Читать книгу Сороковой день - Александр Лепещенко - Страница 10

Безмятежные дни в Одессе рассеялись, как сон. Пространством Гуськова сделался «Гамбринус». Кроме этого кабачка, он больше никуда не ходил… Потянулись однородные августовские дни, заполнявшиеся вином и Акутагавой Рюноскэ. Алкоголь и новеллы японского Достоевского на пользу не шли. Андрей Николаевич, словно утративший память и потерявшийся в большом городе человек, был испуган. Страх убивал невоскресимо, и никто не мог избавить от душевных мучений… Жены больше не было…

«Не оттого ли я убил жену, что с самого начала имел намерение её убить, а землетрясение предоставило мне удобный случай?.. Не убил ли я её, опасаясь, что, и придавленная балкой, вдруг она всё же спасётся?» – слова эти попадались Гуськову всякий раз, когда он открывал книгу, и это уже походило на безумие. Казалось, что Акутагава Рюноскэ преследовал его… Мучения обещали быть долгими. Спасала лишь молитва, сложенная святым Ефремом Сириным[3].

«Господи и Владыка живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми, – шептал Гуськов, – дух же целомудрия, смиреномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи, царю, даруй ми зрети мои прегрешения и не осуждати брата моего, яко благославен еси во веки веков. Аминь».

Завсегдатаи «Гамбринуса» попривыкли к лысоватому, шепчущему молитву старику. Курчавые волосы плотно облегали его затылок, образовывая вокруг головы подобие тёмного нимба. Глаза нехорошо блестели от вина, но стоило ему протрезветь, и они становились цвета воды, которую хочется пить и которой нельзя напиться…

В кабачке на Дерибасовской старик был уже своим. Он восседал за бочкой-столом и угощался красненьким. Временами от этого занятия его отрывали туристы, увешанные фотоаппаратами и интересовавшиеся, как пройти к Дюку, Приморскому бульвару, оперному театру или Тёщиному мосту. Гуськов с помощью местных «тудой-сюдой» терпеливо пояснял, что все достопримечательности находятся рядом, в кучке, и между ними особо не побродишь. Иногда он просил у туристов фотоаппараты и со знанием дела осматривал их. Случалось, ему даже разрешали сделать снимок, и он радовался этому, как ребёнок… Свою фототехнику мастер распродал года два назад, чтобы дочь Анюта смогла съездить на чемпионат Европы. Он верил в неё, и она действительно взяла «золото» в спортивных танцах. Гуськов тогда горд был очень. Когда воспоминания оживали, он переставал себя изъязвлять. Но бесы не отпускали надолго: всё мерещилась придавленная балкой жена…

«В цветущих акациях город…» – слышался голос Утёсова. Музыка в «Гамбринусе» звучала негромко. Официанты в матросках принимали и разносили заказы. Людей в кабачке было уже много. Новый посетитель в надвинутой на глаза бейсболке прошёл мимо бара и остановился у стола Гуськова.

– У вас занято, папаша?

– Садитесь, свободно.

Появился рыжий официант.

– Щё закажете?

– У вас есть икра из синих и всего остального?

– Сколько вам влезет.

– Принесите жидкое и курочку… И щёб она мене ещё вчера бегала живая и здоровая.

– Вам чай с лимоном, да?

– Мене кофе без ничего.

– Щё-то ещё надо?

– Всё. Точка.

Вскоре рыжий в матроске принёс чечевичную похлёбку, жареную курицу и салат.

– Жидкое, а? – крякнул от удовольствия Гуськов.

– То, щё доктор прописал… И салатик – чистое здоровье.

– Слушайте, вы же актёр… Машков…

– Папаша, я так плохо говорю? – Актёр переложил бейсболку на другой край стола.

– Говорите хорошо и играете… Парфён Рогожин и вор Толян запомнились. Может, кисляка или пива?.. Меня Андреем Николаичем кличут.

Мужчины пожали друг другу руки.

– Я бы очень хотел есть булки, пить пиво, но не могу себе этого позволить. Это момент воспитания. Поверьте, это очень увлекательное занятие – воспитывать самого себя, – начал горячиться Машков.

– В вас есть одержимость, Владимир. Это-то мне и нравится, это передаётся на экран.

– Андрей Николаич, у меня уже были в жизни моменты, когда я относился к своей профессии достаточно легко и воздушно, пытаясь всех вокруг развлечь. Может, моя профессия тем и уникальна, что в течение жизни помимо того что приобретаешь опыт, ещё и меняешься – и внутренне, и внешне. Ты постоянно находишься в пути…

– И теперь?

– Да, и теперь. Я у Сергея Урсуляка снимаюсь.

– В Одессе съёмки-то?

– С утра в дворике на Колонтаевской работали, а вечером – в анатомическом театре.

– Это который в Валиховском переулке, напротив морга?

– Ну да, наверное.

– А что за картина-то?

– Картина маслом… «Ликвидацией» называется.

Официант принёс кофе и забрал тарелки.

– Андрей Николаич, вы, кажется, хорошо город знаете…

– Мне было восемь, когда умер Сталин. Я жил тогда в Одессе пыльной[4]…

– Так вы приезжий?

– Я из России… О Волгоградской области слышали?..

– Бывал даже.

– Ну вот… А в этих краях я в последний раз – повспоминать о былом. Недавно по Киеву бродил, не осталось там почти каштанов. Знаете, а лаврские художники – всё те же, что и полвека назад, – Гуськов по-детски улыбнулся. – Владимир, такие детали я запоминаю, ведь сам фотохудожник. Как и вы, я – человек эмоциональный. И если у меня нет чего-то определённого, за что я держусь, – это ужасно. Я просто не могу с собой справиться.

Андрей Николаевич внимательно посмотрел на Машкова и сказал:

– Вот вы хорошо, с чувством, рассуждали о булках и воспитании самого себя.

– Понять, значит, почувствовать, говорил Станиславский. Никакого другого пути в этой профессии нет.

– Ни в какой нет.

– Вы правы, пожалуй… Я в детстве любил книгу «Человек-невидимка» и удивлялся, почему же герою хочется быть видимым? Грим же есть! Можно загримироваться, и получится один человек, другой, третий…

– Мне нравится ваша прочность…

– Все бывает в жизни, Андрей Николаич. Во всяком случае, мы должны иметь в себе запас прочности и понимать, что мы – не устрицы. Жиденькое существование устрицы без ракушки мне всегда было неприятно в людях. И я всегда гордился такими, у которых есть цель, и они её добиваются, не уничтожая других.

Машков потрогал небритые щёки и надел бейсболку.

– Приходите на съёмочную площадку, я вас проведу. – Актёр положил руку на плечо старику.

* * *

Гуськов пробудился, оттого что выронил книгу. Странное дело, она раскрылась на «Сомнении» Акутагавы Рюноскэ… Какое-то время Андрей Николаевич смотрел на книгу и не мог понять, где находится. Наконец сообразил, что в «Гамбринусе», и стал припоминать сон – развалины горящего дома, придавившие жену, себя, стаскивающего тяжёлую балку… «Ирина спасена», – сомнения отступили вместе с бесами.

Гуськов чувствовал, что сон, литература и жизнь смешались в сложный и тяжёлый коктейль… Негромко, но призывно зазвонил сотовый телефон.

– Алло!

– Андрюш, ты когда домой?

– Билет на восьмое сентября взял.

– Приезжай, я вернулась… Я не могу без тебя жить.

– Знаешь, Ирин, я с Машковым познакомился…

– Тебя что-то плохо слышно…

– Я говорю, соскучился… Целую, моя царица, – сказано это было с надеждой, ведь в жизни его появлялось что-то определённое, за что он мог бы теперь держаться.