Читать книгу Умница - Александр Капьяр - Страница 3

Вечером Нина сидела в своей однокомнатной квартирке и наедине с собой праздновала. Праздников было целых два. Во-первых, у нее были все основания отметить решительный прорыв в ее вредительских планах в отношении «Градбанка». Другой праздник она за праздник не считала; дело в том, что это был день ее рожденья – ей исполнилось двадцать семь лет.

Она сидела, забравшись с ногами в любимое кресло. Мягкий свет от торшера создавал уют; рядом, на столике, стояла на треть опустошенная бутылка «Мерло», на блюдце – сыр и печенье. Что еще нужно одинокой деловой женщине, чтобы отметить свои праздники? Вдобавок к этому в углу мерцал телевизор – по давнишней привычке Нина держала его включенным, но без звука. Мелькание немых картинок занимало глаза, помогало расслабиться.

Отец звонил, поздравил; условились, что Нина заедет к нему в субботу. Нине показалось, что голос у него напряженный, хриплый. Неужели он опять пьет? От этой мысли у нее защемило сердце.

Звонили и две подруги, оставшиеся у нее от студенческих лет. Обе были прочно замужем, с детьми. Хотели собраться, но так ни о чем и не договорились. В последние годы подруги упорно пытались ее сосватать, и Нина уже избегала с ними встречаться, опасаясь, что придется мучительно поддерживать беседу с каким-нибудь очередным «сослуживцем мужа» или «случайно зашедшим знакомым». Все эти женихи были, возможно, не так уж плохи, но вот беда – Нина приходила в ужас при мысли о каких-то отношениях с ними.

На экране, энергично жестикулируя, говорил о чем-то президент страны. «Вот с кем я бы познакомилась, – сказала Нина вслух телевизору. – Уверена, что он не чета тем, которые у меня были. Вот я какая: подайте мне президента, на меньшее я не согласна!» Она наполнила бокал, подняла его и чокнулась с бутылкой: «Ладно, президентша, с днем рожденья тебя еще раз!»

От вина изображение в телевизоре немного утратило четкость, и мысли тоже поплыли. Как всегда в таких случаях, ей вспомнилась мама, школьные годы.

Нина выросла в хорошей городской семье. Отец, Евгений Борисович, был строителем, главным инженером строительного треста. Мама преподавала французский язык в институте. Жили в просторной трехкомнатной квартире, которой по тем временам позавидовали бы многие.

Нина всегда была способной, училась легко, особенно выделялась по математике. «Это у тебя от меня», – самодовольно говорил отец. Он научил Нину играть в шахматы и сам по вечерам садился с ней за шахматную доску. Однако скоро эти сеансы перестали доставлять ему удовольствие, потому что Нина стала у него выигрывать, и только большими усилиями ему удавалось добиться ничьей. Он хотел записать ее в шахматный кружок, но мама воспротивилась: «Что это за занятие для девочки? Я не допущу, что Нина стала какой-то чудачкой, синим чулком!» Вместо этого девочке было предложено на выбор: заняться фигурным катанием или теннисом. Нина выбрала теннис.

Выбор был удачный: теннис Нине давался, она бегала на тренировки с удовольствием. Худая, фигуркой походившая на кузнечика, она летала по корту стремительно, оказываясь в нужную секунду в нужном месте. Ее заметил тренер, стали выставлять на районные детские соревнования. Сразу проявилось то, что отличало ее от других: она играла расчетливо, видела ситуацию на два удара вперед и нередко ставила в тупик тех, кто был явно сильнее ее.

Ее теннисная карьера оборвалась внезапно. Случайно она подслушала в раздевалке разговор двух других девочек, одну из которых она только что разгромила. Речь шла о ней, Нине. «Вот ненормальная, так выкладывается! – говорила побежденная. – Как будто кому-то нужен этот дурацкий кубок. Я, например, пришла в теннис не за этим». Они захихикали. Нина смутно догадывалась, зачем другие девочки играли в теннис. Вокруг них крутились мальчики, теннис давал много возможностей для того, чтобы «кадриться» – как говорили мальчики, да и девочки тоже. Та, которую она услышала в раздевалке, была хорошенькой, ее стройные ножки в белой юбочке манили многих, и с ней «кадрились» не только сверстники, но и парни постарше. А с Ниной – никто и никогда. «Да что с нее взять, она же уродина. – услышала Нина. – Таким только кубки выигрывать. Кому она нужна? Ты видела ее коленки? Ужас!»

Они ушли, а Нина сидела в оцепенении, переваривая услышанное. Все правильно, она уродина. Она подошла к зеркалу, осмотрела свои колени. На тощих, непропорционально длинных ногах они выглядели какими-то чужими, огромными. Действительно, ужас. По дороге домой Нина забросила ракетку в первый попавшийся мусорный бак, а дома, ничего не объясняя, заявила, что в теннис больше играть не будет.

И не играла – лет десять. Но уже после окончания института, случайно оказавшись возле стадиона, услышала из-за зеленой изгороди стук мячей, голоса. Повинуясь внезапному желанию, зашла, взяла напрокат ракетку, постучала у стенки. С тех пор Нина приходила на корт регулярно, играла с незнакомыми людьми. Оказалось, что рука и тело не забыли уроков тенниса, полученных в школьные годы. Со времени детской угловатости ее фигура выправилась, и теперь никто не стал бы смеяться над ее коленями. То один, то другой мужчина пытался завести с ней знакомство, но, натолкнувшись на глухую стену, отходил в сторону. Однако в игру ее брали охотно, потому что играла она хорошо – серьезно, сосредоточенно, напористо. По-мужски.

Когда Нина окончила школу, в стране свирепствовала реформа. Отец говорил: «Нинок, честное слово, не знаю, что тебе посоветовать. В прежнее время я бы сказал: иди в науку, у тебя для этого все способности, только кому теперь нужна наука?»

Нина подала документы в финансовый институт, где был огромный конкурс, и поступила – без всякого блата или взяток.

Учеба давалась ей шутя. Ее проблемы лежали совсем в другой области. Дело в том, что у нее никого не было. Еще ни один представитель мужского пола не приглашал ее хотя бы погулять, не говоря уже о большем. А сверстницы тем временем вовсю крутили романы, выходили замуж, а особо передовые успели даже развестись. Мама, которая была в курсе ее проблем, успокаивала: «Не переживай, Нинуся, все у тебя будет. Не спеши, всему свое время». Нина не спешила, только вот ее время никак не наступало.

Она уже не была дурнушкой, как в школе, но в душе оставалась все тем же кузнечиком с некрасивыми коленками, и, видно, молодые люди это чувствовали и сторонились ее. К тому же она была умной, умнее всех этих незрелых кавалеров, а это никому не нравилось.

На четвертый год ее учебы в институте все в ее жизни изменилось. Умерла мама. Это был рак, запущенный, неоперабельный. Все кончилось за несколько месяцев. Родители оберегали Нину, скрывали от нее правду, мама запрещала навещать ее в больнице до тех пор, пока не пришла пора прощаться. Увидев на больничной койке исхудавшую женщину с серым, изможденным лицом, Нина в первый момент не признала ее. Только глаза были прежние, мамины.

Мама взяла ее руку в свою – восковую, прозрачную, – и улыбнулась. Улыбка тоже была прежней. «Ну как ты, доченька?» Нина заплакала. «Не плачь, милая, – сказала мама. – Будь умницей, не плачь». Но у нее самой по щеке на подушку скатилась слеза. «Видишь, какая у тебя бестолковая мама – бросает тебя, а ты еще такая маленькая. Некому будет тебе помочь, подсказать, все надо будет самой… Прости меня, родная». Нина, зарыдав, прижалась к ее груди.

«Не плачь. – Мама слабыми руками отстранила ее. – Ну, уймись, послушай меня. Доченька, обещай мне две вещи. Обещай, что не оставишь папу. Ты нужна ему. Обещаешь?» Нина кивала сквозь слезы. «И еще. – Мама погладила ее по мокрой щеке. – Нинуся, роди мне внучку. Можно и внука, но лучше внучку. Постарайся, хорошо?»

Мама никогда не жаловалась на здоровье, и, когда ее не стало, Нина долго не могла это осознать. Казалось, вот она придет с занятий домой – и услышит, как мама, проверяя контрольные студентов, напевает из своего любимого Джо Дассена: «Et si tu n'existais pas, Dis-moi pourquoi j'existerais…» Но слышала она только кашель отца на кухне, где тот целыми днями сидел, курил и пил в одиночестве. Он тогда был без работы. Они не говорили о маме – что тут скажешь? – но каждый чувствовал боль другого и мучился за двоих.

Так прошло с полгода. А потом она вышла замуж за Диму. Дима был самый невзрачный из пятерых ребят в ее группе – небольшого роста, прыщавый, тихий. Хорошего у него была только фамилия: Шувалов. Услышав ее на первом курсе, Нина, которая тогда зачитывалась русской историей, подумала: «Вот бы у меня была такая, графская!» Ее собственная фамилия звучала совсем не по-графски и просто смешно: Кисель. Нина ее стеснялась. Когда она спросила отца, откуда у них такая фамилия, тот сказал, что его прадед был из немцев и фамилия его была Кессель, а уж потом ее переделали писари. Было это правдой или нет, она не поняла; отец был человеком с юмором, мог и придумать.

Первые три года она Диму не замечала. Потом он стал подсаживаться за соседний стол в библиотеке. Они тогда писали курсовую, приходилось допоздна копаться в литературе. Когда Нина наконец обратила внимание на его рыжеватую голову, память подсказала ей, что по крайней мере в трех последних случаях он тоже сидел рядом. «Господи, неужели…» – подумала она. Мысль о том, что Дима может ею интересоваться, так поразила Нину, что она уставилась на него в упор, не мигая. Дима сидел, уткнувшись в свои книги, но густая краска залила его щеки, уши и даже шею. Умом Нина оставалась в изумлении, но женщина внутри нее проснулась и взяла ситуацию под контроль.

«Дима, – сказала женщина приветливо, – какая у тебя тема?»

Дима встрепенулся, ожил. Выпалив название своей темы, он спросил: «А у тебя?» Их темы оказались очень близки. Потом Нина узнала, что Дима сам организовал это совпадение, поменявшись темами с другим студентом, за что ему пришлось отдать почти новый плеер.

Установив родство их тем, Дима изобразил на своем красном лице радостное удивление, после чего опять замолк. Женщина в Нине немного расстроилась из-за его робости, но не собиралась бросать дело. «Расскажи, что ты успел написать», – предложила она.

Получив такой надежный спасательный круг, Дима вцепился в него и уже не выпустил. Он стал горячо и во всех подробностях излагать план своей курсовой. Нина слушала вполуха, разглядывая его и ощущая в груди нарастающее волнение. У нее был парень!

После этого они каждый день проводили много времени вместе – сидели в библиотеке, потом ехали на метро домой, благо жили в одном районе. Через месяц Дима пригласил ее в кино и там, когда погасили свет, взял ее руку в свою. Нина не отняла свою ладонь, и так, рука в руке, они просидели весь сеанс. О чем был фильм, она потом не могла вспомнить.

На следующий день Дима решился пригласить ее к себе домой под предлогом окончательного обсуждения курсовых, чего якобы нельзя было сделать в библиотеке. «Мамы не будет весь вечер, так что нам никто не помешает», – сообщил Дима. Нина понимала, что должно произойти, и была не против, хотя Дима был совсем не похож на того мужчину, которому она в мечтах собиралась отдать свою девственность.

Дима жил с матерью в маленькой двухкомнатной квартире в пятиэтажке. В их доме царили бедность и идеальный порядок, не похожий на тот несколько безалаберный быт, который создавала душевная и легкая Нинина мама, и тем более – на то запустение, которое установилось у них с отцом после маминой смерти.

Дима предложил ей чаю. «А может, хочешь вина? У меня есть», – сказал он, но тут же, испугавшись своей смелости, стушевался. Нина согласилась на чай.

Дима усадил ее в комнате на потертый дешевый диван и, посуетившись, принес на подносе чайник, чашки и вазочку с конфетами. Было видно, что он готовился к свиданию.

Однако он явно не знал, как приступить к делу. Когда чай был выпит, он вдруг начал горячо обсуждать каких-то общих знакомых, потом рассказал длинный несмешной анекдот и сам нервно смеялся. После этого воцарилось долгое молчание. В конце концов, не вынеся его, Дима с несчастным видом полез в рюкзачок, достал курсовую и стал читать Нине какую-то главу.

Нина сидела молча, опустив глаза. Все ее существо было, как натянутая струна.

«Дима, сядь сюда», – сказала Нина, указывая рукой на место рядом с собой. Дима пересел к ней, не расставаясь с курсовой. Руки у него заметно дрожали. Нина забрала у него курсовую, отложила ее и тихо сказала: «Обними меня». Дима неловко обнял и поцеловал ее – в щеку. Нина повернула голову, подставляя ему губы. Это был первый в ее жизни поцелуй.

Как потом выяснилось, у Димы она тоже была первой женщиной. Он действовал неловко, не знал, где у нее что расстегивается и как снимается. Но в конце концов, с ее помощью, он ее раздел. Лихорадочно застелил диван, разделся сам, потом, вспомнив, отбежал, включил музыку. Видимо, музыка входила в его план обязательным пунктом. «Свет», – попросила Нина. Дима убрал свет, остался полумрак, рассеиваемый невыключенной лампочкой в коридоре…

Это продолжалось не больше минуты. Нина ощутила боль, вскрикнула. Почти сразу после этого Дима отвалился от нее и, тяжело дыша, опустился на диван рядом.

Нина лежала на спине, в недоумении глядя в темный потолок. «Это все?» – не могла понять она.

Как бы в ответ на ее вопрос Дима встрепенулся и возобновил свои действия – на этот раз немного уверенней, не так лихорадочно.

Магнитофон выдавал что-то громкое. Кто знает, как бы все сложилось, если бы не эта роковая музыка. Из-за нее они не слышали, как открылась входная дверь, и очнулись только, когда зажегся свет. В комнате, в двух шагах от дивана, стояла женщина в плаще, с сумкой в руке. Димина мать.

Открыв рот, она смотрела на их голые тела на диване. Нина натянула на себя простыню, пролепетала: «Здравствуйте».

Женщина сделала глотательное движение, ответила: «Здравствуйте».

И тут Дима выпалил: «Мама, это моя невеста. Ее зовут Нина. Нина, познакомься: это моя мама, Татьяна Юрьевна». Женщина пришла в себя, молча вернулась в прихожую снять плащ, потом переместилась в кухню и крикнула им оттуда: «Идите пить чай!»

Одевшись, они полчаса провели на кухне с Татьяной Юрьевной. Нина, полуживая от стыда, сидела, молча уставившись в чашку. Татьяна Юрьевна держалась внешне спокойно, как ни в чем не бывало расспрашивала сына о его институтских делах.

Домой Нина ехала одна, категорически запретив Диме ее провожать. К счастью, в вагоне метро в этот поздний час было почти пусто, и никто не обращал внимания на странную девушку, которая то смеялась, то хмурилась без всяких видимых причин. Причины были – она стала женщиной. Кроме того, она стала невестой.

Через два месяца они поженились. Так вышло, что Нину никто толком не спросил, хочет ли она за Диму замуж. Да она и сама не знала. Не то чтобы сомневалась, взвешивала, чего больше – плюсов или минусов, – а просто тупо отдалась течению событий. Женщина внутри нее, которая до того решительно шагнула навстречу робким Диминым ухаживаниям, на этот раз молчала.

Отец, познакомившись с Димой, был явно разочарован, но заставил себя быть приветливым, шутил, похлопывал Диму по плечу, наливал вина. Совсем не такого жениха он хотел бы для Нины, но что поделать, ей решать. Преодолев неловкость, отец спросил, не ждут ли они с Димой ребенка. Нина правдиво ответила, что нет, но по лицу отца она видела, что у него остались сомнения. В его понимании, только такая причина могла заставить его умницу-дочь связать свою жизнь с этим бесцветным парнишкой.

А бесцветный парнишка был оживлен, хлопотал о регистрации и свадьбе. Он был счастлив – насколько могла быть счастливой его робкая душа. Свадьбу сыграли в студенческом кафе, куда набился весь их курс. Все было очень шумно и бестолково.

Замелькали дни их семейной жизни. По желанию Татьяны Юрьевны молодожены жили с ней; им была отведена большая из двух маленьких комнат – та самая, с диваном. Теперь Нина с Димой были неразлучны круглые сутки: утром ехали в институт, там сидели рядом на лекциях, возвращались, обедали, листали конспекты.

Татьяна Юрьевна была с невесткой ровна, вежлива, но на Нину каждую минуту веяло от нее арктическим холодом. Очевидно, и Татьяна Юрьевна желала своему единственному сыну другой жены. Она никогда не упоминала о том кошмарном случае, когда она застала их на месте преступления, но, видимо, считала Нину какой-то распутницей и авантюристкой, затянувшей неопытного Димочку в свои сети. Впрочем, размышляя об этом, Нина признавалась себе, что это было недалеко от истины. Еще в поведении свекрови сквозило какое-то сомнение, как будто она не верила в этот брак и всякий день ожидала, что Нина куда-то исчезнет. И в этом Татьяна Юрьевна тоже оказалась права.

Нина привыкла к Диме, как привыкают к своему пальто или портфелю: он не вызывал у нее никаких эмоций, просто был всегда рядом. У них поневоле было все общее: знакомые, учебные заботы, даже учебники и тетрадки. Нина помогала не очень способному Диме готовиться к экзаменам, потом писать диплом; они уже обсуждали планы на жизнь после окончания института.

Татьяна Юрьевна работала в плановом отделе какого-то завода, где из-за спада в отрасли была занята только полдня. Все остальное время она посвящала своему небольшому домашнему хозяйству. Нину она трудиться не заставляла, но и не отталкивала. В конце концов у них установилось, что Нина каждый день по два часа под присмотром свекрови терла, скоблила, мыла и стирала. Ее собственная любящая и всепрощающая мама ее к такому не приготовила, и поначалу Нине приходилось тяжело, но потом она втянулось, ей даже понравилось.

Возможно, брак с Димой мог бы со временем окрепнуть, пустить корни, и была бы у них семья не хуже других, но имелась в Нининой семейной жизни зона бедствия. Супружеское ложе. Дима с энтузиазмом исполнял свои обязанности мужа, но для Нины это было еженощным испытанием. Стоило Диме выключить свет и прикоснуться к ней, как у нее перед глазами вставала Татьяна Юрьевна – в плаще, с сумкой в руке. К тому же настоящая, а не призрачная Татьяна Юрьевна была тут же, за тонкой стенкой. Звукопроницаемость в квартирке была потрясающая, и Нине было слышно, как свекровь ворочается в кровати, садится, нашаривает шлепанцы и идет мимо их двери на кухню, чтобы принять желудочные таблетки. Это повторялось почти всякий раз в минуты их с Димой близости, и у Нины все внутри сжималось. Никакого наслаждения, о котором шушукались некоторые смелые подруги, она не испытывала. Были малоприятные, иногда болезненные ощущения, все возрастающее недоумение и досада.

К числу немногочисленных достоинств Димы относилась чистоплотность, к которой приучила его мать. Он каждый день принимал душ и менял белье, от его тонкой, почти прозрачной кожи всегда пахло земляничным мылом – любимым мылом Татьяны Юрьевны, которое она использовала во всех случаях. Нина возненавидела этот запах.

В конце концов это стало невыносимо. Нина не раз собиралась поговорить с Димой, но язык не поворачивался начать разговор. К тому же Дима выглядел совершенно счастливым. Он явно считал себя хорошим мужем, в его тоне слышались нотки мужского самодовольства.

Однажды, покупая в каком-то ларьке шариковую ручку, Нина увидела брошюру о технике секса. «Мне еще вот это», – сгорая от стыда, ткнула она пальцем в красноречивую обложку. Урывками, запираясь в туалете, она прочитала брошюру. Половину она не поняла, а другая половина ее потрясла; для нее открылся новый мир.

Нина не решалась показать брошюру Диме, пока не выдался такой день, когда он с простудой остался дома. Уходя на занятия, она тайком сунула брошюру под подушку в расчете, что Дима найдет и сам прочитает. Но нашла брошюру Татьяна Юрьевна. Когда Нина вернулась, свекровь встретила ее в дверях. «Я тут меняла белье и нашла вот это. Наверно, это твое», – протянула она Нине брошюру, тщательно завернутую в газету.

Это был конец, но Нина сделала еще одну попытку спасти положение. Она спросила у отца, не против ли он, если они с Димой переселятся к нему. Отец обрадовался, вызвался перевезти их вещи в тот же день. Но, заведя об этом разговор с Димой, Нина по его растерянному лицу сразу поняла, что ничего не выйдет. Дима все же обещал поговорить с Татьяной Юрьевной. У них состоялся разговор, при котором Нина не присутствовала; итогом было то, что Дима, пряча глаза, чужим голосом объявил Нине, что не может оставить мать. В ту ночь между супругами впервые не было близости.

Оставаться с Димой не имело смысла, но по инерции Нина жила с ним еще месяц, до защиты дипломов. Защита у обоих прошла прекрасно. Получив красную корочку, Нина почувствовала какое-то освобождение – прежняя полоса в ее жизни закончилась, начиналась новая. Даже не попрощавшись с Димой, она поехала к отцу с твердым намерением больше не возвращаться в комнатку со злосчастным потертым диваном.

Дима привез ее пожитки, уместившиеся в одном чемодане. Он был убит. Воздушный замок, который он построил и в котором был счастлив, рухнул. От отчаянья обретя красноречие, Дима упрашивал Нину не бросать его. Впрочем, он даже не заикнулся о том, чтобы переехать к ней; власть матери над ним была абсолютна, поступить ей наперекор он не мог даже ради своего счастья. «Извини, Дима, ничего не получится», – мягко, но решительно сказала Нина. «Но почему, почему?» – вопрошал Дима. Нина только качала головой. Она не хотела заводить с Димой разговор о своих сексуальных проблемах – она уже поняла, что бросила бы его все равно. Как она могла ему это объяснить? Как объяснить, зачем она вообще выходила за него? «Извини, Дима. Не переживай. Все у тебя будет хорошо», – сказала она, выставляя его за дверь.

Они развелись. На память о Диме Нине осталась графская фамилия, которую она не стала менять. А на память о Татьяне Юрьевне осталась привычка к порядку, который Нина с тех пор наводила вокруг себя всюду, где бы ни оказалась.