Читать книгу Петербургские тени - Александр Ласкин - Страница 14

Что означает «в глухой провинции, у моря»? Если отбросить римские аналогии, что будет в остатке?

Зоя Борисовна давно задумала поселиться в Царском или Гурзуфе. За это время Гурзуф удалился за границу, а резиденция все еще находилась рядом.

Конечно, дело не только в воздухе и парках, но в возрасте и болезнях. В казенной обстановке эти трудности переживаются легче.

Все бы хорошо, но немного мешает казенность. Ощущение временности въелось так, что акварели по стенам ничего не могут изменить.

Если не больница, то гостиница. Коридор длинный и всегда пустой. Словно рассчитанный на эффектный выезд коляски.

Чаще всего тишина абсолютная, а вдруг грохот. Значит, уже два. В это время по комнатам здешних постояльцев развозят обед вместе с ужином.

Отчего, спросите, не одно или другое? Да из-за нехватки времени. Не могут же работники кухни весь день находиться среди дыма и огня.

На все это Зоя Борисовна смотрит философски. Резким движением отставит тарелку и начинает вспоминать.

Царское – не только город, но как бы точка зрения. Многие события отсюда видятся по другому.

Можно сказать, в прежние годы ее зрение отличала близорукость, а теперь дальнозоркость.

Все, что удалилось, стало отчетливей. Чем непреодолимей дистанция, разделяющая с дорогими людьми, тем более они близки.

Из разговоров. Ирония, шутливость, игра

АЛ: У нас принято превращать замечательных людей тридцатых годов в героев. Людей не только без страха и упрека, но и без юмора. Это коснулось даже Ахматовой.

ЗТ: Да, да… Лидия Чуковская написала прекрасную книгу, честь ей и хвала. Правда, Ахматова ее «Записок» уж очень похожа на саму Лидию Корнеевну. Столь же безапелляционная, требовательная, почти революционерка. Вот когда пишет Раневская – это дело другое. Анне Андреевне с Чуковской всегда было непросто. Хотя та действительно вечно ее куда-то волокла, устраивала ее житейские дела. Лидия Корнеевна была в отца… Корней Иванович тоже человек крайностей. Правда, при этом лукавый. Все завещал внучке Люше, зная, что та сделает так, как хочет он… Люша сама мне говорила, что первая ее обязанность – помогать Солженицыну.

АЛ: И она действительно помогала?

ЗТ: Долгое время Александр Исаевич просто жил у Корнея Ивановича в Переделкино. В его комнате около кровати всегда стояли вилы. Держать пистолет или ружье он опасался, а с вилами чувствовал себе спокойней… Подобная стилистика чужда и Анне Андреевне, и моему отцу.

АЛ: Ирония – не что иное как «остранение», если говорить в терминах знаменитой теории Шкловского времен ОПОЯЗА. «Остраненный» я понимаю как «странный». Для того, чтобы что-то оценить в его первоначальном значении, нужно увидеть это как странное, отдельное, не такое как остальное.

ЗТ: Вот папа и «остранял». Приходит с какого-то заседания, а мама его спрашивает: «Что было?» – «Да ничего не было.» – «Столько часов сидели и ничего не было?» – «Ну очередную форточку разбил Шкловский»… И еще. После войны Роман Якобсон спрашивает папу в письме: «Почему ты ничего не пишешь о том, что делают русские формалисты?» – «Если ты хочешь знать, что делают русские формалисты, читай газету «Культура и жизнь». Через некоторое время письмо вернулось с наклейкой: «Газета «Культура и жизнь» за границу не поступает»…

АЛ: Это очень похоже на одну историю, которую я слышал от Екатерины Константиновны Лифшиц, вдовы Бенедикта Лифшица. Как-то Хармс у себя в комнате вместо люстры повесил что-то невообразимое. Помесь велосипедного колеса, керосинки, еще каких-то железных деталей. Буквально на следующий день явились люди с проверкой. Как видно, Борис Викторович тоже догадывался о том, что реакция на его фразу непременно последует.

ЗТ: Возможно, потому, что папа сам умел шутить, он так ценил чужие шутки и розыгрыши. С удовольствием рассказывал о том, как Блоку, Щеголеву и Алексею Николаевичу Толстому поручили редактировать записи допросов Временного правительства. Блок отнесся к этому основательно, а Толстой и Щеголев не очень. Люди они были веселые и, обрабатывая архивные материалы, сочинили дневник Вырубовой… Текст опубликовали как настоящий дневник фрейлины. Папа со Щеголевым не просто дружил, он его обожал. Эту историю он, скорее всего, знал от него.

АЛ: Поговорим о роли игры в жизни людей поколения ваших родителей. Все вокруг них было крайне серьезно, а они, напротив, шутливы. Таким образом серьезность снижалась.

ЗТ: Многие прикрывались масками чудаков. И Борис Викторович тоже. Всякий момент своей жизни он умудрялся как-то по-особому повернуть. Вот он во время экзамена. После войны в институте было холодно, экзамены разрешали принимать дома. Папа посадил студентов в кабинете, а сам ушел на кухню. Мама возмущается, а он говорит: «Пятерку ставлю тому, кто найдет книжку, в которой есть ответ». А на полках – все словари, Брокгауз, но надо же знать куда ткнуться… Вообще, он очень любил экзамены, ведь иногда студенты говорят вещи поистине удивительные. Например, папа спрашивает: «Кто такой Вольтер?», а студентка отвечает: «Бог любви». Борис Викторович улыбается: «Вольтер был бы польщен». Или просит студента назвать сказку в прозе Лермонтова, тот мнется, потом произносит – вместо «Ашик-Кериб» – «Ошибки рыб». «Интересно, – говорит папа, – что это за ошибки были у рыб?»

О революционных событиях Борис Викторович тоже говорил насмешливо. Вот история о том, как в Царском поставили монумент Карлу Марксу. Бессмертный рассказ! Потребовался памятник великому основоположнику. Как же без него? Оказалось, памятник уже существует, остается только его водрузить. Сам Луначарский приказал все организовать. Торжественная церемония, куча приглашенных, оркестр… Снимают белое покрывало. Все видят голову Вакха, которую незадолго перед этим нашли в Царскосельском пруду. Действительно, вылитый Маркс, но с рожками. Открыли памятник, а через некоторое время тихо закрыли.

Это был такой стиль. Вовочка. Наденька. Ленина называл Лукичом. Говорил, что Лукич, как все жестокие люди, отличался сентиментальностью, а потому Наденька на сон грядущий читала ему «Сверчка на печи»… Папа любил всех показывать. Мог и Сталина изобразить, но все же это было ему не так интересно. Очень уж жестоко все, что связано с этим человеком… Замечательная была история об электропоезде. Ленин связывал с этим поездом особые надежды. Сделали его так. Со всех подлодок сняли аккумуляторы и поместили на платформы. Поезд почти целиком состоял из аккумуляторов, а потому вагон был только один. На эту тему в газетах подняли шум. Каждый день сообщалось, что электропоезд дошел до такой станции… до такой… Но затем поезд сдох… Как человека, имевшего техническое образование, папу это очень смешило.

АЛ: Техническое?

ЗТ: Борис Викторович с восьмого по двенадцатый год учился в Бельгии на физико-математическом факультете Льежского университета. После отправился в Париж и два года занимался на математическом отделении Сорбонны. Что, правда, не мешало ему увлекаться гуманитарными предметами. Страшно интересовался Толстым, познакомился с Чертковым и чуть не стал толстовцем. С этим связан один из самых любимых его рассказов…

В десятом году он со своим другом и однокурсником Поповым поехал в Ясную Поляну. Приехали, а Толстой умер. Уже собрались назад, а Чертков говорит: «Обязательно поговорите с таким-то, из всех слуг он был ближе всего к Льву Николаевичу». Встреча состоялась сразу после похорон. Этот человек с удовольствием рассказывает, но почему-то в основном про Софью Андреевну и детей. Папа с Поповым слушают-слушают, но затем перебивают: «Нам хотелось бы узнать о Льве Николаевиче. Софья Андреевна нас как-то меньше интересует». Тот продолжает – и опять про Софью Андреевну. Они опять: расскажите про Толстого. И тогда он говорит: «Да что Толстой… Мусорный был старик». Анна Андреевна очень любила эту историю. Часто повторяла: «мусорный старик».

Таких сюжетов было множество… В самые тяжкие годы папу не покидала веселость. И его друзья это подтверждают. Сколько разных историй я слышала от Бялого! Где ни встречу Григория Абрамовича – на улице, на концерте – он непременно что-то такое расскажет. Как-то встретившись с ним в туалете, папа сказал: «Единственное место в Пушкинском доме, где можно дышать». И еще – сидят они на политзанятиях. Как полагается, спят. Тут лектор говорит: «При коммунизме не будет национального вопроса». Борис Викторович очнулся и громко сказал: «Как? И всех будут брать в аспирантуру?» Особенно строг папа был к своим коллегам по пушкинизму. Дачу Мейлаха в Комарово называл «Спас на цитатах». Имея в виду неисправимый марксизм Бориса Соломоновича…

АЛ: Очень хорошо помню эту дачу. Таких красных тонов. Еще ее называли Мейлахов курган и Цитатель. «Т» вместо «Д».

ЗТ: Шутил Борис Викторович и на куда более возвышенные темы. Даже Анне Андреевне доставалось. Как известно, на всех своих многочисленных тетрадях Ахматова написала: «В Пушкинский дом». Папа комментировал это так: «Вот где завершится роман Анны Андреевны с Пушкиным»…

Его шутки всегда были к месту. А иногда их действие было спасительным. Как-то приходим в филармонию, а буквально перед нами сидит мой муж со своей дамой. Я растерялась. Папа наклонился ко мне и сказал: «Мне это доставляет куда больше удовольствия, чем Грегуар за нашим столом». И мне сразу стало весело.

Всегда он что-то эдакое цитировал. Очень любил Козьму Пруткова, чье первое издание подготовил… Потом прибавился «Мастер». В сороковые годы Булгаков уже вовсю присутствовал в нашем обиходе. «Аннушка уже пролила масло», – это была у нас крылатая фраза. Если что-то казалось неотвратимым, то «Аннушка» сразу припоминалась.

Папа очень любил анекдоты. И высоко ценил людей, которые, как он считал, способны анекдоты придумывать. Поэтому, когда прошел слух, что Радек арестован, он сказал: «Если анекдоты прекратятся, значит, это правда». Вот его любимый анекдот. Человек выходит из дома. Похороны. Присмотрелся и видит, что его приятель сидит в гробу. «В чем дело?» – «Меня хоронят» – «Так ты же живой» – «А кого это интересует?»

АЛ: А что Борис Викторович испытывал, возвращаясь с разного рода проработок? Ведь будучи членом коллектива, он не мог не присутствовать?

ЗТ: Еще раздеваясь в коридоре, громко обращался к нам: «Запомните, ребята, наш порог не переступал ни один мерзавец». Если это слышишь тысячу один раз, в конце концов начинаешь усваивать… Возвращаясь с какой-нибудь панихиды, на которой люди, отравившие жизнь покойному, слагали ему оды, он говорил: «Только меня, пожалуйста, без месткома».

АЛ: Ну а были какие-то вынужденные визиты? Какой-нибудь папин начальник хочет навестить его на дому?

ЗТ: Боже сохрани. Не могу такое представить. Хотя к некоторым начальникам относился с симпатией. К директору Пушкинского дома Базанову, например. Это был человек адекватный, понимавший свое место. Многие обязательные мероприятия папа не посещал благодаря своей беспартийности. Он вечно куда-то уезжал, одно время читал лекции в Московском университете. Его очень поддерживало то, что у него про запас была еще одна профессия. Когда его уволили из Пушкинского дома, он сказал: «Что ж, ничего особенного. Буду преподавать математику. В математике еще ничего не запретили». Эйхенбаум, чистый филолог, после всех этих событий просто впал в нищету. Ему оставалось только ходить по друзьям и брать деньги в долг. Помню, приходит как-то Борис Михайлович за очередной десяткой. Открываю дверь, а в это время по радио передают что-то о Леонардо да Винчи. Какой-то у художника юбилей. Я говорю: «Папа сейчас выйдет, он хочет дослушать передачу о Леонардо да Винчи». Когда папа появился, Эйхенбаум вместо приветствия произнес экспромт:

Свои книги Борис Михайлович неизменно подписывал папе так: «Соседу не только по надстройке»....

АЛ: Как видно, имелась в виду надстройка не только в конкретном значении – писатели жили в основном в надстройке дома по каналу Грибоедова, – но и в том смысле, в котором базис.

ЗТ: Несмотря на хорошую защитную реакцию, на эту вечную шутливость, нервы у папы не всегда выдерживали. Было одно собрание, где громились формалисты, на нем он выступал очень достойно, а потом вышел в коридор и потерял сознание. Об этом я сама не знала, а прочла у Ольги Фрейденберг.

Вообще, в это время надо было быть постоянно готовым к переменам… В 1937 году вдруг прекратилась папина работа в качестве преподавателя высшей математики в Институте путей сообщения. Существовал такой Кирпотин. Он и по-русски-то говорить не умел, не то что писать. Сначала председателем Комиссии по подготовке к празднованию столетия со дня смерти Пушкина назначили его. Когда президент Академии наук Отто Юльевич Шмидт стал жаловаться на Кирпотина, Сталин якобы сказал: «А где же формалисты?». Тут папу и отозвали из путейского института. Студенты-железнодорожники по этому поводу обращались в какие-то инстанции. Писали, что был у них замечательный преподаватель математики…

АЛ: …и тот оказался пушкинистом… Вы знаете, что одновременно с Борисом Викторовичем математику в Ленинградском Путейском институте преподавал Арсений Федорович Смольевский, первый муж Ольги Ваксель, персонаж моей повести «Ангел, летящий на велосипеде»…

ЗТ: ?!

АЛ: Арсений Федорович был человеком совершенно невыносимым – и страшный педант, и неисправимый графоман… Знай я раньше о том, что Томашевский и Смольевский пересеклись на ниве математики, я бы написал об этом главку. Больно выразительно соседство! Кстати, столетие со дня смерти Пушкина вышло, скорее, в духе Арсения Федоровича, чем Бориса Викторовича. Очень оно было пышным. Будто это не день гибели, а день рождения.

ЗТ: Это, конечно, так, но важнее другое. У меня есть фотография, сделанная в эти дни. Скорее всего, дома у пушкиниста и родственника декабриста Якубовича. На ней снялись все знаменитые ученые этого времени. Есть тут и Ахматова, и Тынянов. На столе стоит графинчик водки и лежат несколько кусочков хлеба.

АЛ: Часто шутливость прикрывает безразличие. А вот Борис Викторович, судя хотя бы по этой истории с обмороком, был человеком страстным.

ЗТ: Знаете историю о Михаиле Чехове и Моисси? Мне ее рассказал Абрам Акимович Гозенпуд… Михаил Чехов играл Гамлета. За кулисы заходит итальянский актер Сандро Моисси. Видит на стульях мокрые от пота рубашки. Благодарит Чехова, но при этом выражает удивление, что тот не бережет себя… Моисси уходит и Чехов обращается в сторону двери, за которой скрылся знаменитый трагик: «Не тем местом играешь, немец!»