Читать книгу Далекое и близкое - Александр Крживецкий - Страница 5

Что ни говори, а детство – чудесная страна! Я там был. Совсем недавно. Ровно 72 года с небольшим.

В самом раннем детстве, по рассказу бабушки Агриппины Петровны, у меня была большая тряпичная кукла, с которой я любил возиться. Куклу назвали Катя и первое сказанное мною слово, в отличие от подавляющего числа младенцев, было не «мама», а «Катя».

Когда я уже повзрослел и был молодым человеком, бабушка рассказала мне эту историю и, смеясь, сослалась на Библию, в которой утверждалось, что «Вначале было Слово» (правда, в несколько ином смысле) – «Вначале бе Слово. Слово бе Бог»). Тогда же Агриппина Петровна высказала предположение о том, что с этим именем будет что-то связано в моей жизни, возможно, таким будет имя моей будущей супруги.

Прошло много лет. Я женился на Людмиле Александровне. Первую дочь мы назвали Натальей, а вот вторую – Екатериной (чтобы оправдалось бабушкино предсказание; нужно также подчеркнуть, что Бог помог выучить и воспитать Катю, – она успешный московский адвокат, кандидат наук, у нее хорошая дружная спортивная семья и у меня в этой семье есть внуки Александр и Игаль, со звучной фамилией – Берлинские).

Кстати, Катя недавно рассказала забавную историю. Приходит она в Москве в «Центр государственных услуг» за какой-то справкой. Подает в окошко свой паспорт. Сотрудница центра открывает документ и начинает смеяться. Происходит следующий диалог:

– Катя: «В чем дело?».

– Оператор: «Да, фамилия!».

– Катя: «Что смешного в моей фамилии?»

– Оператор: «Буквально две минуты назад, перед Вами, женщина заказала точно такую же справку. Фамилия у нее „Германская“, затем подходите Вы с фамилией Берлинская!».

Однако вернусь в раннее детство. Первые отчетливые воспоминания связаны с большим портретом Салтыкова-Щедрина, который висел на голой стене убогой квартиры, в которой ютилась моя семья. Этот страшный дядька с огромной черной бородой своим пронзительным взглядом преследовал меня повсюду. Спасение приходило только тогда, когда я залезал под кровать или накрывался с головой одеялом, лежа на диване.

Взрослые никак не могли понять, почему меня невозможно было хоть на минуту оставить одного в комнате – я с громким криком и ревом пулей вылетал вслед за родителями. Наконец, все прояснилось, тайну моих страхов разгадали, портрет убрали на чердак, а я, наконец, успокоился.

Еще одна до сих пор неразгаданная тайна – магическое число 11, сопровождающее мою семью и близких родственников.

Между моим дедом Никитой Викторовичем и его братом Сергеем была разница в возрасте – 11 лет. Между бабушкой, Агриппиной Петровной, и ее сестрой Евангелиной, – та же разница – 11 лет. Эта тенденция продолжилась: между моей мамой и ее братом Русланом разница – 11 лет; между мной и моей младшей сестрой, Крживецкой Региной Степановной, – 11 лет (она живет в Краснодаре на Гидрострое). Между моими дочерьми Наташей и Екатериной разница – 11 лет.

Но отвлечемся от магии цифр.

В 1948 году маму, Ларису Никитичну, посылают на работу в Киргизию (она по специальности – агроном). Остались только обрывочные воспоминания об этом периоде: город Ош, Кашгар-кишлак, река Ак-бура, гора святого Сулеймана, шумный восточный базар, глинобитные заборы – дувалы, огромные пауки – желтые фаланги (насекомые, принадлежащие к роду тарантулов, – высоко прыгающие и издающие шипящие угрожающие звуки), стеклянные баночки на подоконниках в каждом доме со скорпионами в сливочном масле (наивно считалось, что это противоядие от укуса), сбор хлопка за лепешки (один собранный мешочек – лепешка), очень вкусный плов, острая самса, сладкая, ядовито-красного цвета, буза (напиток).

Самостоятельно (заодно с друзьями, более старшими по возрасту) пошел в школу в пять лет (достал на чердаке старый парусиновый мамин портфель, положил в него карандаш, два листа бумаги и любимую книжку, – красочно оформленную «Сказку о царе Салтане» А. С. Пушкина).

Первая учительница – красивая узбечка, в красных сапожках, с сорока косичками на голове. В классе – четыре ряда парт. Каждый ряд – класс (от первого до четвертого). Вела уроки последовательно, переходя от ряда к ряду, объясняя учебный материал и давая задания.

Хорошо помню «трофейный» многосерийный американский кинофильм «Тарзан» (1936 года выпуска), – в главной роли знаменитый киноактер Джони Вайсмюллер, чемпион мира по плаванию (установил 67 мировых рекордов, пять раз он становился олимпийским чемпионом и однажды – бронзовым призером Олимпийских игр). В клубе Кашгар-кишлака, где демонстрировался фильм, яблоку негде было упасть, люди сидели даже в проходе на полу.

Не забыть мне и горящие хлопковые поля, полыхающие нефтяные установки-качалки, кем-то подожженные (видимо, людьми из числа депортированных граждан).

Мама не выдерживает всего этого кошмара, бесконечных проверок и допросов сотрудников НКВД, и мы в спешке возвращаемся к свободе – в Краснодар («в свободе сокрыта тайна мира»).

Маму за бегство из Средней Азии чуть не посадили. Но обошлось. Восемь месяцев не могла устроиться на работу.

Вот когда началось полуголодное существование. Варили постный борщ (свекольник). Тушили капусту. Чай. Хлеб. Немного сахару. Вот и весь рацион питания. Иногда в доме не было хлеба. Бабушка обычно заготавливала сухари и складывала в полотняные мешочки. С тех пор терпеть не могу тушеную капусту. Редко бабушка покупала в ларьке колбасного цеха на ул. Шаумяна обрезки из колбас разных сортов по дешевке. Это были праздничные дни.

Чтобы отвлечься от голода, семья моя все время пела и пританцовывала:

Наконец, маму приютил в качестве лаборанта В. С. Пустовойт в институт эфирно-масличных культур. Он был депутатом Верховного Совета РСФСР, лауреатом Сталинской премии, поэтому не побоялся взять Ларису Никитичну на работу. Затем ее перевели начальником сорто-семенной станции. И наш быт стал потихоньку налаживаться. Появились фрукты, сливочное масло, изредка – мясо. Стали в изобилии готовить различные каши. Особенно мне нравилась каша из печеной тыквы с молоком и сахаром.

Самым интересным развлечением уличной детворы в Краснодаре был просмотр кинофильмов во дворе Госпиталя инвалидов Отечественной войны (кино «крутили» регулярно два раза в неделю) – мы залазили на высокий забор, или устраивались на ветвях раскидистых деревьев и наслаждались бесплатным зрелищем. Было три любимых фильма, которые чаще всего показывали, – «Чапаев», «Александр Невский» и «Леди Гамильтон» а самые популярные киноартисты того времени, естественно, – исполнители главных ролей – Борис Бабочкин, Николай Черкасов и Вивьен Ли.

После просмотра этих фильмов, особенно картины «Александр Невский», мы разыгрывали нешуточные уличные бои, разбившись на два непримиримых лагеря: то одни изображали тевтонских рыцарей, а другие русское воинство во главе со светлейшим князем Александром Невским, то, менялись ролями, и вновь кипело «Ледовое побоище». Чаще всего роль спасителя земли Русской доставалась Веньке, кудлатому веснушчатому мальчишке с улицы Фрунзе. Он был у нас признанный вожак.

Однажды, когда очередная битва была в самом разгаре, из-за сарая показался предводитель русской рати, и важно прошествовал на возвышение среди двора – цветочную клумбу.

«Тевтонские рыцари» вмиг опустили свои деревянные мечи и копья, а их знаменитая «свинья» просто распалась. Все с нескрываемым восхищением, раскрыв рты, шмыгая носами и подтягивая за резинки сатиновые трусы, глазели на Веньку. Перед нами был настоящий Александр Невский, – ибо на его голове возвышался чудесный шлем (как потом выяснилось, – это был тонкостенный чугунок, в котором тетя Дуся запаривала корм курам). Враг был полностью деморализован и сложил оружие. Но мой друг Юрка, конечно, никак не мог стерпеть столь блистательного триумфа своего извечного соперника. Стремительно бросившись вперед, он прорвал нестройные ряды русских богатырей, и со всего маха трахнул их полководца мечом по голове. Деревянный меч хрустнул и преломился, а чугунок, криво сидевший на Венькиной голове, скользнул вниз, и полностью скрыл голову великого князя. Венька зашатался, что-то промычал из-под горшка, и уселся в раскоряку посреди «анютиных глазок». «Тевтонцы» приветствовали доблестный поступок своего товарища дружными радостными криками.

Последствия сей военной конфузии оказались неожиданными: сколько ни старалась Венькина дружина снять шлем с головы Светлейшего, – ничего не получалось. Венька мычал из-под горшка, нелепо размахивал руками, а когда богатыри стали дружно тянуть горшок в одну сторону, а князя – в другую, затрубил как слон.

Намаявшись со шлемом, решили отвести Веньку в соседний двор к дяде Мише-танкисту. Как-никак человек воевал и знал толк в военной амуниции. Кроме того у него были мастеровые руки и он делал для ребят то свистульки, то крутящиеся (с помощью резинки) ветряные мельницы. Но и дядя Миша, повертев горшок, а заодно и Веньку, помочь не смог. Тогда, набравшись мужества, толпой повели Предводителя к матери.

Ольга Петровна, увидев сына в столь необычном виде, сильно расстроилась. Сначала она громко и продолжительно кричала на весь белый свет, потом вдруг ойкнула, приняла пасмурный вид и присела на край стула. Руки у нее страшно затряслись, а из глаз хлынули слезы.

Немедленно сбежались соседи. Начался всеобщий гвалт, который неизвестно когда и чем закончился, если бы вновь не затрубил Венькин горшок. Все стихли. Юрка приложил ухо к горшку и с важным видом перетолмачил: «Он просится в уборную».

Поддерживаемый с двух сторон приятелями, Его Сиятельство, спотыкаясь и волоча ноги, побрел в будку в углу двора.

В его отсутствие кому-то из соседей в голову пришла счастливая мысль – «мальца» надо отвезти в больницу. Там помогут». На том и порешили.

Веньке натянули штаны, а сверху накрыли простыней, – ну не везти же этакое страшилище через весь город.

В трамвае Венька с матерью уселись на передних сидениях, а мы, пацаны, повисли гроздьями на подножках (в ту пору двери в трамваях автоматически не закрывались).

К вновь вошедшим пассажирам двинулась грузная кондукторша. Венькина мама протянула ей мелочь на один билет.

– А кто будет платить за женщину Востока? – грозно спросила кондукторша, и для убедительности дернула ремнем своей сумки.

– Это не женщина Востока, – прошептала Ольга Петровна, – это Александр Невский!

– Не морочьте мне голову, – вскинулась кондукторша. – Какой еще такой Александр Невский?

– Великий князь земли Русской! – громко и с достоинством возвестила Венькина мать, и сдернула простыню с головы сына.

Возглас удивления пронесся по вагону. Даже вагоновожатый затормозил и выглянул из своей кабинки.

Кондукторша разом перекрыла грудью проход и осадила пассажиров: – Спокойно, граждане, что ли не видели женщин Востока? – И, перехватив укоризненный взгляд Ольги Петровны, поправилась: – То есть, русского князя? Весь вагон оцепенел и скукожился. В великом почтении и при всеобщем молчании, доехал Венька до городской больницы.

В приемном покое переполох был полный. Сбежался поглазеть на князя, пожалуй, весь медперсонал. А сухонький старичок-хирург, в руки которого попал Венька, после ряда безуспешных попыток снять горшок, громогласно объявил: – Медицина в данном случае бессильна!

Что здесь началось!

Ольга Петровна заголосила, дамы в белых халатах запричитали, Венька вновь страшно затрубил.

Только старый доктор не потерял присутствие духа. Он резко взметнул руку вверх – все смолкли, кроме Веньки, который продолжал что-то бубнить.

Доктор слегка шлепнул по чугунку, призвав князя к порядку.

– Позовите Трофимыча, – распорядился хирург.

Через пару минут из котельной привели слесаря. Толпа перед ним в почтении расступилась.

Есть работенка, Трофимыч. Потянет на чекушку, – произнес доктор, озорно блеснув стеклами пенсне.

Трофимыч с важным видом обошел вокруг Веньки, поскреб ногтем горшок, поцокал языком, затем горестно вздохнул.

– Жалко чугунок! Почти новый.

Затем пошептался о чем-то важном с доктором, и, досадливо тряхнув головой, пошел за ножовкой.

Укрывшись в кабинете хирурга, Трофимыч блестяще провел уникальную операцию, во время которой ему ассистировали Заслуженный врач страны и две дипломированные медицинские сестры.

Так спасен был благоверный Великий князь Александр Ярославович!

Кроме бесконечных игр в «Ледовое побоище» и «Казаков-разбойников», а также купания в теплых водах краснодарского Затона, у моих сверстников, было еще одно, пожалуй, самое важное занятие – встреча колонны пленных немцев.

На Кубанонабережной, в районе промзоны, располагались многочисленные бараки, окруженные высоким деревянным забором с колючей проволокой и вышками часовых по углам огражденной территории. Там содержали пленных немцев. Ранним утром, пока город еще спал, военнопленных выводили на работы (они восстанавливали разрушенные войной здания в городе, а также строили главную автомагистраль Северного Кавказа: Ростов-Баку).

Бесконечная безликая серая людская масса медленно двигалась посередине улицы Кирова в сторону Сенного рынка в сопровождении часовых с винтовками в руках. Стук тяжелых башмаков по камням булыжной мостовой, мерное позвякивание кружек о металлические пряжки поясных ремней, потухшие взгляды бывших бравых вояк – все это производило жуткое впечатление. Как мы все их ненавидели!

Вечером в сумерках пленных вели назад в лагерные бараки. В это время, набрав камни и палки, мы, пацаны, сидели в засаде и по команде разом из-за забора атаковали фашистов. Мы мстили за всех погибших на фронтах этой всенародной войны, за тетю Дусю, у которой в боях сгинули два ее сына, за дядю Васю – танкиста, соседа с противоположной стороны улицы, сильного и красивого мужчину, чьи ноги под корень были отрезаны войной. Мы были беспощадны и жестоки.

Но однажды вечером, когда колонна пленных почти уже прошла, мы вдруг увидели, как из нашего двора выскользнула тетя Дуся, и, выпростав руки из-под фартука, протянула худому рыжеватому Гансу булку хлеба. Часовой, замыкавший колонну, вначале попытался было ей помешать, но потом повернул голову в сторону и мы увидели в свете уличного фонаря как блеснули слезы у нашего красноармейца. А тетя Дуся смотрела вслед серой колонне и осеняла ее крестным знамением.

Больше мы никогда не воевали с пленными солдатами.

В крупных городах послевоенного времени было очень много шпаны, уголовников разного калибра, сбивавшихся иногда в довольно крупные вооруженные банды. Особенно это касается южных городов. Не зря, Одессу называли «мамой», а Ростов-на-Дону – «папой» криминального мира. Не отставал от них и Краснодар.

Борьба с уголовниками велась беспощадная. Приведу только один пример.

На противоположной от моего дома стороне улицы Кирова, во дворе под номером 10, в полуподвальном помещении жила мать с сыном. Сама женщина была высокого роста и крупных габаритов, а ее сынок – тщедушного вида парень, весь в наколках и с извечной гитарой в руках.

Женщину за представительный вид народ прозвал «Царь-бабой», а ее сынка все звали просто – «Хмырь». Хмырь был профессиональным вором. Время от времени, за ним приезжал «черный воронок» и милиционеры забирали его в кутузку, как минимум на полгода. Затем он вновь появлялся, выходил на улицу с гитарой и, подпирая спиной стенку дома, весь день громко пел хриплым голосом блатные песни, неся «культурку» в массы:

Затем вновь за ним приезжали и забирали, а потом он вновь подпирал стенку и орал песни вполне определенного жанра. Такая вот круговерть.

Участковым милиционером у нас был высокий, крепко сбитый, бравый, усатый старшина, лет 45, очень симпатичный человек. Был он внимательным, добрым и очень выдержанным. Вся улица, и даже уголовники, его уважали – «за справедливость».

Однажды, старшина появился во дворе соседского дома и зашел в квартиру «Царь-Бабы». В ней оказался только блатной менестрель, хозяйка ушла по делам. Участковый достал пистолет и двумя выстрелами в упор застрелил уголовника, после чего из квартиры врача, где был телефон, вызвал наряд милиции, и сдался властям. С тех пор мы его не видели.

Нужно сказать, что урки относились ко мне, пацану, хорошо, но главное, они иногда спасали меня от мучительного чувства голода.

Был у меня старший товарищ (разница в возрасте – лет восемь) с Кубанонабережной, погоняло (кличка) у него была «Лопата». Он был прирожденным актером, театральный институт, пожалуй, мог бы ему только навредить. Всегда щеголевато одетый в серый шевиотовый костюм, на голове серая кепочка с узким козырьком и плетеной вставкой, брюки заправлены в яловые сапоги гармошкой. Когда он улыбался, его передний верхний зуб отсвечивал золотой коронкой (фиксой). Он часто приносил мне то булочки с изюмом, то жаренную куриную ножку, аккуратно завернутую в пергаментную бумагу.

Компания друзей Лопаты была под стать ему: та же вихлявая, небрежная походка, смачные виртуозные плевки сквозь зубы точно в урну, гнусавые голоса, когда они затягивали блатные песни. Небрежные рыцари малокозырок. У большинства из них на теле было множество «ценных» художественных произведений в виде татуировок. Вся их жизнь могла быть полностью описана в статьях УК РСФСР.

О, мир сумерек, трамвайных подножек, буферов, игральных косточек! Стук консервных банок, которые гоняли вместо мяча, сливался с ритмами «Рио-риты» и бешено популярной лещенковской «Муркой», записанной на рентгеновской пленке.

К чести Лопаты, он никогда не втягивал меня ни в какие сомнительные делишки, всегда прогонял, когда урки играли на деньги в карты или в «жостку» (игра, в которой одной ногой подбивают вверх круглый кусок кожи с шерстью и свинцовой лепешкой-основанием). Обычно он не пил, но, если случалось, – напивался до изумления.

Однажды мы с Лопатой шли по ночным улицам Краснодара. Освещение было неважное, но мы смогли заметить на одном из перекрестков «кодлу», примерно в десять человек, которая медленно двинулась за нами.

– Не беги, будь спокоен, – сказал мой друг. Раздался свист, послышался топот ног. Нас догоняли.

– К стене, – скомандовал Лопата, – когда мы вышли на освещенное фонарем место. Мы остановились у стены дома, прижавшись плечами, друг к другу.

Окружившая нас полукругом компания состояла из восьми взрослых мужиков, на лицах которых блуждала легкая усмешка. Этакий легкий коктейль чувств, сочетавший детское любопытство с бандитской непосредственностью.

Вперед вынырнул главарь, матерно выругался, и растянул свой рот в улыбке до ушей. Сверкнули золотые коронки на передних и нижних зубах – не рот, а целый монетный двор. Он презрительно сплюнул себе под ноги и прогнусавил: «Ну, что, падла, допрыгался!».

Лопата молниеносно выхватил из-за пояса финку и ударил противника в живот. Тот выпучил глаза, во рту у него громко забулькало, он захрипел, рухнул на колени, а затем повалился боком на асфальт, держась обеими руками за живот. Мужики ахнули и замерли. В наступившей тишине раздался спокойный голос моего друга: «Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал!». Затем он неожиданно выбросил руку с ножом вперед и повел ею из стороны в сторону: «Кто следующий?». Блатные отшатнулись, а потом дружно бросились прочь.

Лопата достал платок, аккуратно вытер лезвие, и коротко скомандовал: «Пошли!». Мы степенно перешли на другую сторону улицы, завернули за угол и растворились в темноте.