Читать книгу Святые грешники - Александр Лапин - Страница 8

Сегодня праздник. Воскресенье. Он отслужил литургию в храме при монастыре. И теперь исповедует тех, кто остался после нее. Таких немного. Человек пять-шесть. В основном это женщины в платках и серых деревенских платьях. Они стоят в притворе храма. Ждут своей очереди. Тихо перешептываются, пока иеромонах Анатолий – весь белый (седая борода, седая голова), но в черном монашеском одеянии – неторопливо беседует с древней старушкой.

Бабушка с подслеповатыми глазами, чистенькая и опрятно одетая, торопливо рассказывает о грехах своей жизни. Видно, на пороге небытия ей надо хоть с кем-то поделиться своей неизжитой болью. При этом ее склонившаяся голова трясется в такт словам:

– Сразу после войны родила я сыночка. И уже потом, после родов, мне сказали, что младенчик умер. Но тело его мне не выдали. На него, мол, страшно глядеть… Я спросила у акушерки: а где он лежит? Она мне сказала: вон там. Я подошла. А там другой. Ну, я и ушла. Не стала больше узнавать, что да как. Такие мы были тогда. Забитые. Это сейчас все стали умные и настойчивые. А теперь вот я думаю, что его украли у меня. Мою кровиночку. И сейчас он где-то живет. И не знает даже, кто его родители…

Иеромонах, что в переводе с греческого значит «священник-монах», делает свою работу – накрывает ее голову епитрахилью, читает молитву, отпускающую бабульке ее невольный грех.

«И есть ли тут грех?» – думает он. Но произносит привычно:

– Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, чадо Антония, вся согрешения твоя, и аз, недостойный иерей, властию Его, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь!

Прочитал. Осенил ее крестным знамением. «Пусть идет спокойно. Наверное, скоро ей предстоит встать перед Господом», – думает он, ожидая следующего исповедующегося.

Еще одна женщина. Их всегда больше во много раз, чем мужчин. Бабуля. Толстая, рыхлая. Ноги отечны. Тоже вспоминает свою жизнь. Но по-другому:

– Я была в детстве инвалидом – руки не работали. Соседние дети надо мною издевались. Вы же знаете, дети, они, как бы это сказать, невинно жестокие. Они даже не понимают часто, что делают и говорят. Потом инвалидность моя ушла. Я поправилась. Было это лет пятьдесят назад. Годы прошли, дети выросли. И в семье этих выросших уже детей дочка сошла с ума. И меня охватило чувство такой радостной мести. Вот, мол, вам за все! Господь вас наказал. Я думала много раз над этим. И думаю, что это грех. И он вошел в меня. Прости меня, Господи…

Мужчина. Старенький, понурый, но еще крепкий. «Наверное, будет каяться в пьянстве». Ан нет. По другому поводу пришел:

– Тоскую я очень. Сын умер. И было ему двадцать пять лет. Как кого-то похожего на него увижу на улице, так сердце встрепенется, забьется. Даже руки начинают дрожать. Была у него язва желудка. Пошел он в армию. Там запустили. Переросло… Умер от рака желудка…

Опять женщина. Лет сорок – сорок пять. Лицо, ничего не выражающее. Как будто погружена сама в себя. Говорит монотонно, как сомнамбула. Не жалуясь, не осуждая никого. Но так, что самого отца Анатолия от ее рассказа потряхивает:

– Сосед меня взял насильно. Снасильничал надо мною прямо в огороде… Сначала бил. Потом повалил…

Его трясет от возмущения таким беспределом. По-хорошему ему надо эту информацию передать в органы. Но нельзя. Тайна исповеди. И он может только дать ей совет. Да ведь она в нем не нуждается. Позорище ей не нужно. Ну а вот кому рассказать, как не монаху? Обязан молчать.

Отец Анатолий выслушивает ее исповедь, не задавая лишних вопросов. Он не из тех страстолюбцев, что не так давно появились в церкви.

Есть такие, которые выдумывают так называемые генеральные исповеди и принуждают кающихся вспоминать самые невероятные грехи – как мысленные, так и плотские. Да, бывает, такие ставят наводящие вопросы, что бедные женщины сгорают от стыда. Потому что они даже и не знают о таких вещах, которые открывает им чернец. А сами исповедники, сладострастно копаясь в чужом грязном белье, испытывают, наверное, какое-то огромное удовольствие. Или, как бы это выразиться, сладострастие. Есть такие и у них в маленьком монастыре, где он теперь обитает.

Много лет прошло уже с тех пор, как майор Анатолий Казаков стал зваться просто отцом Анатолием. У монашествующих – фамилий нет. Начинал он свою церковную жизнь в знаменитой Псково-Печерской обители. Кажется, давным-давно он переступил порог того знаменитого места в надежде завязать со своим недугом и обрести наконец душевное успокоение в монастырских стенах. А теперь вот здесь. Но, видно, правду говорят. Куда бы ты ни пришел, в какую бы скорлупу ни спрятался, от себя не уйдешь. И все свои грехи и страсти принесешь с собою. Так и он. Пьянство он преодолел. Давно уже хмельного в рот не берет. Но вот женщины… Ох, эти женщины… Нет, он так себе ничего не позволяет. Но каждую ночь посещают они его в горячих и горячечных монастырских снах. Бабы эти.

Ольга. Вечно больная, замужняя. Лечил. Жалел. Маринка, которая развелась из-за него. А он ее отставил. Катерина – красавица, прелестница. Проститутка, которую он научил кончать. Машка – модель. Никак не могла найти верный подход к мужчинам. Не знала, как примоститься к мужику. Каким местом прилипнуть. Кларетта (так он про себя ее прозвал) – нимфоманка, готовая лечь под каждого. Ирина – лесбиянка, пытающаяся обрести свой женский статус. Катерина – сущий ребенок, хотя с вполне зрелыми женскими формами. Еще одна Ольга – хохотушка. Законница, помощник прокурора.

Всем он, чем мог, помогал. А имя им легион. Как бесам. И видно, желание это, сила мужская – последнее, что оставляет даже монаха.

Уж он и постится урочно и от себя. И молится на сон грядущий. А они словно смеются над ним. Будят, почитай, каждую ночь. Дразнят, бесовки. Может, мстят ему этим. За что? Да скорее всего за то, что имел он их. А не любил. А вот снайперша, та, с чеченской войны, что застрелил он тогда, ни разу не приснилась. Забылась, как сон.

Простила его Богородица. Отпустила.

А так-то проснешься ночью в горячечном сне в своей келейке. И на колени – молиться. Пока не отпустит. И утро. Вставать пора. На службу в храм. Потом послушание. Как говорит отец Парфений: «Лень – прародитель всех грехов. А если трудиться денно и нощно, то грешить некогда будет».

Хороший он человек, отец Парфений. Живет у источника. Доб рый, свойский. Улыбчивый. Но не все здесь такие. Люди разные. Есть и суровые. Есть просто несчастные. А главное – все одинокие. Душою одинокие.

Прежде чем попасть в эту тихую обитель, где и спасаются-то всего десятка два насельников, он кое-что повидал. И многому научился в этой новой для него церковной жизни. Одно время он даже трудился помощником у правящего архиерея. Но карьеры церковной не сделал. Хотя сначала хотел. Не сложилось. Может быть, потому, что здесь, в церкви, стал он много думать. А тут, как в органах, дан приказ – выполняй.

Но времени много. Жизнь течет однообразно. День похож на день. Вот и думается. Много думается. О разном. В том числе и о методах руководства.

«Беда архиерейская, – считал отец Анатолий, – видеть недостатки людей, искать их и принимать решения на основе этой информации. А нужно видеть и плюсы, и минусы человека. На плюсах строить работу и взаимоотношения, а не на минусах. Где-то поддержать, подстраховать и проконтролировать. Стратегия на минусах приводит к тому, что за одни и те же недостатки иных хвалят, а других гнобят».

В общем, люди есть люди. Делают ошибки, а потом исправляют. Ничто человеческое им не чуждо, отцам церкви.

В молодости его архиерей, когда был семинаристом, сильно любил одну девицу. И, в общем-то, не собирался быть монахом. А хотел стать священником, жениться, завести деток. Но девица не дождалась его. Выскочила замуж за другого. Вот с такого горя молодой парень и принял постриг. Ушел в монастырь. А теперь жалеет о том, что нет у него детей. Пресечется его род. И некому будет вспоминать о нем. Не будет его кровинушки на земле.

Так что в каждой избушке есть свои игрушки. И свои, как говорится, скелеты в шкафу.

Еще в тот период времени, когда он собирался делать церковную карьеру, отец Анатолий пошел учиться. И заочно окончил духовную семинарию. Тему дипломной работы избрал для себя достаточно близкую. Каким должен быть настоящий пастырь. И настоящий инок. Пришлось поусердствовать. Проштудировать отцов монашества, начиная от Василия Великого, Антония Великого и заканчивая нынешними. Особенно запомнилось ему наставление святителя, касающееся тех, кто уже ступает на путь иночества: «Прошу, пусть не делает (избравший этот путь жизни) сего без испытания, пусть не воображает себе жизни удобосносной, спасения без борьбы, а лучше пусть наперед упражняется в благоискусном терпении скорбей телесных и душевных, чтобы, ввергнув себя в неожиданные борения и потом не имея силы противостоять встретившимся испытаниям, опять со стыдом и посрамлением не устремился назад к тому, от чего бежал с осуждением души, возвращаясь в мир и делаясь для многих соблазном, подавая всем повод заключать о невозможности жить во Христе».

Диплом он тогда защитил. А карьеры не сделал. И может быть, потому, что кроме цитирования святых отцов древности он понял еще одну истину, не очень приятную, но зато точную: если в древней церкви пастыри выбирались самою общиной из своего состава, то теперь такого нет. И не представляется возможным. И церковь как иерархическая структура подвержена тем же недостаткам, что и обычные замкнутые корпорации такого рода. То есть, конечно, карьеры здесь делаются по-другому. Духовный рост и рост карьерный зачастую никак не связаны друг с другом. И, как говорится, соблюдение восьмидесяти основных нравственных правил, которые вывел еще Василий Великий, не гарантирует тебе, что ты станешь епископом.

Видно, такие вольнодумные замечания проскакивали у отца Анатолия не раз и не два. А может, кто донес. Что тоже не исключено. Но на посту помощника он не удержался. На прощание состоялась откровенная беседа с правящим архиереем:

– Твой уровень, Анатолий, – клирик многоштатного прихода! Поэтому тебе надо еще расти и расти…

На что новоиспеченный монах заметил:

– Владыка! Мы все условно пригодные в руках Господа. Ты, с точки зрения выборщиков, недостоин быть патриархом, а сам считаешь по-другому. Кто-то считает, что патриарх недостоин этого места. Наши мнения – это одно! А воля Божия – это другое!

Поговорили! Как чистой росой умылись. И родниковой воды напились.

После этого пробыл он какое-то время монахом в Оптиной пустыни. Но не прижился. Шумной она ему показалась. Не монастырь, а какая-то корпорация. Как наедет народишко на машинах. Заполонит всю гигантскую стоянку. И в храмах не протолкнуться. И во дворе у кладбища – как на торжище. Нет благоговения и тишины. Не понравилось отцу Анатолию и излишнее усердие при возвеличивании недавно убиенных насельников монастыря. Кто убил? За что? Не докопались! А часовню уже отстроили. И едва ли не святыми их сделали. Как-то не очень вяжется все это со смирением. И воздержанием, приличным в таком случае.

В конце концов оказался он здесь. Место тихое. Беленький монастырский корпус с зеленой металлической крышей. Ни стен, ни башен. Только купол над храмом да колокольня со звонницей выдают его принадлежность к церкви. А так – прямо санаторий в лесу. Кстати говоря, в советское время этот монастырь и был отдан сначала под санаторий. А потом долго служил турбазой, с которой делались длительные вылазки на природу.

Но пришли иные времена. И турбазу вернули церкви.

Вид отсюда, особенно с колокольни, великолепный. Сплошь лес и реки. Народ мирный. Обитель тут отвечает за все. Окрестные жители ходят в монастырский храм – молиться, причащаться, исповедоваться. И эта тихая, однообразно-монотонная жизнь убаюкала. Что в мирской жизни сущая мелочь, здесь – событие.

Закончив свои служебные дела, Анатолий направился в братское общежитие, чтобы проведать старичка-монаха, который доживал последние годы здесь в тишине.

Бывший капитан, во время войны разведчик, он мирно коротает остаток лет в этих краях. И беседы с ним для отца Анатолия важны в смысле понимания жизни и Божьей воли.

А старичок интересный. Такой, как будто откуда-то из русской народной сказки вынырнул – старичок-боровичок. По имени Лука. С очень умными и чрезвычайно глубокими глазами. И бесконечными историями и присказками, которые он неторопливо, слегка заикаясь, рассказывает отцу Анатолию или забредшим послушникам.

Всегда он всем доволен. Ни на что не ропщет. И как кажется Казакову, ведет жизнь уж слишком простую и какую-то, как определил для себя отец Анатолий, «травяную». Дадут поесть – поест. Скажет спасибо. Забудут – тоже не обидится.

И за все, за любое, даже малейшее для себя услужение все время благодарит Господа Бога. Повторяя раз за разом: «Слава Тебе, Господи!»

Отец Анатолий, примеряя на себя будущую, маячащую где-то там, далеко за горизонтом, старость, думает, что он таким вот божьим одуванчиком вряд ли будет. А будет, судя по всему, он дедом ворчливым и требовательным.

От этого старичок Лука кажется ему еще более притягательным. Хочется ему понять, таков ли он на самом деле – безропотный и смиренный. Или все-таки где-то там, в глубине души, не остыли еще желания. И, стало быть, не святой он человек. А притворяется.

Но такой «удачи» ему пока не выпадает. И сегодняшний разговор с дедушкой Лукой все о том же. О военных воспоминаниях и о жизни в церкви. Так как, судя по всему, других впечатлений у деда нет.

Анатолий вошел, присел на край кровати. Спросил:

– Как самочувствие, отец Лука?

– Да уж скорей бы Бог прибрал. Надоело коптить божий свет. Устал, – тихо так ответил тот. – Ну а у вас как дела? В монастыре что нового?

А надо сказать, что при замкнутой, практически казарменной жизни в тихой обители далеко от людей любое событие из внешнего мира подробно обсуждается и оценивается. Иногда даже пристрастно.

– Да вот позавчера умерла Ляля! – заметил монах.

– Это какая? Не цыганка?

– Ну да, она. В крещении Галина.

А разговор возник оттого, что в ближайшем от монастыря селе несколько лет назад пристроился на жительство цыганский табор. И многие цыгане оказались крещеными. Стали захаживать в храм. И конечно, стали темой для пересудов. Вот и сегодня о них вспомнили.

– Померла вот она, – говорит отец Анатолий тихо. – Сразу после службы. Была у меня на службе. Исповедалась, причастилась. Я причащал. Вышла из храма – стало плохо. Мой помощник – из мирских – посадил в машину и повез домой. У него на руках и умерла. В дороге. Почему умерла – точно не знаю. В прошлое воскресенье не приходила на службу, чувствовала себя плохо. А в это решила обязательно прийти. Кто-то говорит, что у нее астма и в баллончике кончилось лекарство. Иные говорят, что-то еще было. Как-то все по-русски – безалаберно… Но поразило меня другое. Не смерть. Когда я ее отпевал, мне показалось, что цыгане разыгрывают меня. Покойница лежала, как живая. И улыбалась. Я спросил у пономаря Саши…

– Это который семнадцать лет в тюрьме провел? – уточнил отец Лука.

– Ну да! Так я его спросил: «Смотри, она улыбается?!» «Да! – говорит он. – Она же после причастия, когда приняла в себя частичку Бога». Вот так вот. Отпел я почти сотню человек. Но улыбающуюся во гробе видел первый раз.

Старец покряхтел, подумал. Очевидно, о своем.

– Единственное, чем утешаюсь, что мы не можем прибавить себе ни одного дня жизни. Правда, и убавить не можем.

– Да!

– Хотя есть такие люди, которые могут знать, – продолжил свою мысль Лука.

– Это как? – вежливо поинтересовался отец Анатолий, понимая, что сейчас последует очередной нравоучительный рассказ о чудесном.

– Есть такие! – начал старичок. – В одном из крестьянских домов на хуторе нас троих во время войны расквартировали. На несколько дней. Хозяин жил один. Это был старик неопределенного возраста. Может, лет ему было за восемьдесят. Или около того. По вечерам он зажигал керосиновую лампу. И читал книги. Нам, бойцам молодым, было интересно, что он там все вычитывает. На наш вопрос он ответил вопросом: «Грамотные?» И дал мне книгу. Я стал читать, но не мог понять смысла. Слова по отдельности были понятны, но вместе они как-то не складывались. Я сказал деду, что ничего не понимаю. Старик ответил, что я и не пойму. А потом добавил: «Вот что, сынки, война закончится весной сорок пятого года!» Мы стали над ним смеяться. Как в сорок пятом году? Идет только сорок второй. Советская армия наступает. Великая битва под Москвой закончилась разгромом фашистов. Какой сорок пятый год?! У деда что-то не в порядке с головой! «Да нет, сынки, с головой у меня порядок. Война закончится весной сорок пятого. Один из вас троих останется в живых и про меня вспомнит». Так оно все и вышло. Война закончилась девятого мая сорок пятого. Один из троих, который остался в живых, это я. Что за книгу читал дед, я так и не узнал. Таких я больше не видел никогда. Только до сих пор интересно узнать бы, что это была за книга.

Чудеса, видения, совпадения – всего этого в монастырях много. Тут каждый день надо не зевать, а внимательно смотреть за неторопливым бегом времени. И каждое событие, каждый знак осмысливать.

Отец Анатолий вернулся к себе в келью. Присел на лежанку. Сейчас, с часу дня до четырех, у него выпало немного свободного времени. Посидел в раздумье: «Сходить, что ли, на источник искупаться? Водички святой попить. Нет, пожалуй, надо простирнуть бельишко».

Монастырь небольшой. Своей прачечной нет. Но машинка стоит импортная. Так что можно воспользоваться. А в голове все вертятся слова Луки: «В молодости я не понимал, что я молодой. А сейчас я не понимаю, что я старый!»

«Душа, она не стареет! – решает вопрос отец Анатолий. – Это тело изнашивается. Вот и не знаем мы – старые или молодые на самом деле. Это как душа себя чувствует. Вот я. Старый? Как это определить? Может, по способности любить? Где она, эта способность?»

Забрел в бытовую комнату с узелком белья. Заглянул в ванну. Мамочки мои! А там две мыши! И как они туда попали? Неизвестно. В мирской жизни он бы их пристукнул. Или выкинул. А тут событие. Стал изучать.

Мыши, видимо, просидели в холодной ванне всю ночь. Одна совсем придохла. Другая еще бегает. Она и крупнее, и подвижнее. Чтобы выжить и согреться, она придумала такой способ: становится передними лапами на более слабую и согревается ею.

Анатолий постоял, посмотрел. Чтобы не вступать самому в борьбу с мышами, пошел в столовую. Принес оттуда черную, как монашка, кошку. Она глянула через край ванны. И застыла в каком-то недоумении. Ступоре. Постояла. И ушла. Анатолий загнал обеих мышей в банку. И выпустил в огород. Та, что покрупнее, сразу бросилась бежать. А замерзшая уселась отогреваться. Он ушел. Минут через десять пришла в комнату кошка. Принесла ослабевшую мышь. Поиграла с ней. И съела.

Так и течет монастырская жизнь. С ее маленькими событиями. И большими человеческими проблемами.