.

* * *

Разве мог Сашка себе представить ещё в начале лета, что они вместе с Генкой будут стоять на верхней палубе двухтрубного «Мусоргского», который, гордый своим названием, белоснежными надстройками, мощью котлов, уверенно рассекал тяжёлую волну, проходя мимо отрогов гор, плоских речных песков и изумрудной зелени берегов.

Маленький алый ломтик арбуза, который Сашка держал тогда в руке, навсегда изменил его взгляд на мир вокруг. Простые вещи давно перестали казаться ему простыми. Он сумел понять: люди сложны и не всегда понятны, но надо научиться понимать их. Новый мир, который совсем недавно казался ему таким недосягаемо далёким, открывался для него заново и ждал его… Завтра они увидят Тобольск.

– Что мы увидим в первую очередь? – спрашивали они поочерёдно с Генкой то мать, то отца.

– В первую очередь в Тобольске увидим Кремль, собор, высокую колокольню.

– Прямо до неба? А ещё?

– Ещё много высоких каменных домов, магазинов, институт, где училась мама. Потом по деревянным ступеням Прямского взвоза поднимемся к храму и с горы увидим весь подгорный Тобольск.

– А после поедем на автобусе?

– Обязательно поедем.

– Бабушка говорила, что мы даже в церковь пойдём?

– Конечно, пойдём.

– Мы там увидим Бога?

– Увидим святые иконы. Когда будете смотреть на них, будьте внимательны. В это время вам в душу будет смотреть Бог. Можете пожелать добра дорогим и близким людям.

– Можно, я добра Витьке, Мишке и Коське пожелаю?

– Обязательно пожелай. Им сейчас, наверное, нелегко. Божья помощь нужна всем.

Осень стояла тёплая. Кончики листьев лишь начали желтеть, невесомые нити паутин лениво поплыли по ветру. Деревянные дома подгорного Тобольска утонули в тумане по самые крыши… Раннее солнце высветило белые стены Кремля, золотые купола Софийского собора, парящую под небесами в окружении облаков колокольню. Неожиданно бархатные звоны, волшебными птицами слетев с небес, закружили над укрытыми туманом домами, просыпающимися улицами…

Заворожённый Сашка, стоя во дворе приземистого дома на улице Кирова, зачарованно слушал эти необыкновенные звуки… Невидимые золотые шарики окутали старые дома, Никольский взвоз, выступ горы со шпилем Ермаку. Каждый, кто вместе с ним слышал в этот миг колокольный перезвон, благоговейно внимал единению земли и небес… В звенящей тишине было слышно, как Всевышний неслышно ступил на Землю.

Новое село 2013 г.