Читать книгу Петербургские тени - Александр Ласкин - Страница 5

Надо сказать, зрелище тоже не то чтобы оптимистическое. Правда, культурных ассоциаций больше.

Для обитателей «Русского дома» не завершился девятнадцатый век. Конечно, и двадцатый чувствуется, но девятнадцатый все же сильнее.

Основательница пансиона для эмигрантов из России княгиня Мещерская украсила коридоры портретами Александра Первого. Так какая-нибудь фанатка завешивает свою комнату фотографиями любимого актера.

Император и впрямь не уступит Хабенскому с Пореченковым. Высокий, широкоплечий, в глазах горит огонь.

Такое впечатление, что здесь еще переживают завоевание Парижа. В глубине души не могут согласиться, что так легко вернули город французам.

Из всех многочисленных обитателей этого дома меня больше всего интересовала Зинаида Алексеевна Шаховская.

Этаж, помнится, второй, номер шестнадцать. Большая комната в два окна. Когда я вошел, княгиня сидела на кровати и ела борщ.

Роста Шаховская была маленького, а в таком пространстве казалась просто крошечной.

Поэтому так удивлял голос. Сама-то ненамного выше стоящей перед ней тележки, а интонации резкие и звонкие.

– Как вы могли без предупреждения прийти к носительнице высших орденов Франции? Будь я Александр Исаевич Солженицын, я бы вас выбросила в окно.

Это, конечно, она так. Чтобы помнили, что она известная писательница, потомственная дворянка и бывший главный редактор популярной газеты.

Уже через минуту она была не Александром Исаевичем Солженицыным, а самой собой.

Вспомнит кого-то из своего прошлого и сразу обнаружит в нем нечто забавное.

И не посмотрит, что великий человек. В той же степени будет строга и к Бунину, и к Лифарю. Да и как могло быть иначе, если все, о ком она говорила, были для нее живы.

Это для нас каждый из них классик, бюст на шкафу в учительской и статья в энциклопедии, а для нее коллега и хороший знакомый.

А над знакомым отчего не пошутить? Не выразить удивление по поводу того, что Лифарь мог приврать, а Бунин больше прозы ценил свои стихи.

Зинаида Алексеевна прищуривает глаза. Мол, неужто вы ничего не поняли? Если вы считаете, что прошлое завершилось, то тут дело в вас самих.

Еще из той парижской поездки вспоминается разговор по телефону с Ростиславом Добужинским, сыном прославленного мирискусника.

Голос глухой, словно говорит не в трубку, а в трубу. Все не перестает удивляться, что кому-то может быть интересен.

– Я же ископаемое…

Действительно, ископаемое. Вроде рядом, на расстоянии телефонного провода, а на самом деле далеко.

Тут, конечно, не только в возрасте дело, но в историческом провале. В том, что

Это Пастернак написал в двадцать шестом году. Совсем недавно миновали рубеж, а ощущение такое, что прошло не девять, а двести, триста, четыреста лет.