Читать книгу 13 привидений - Майк Гелприн, Александр Матюхин, Алексей Жарков - Страница 4

Оксана Ветловская
Псевдо

Оглавление

Можно сказать, что искусство существует лишь потому, что мир плохо устроен.

Андрей Тарковский

Камарин не помнил тех времен, когда на киностудии его родного города еще что-то снимали. Он в ту эпоху, если верить условно-цветным фотографиям ностальгически горчичного позднесоветского оттенка, был толстым и косолапым белобрысым карапузом. И уже тогда, если верить родителям, был помешан на кино: не оттащить было от телевизора, пузатого брежневского «Рубина» с лакированными деревянными боками, по которым отец от души хлопал тяжелой ладонью, если цветная картинка вдруг проваливалась в ярко-лиловые тона. Телевизор, как и сам Камарин, понимал только подзатыльники и выправлял цветопередачу. Что же до трехлетки Камарина, то он после нагоняя отлипал наконец от движущейся картинки на экране и с обиженным ревом уходил в свою комнату.

Киностудию Камарин помнил уже по девяностым: это было большущее угловатое здание неподалеку от дома, ужасно ободранное, очень депрессивного больнично-зеленого цвета. Двери за тонкоколонными портиками стояли грубо заколоченные, окна нижних этажей топорщились вспучившейся от дождей фанерой. Выше окна при всем желании невозможно было заколотить: невероятно громадные, в частом переплете, высотой в два, а то и в три этажа, они слезились битыми стеклами и в любой, даже самый солнечный день хранили пасмурную серость, словно скрывая внутри здания некую таинственную сумеречную жизнь. Киностудия выходила фасадами сразу на две улицы, и везде вдоль нее росли тополя, тоже исполинские и очень старые, склонявшиеся над тротуарами, где на поребриках сидели и торговали всем на свете деловитые пенсионеры и мрачные мужики в кожанках. Товар раскладывался на картонках и перевернутых ящиках, а то и прямо на асфальте: кучи книг, вяленая рыба из местного водохранилища, сантехнические запчасти, вязаные носки и платки, антикварная мелочь, значки, бусы, трусы, картины, закатанные банки с огурцами. В этой мешанине вещей, словно вынесенных волной после кораблекрушения, и в бесконечности торговых рядов, стихийно образовавшихся на перекрестке центрального проспекта, было что-то вавилонское, да что там, апокалиптическое. Второклассник Камарин привычно проходил мимо, не глядя, барахло его не интересовало, ему до рези в желудке хотелось докторской колбасы и сникерсов. Хотя и от соленых огурцов он бы не отказался. Частенько дома было совершенно нечего есть, будто в блокаду: родители по несколько месяцев не видели зарплаты.

Однако на само здание киностудии Камарин заглядывался всегда. Каким-то чудом по знакомству родителям достался подержанный японский видеомагнитофон, чудом же подстыкованный к старорежимному мебельному телевизору, и Камарин постоянно выклянчивал у одноклассников видеокассеты в потертых картонных обложках. С видака телевизор показывал почему-то только черно-белую картинку, но это было неважно. В заэкранный мир голливудского кинематографа Камарин влюбился такой искренней и трепетной любовью, какой позже не дождалась ни одна из его девушек. На всю жизнь «Терминатор», «День независимости» и «Титаник» остались в его памяти черно-белыми. И в этом был особый шарм, та ощутимая грань, где сегодняшняя попса переходит в неувядающую классику. Уже тогда Камарин по-взрослому прикидывал, возможно ли снять масштабный киношедевр в раздавленном нищетой девяностых региональном промышленном центре, и выходило – нет, никак невозможно. О существовании камерного, авторского кино сидевший на голливудской диете Камарин тогда еще не подозревал. Но каждый день, возвращаясь из школы, он с почтением глядел на заброшенное здание киностудии, а здание, казалось, внимательно смотрело на него огромными запыленными окнами, будто признавая в нем своего, храня лишь им двоим известную тайну.

Камарин отчаянно мечтал снимать кино.

Когда он перешел в средние классы, городские власти наконец занялись бывшей киностудией, но как-то вяло: годами здание стояло в строительных лесах, служа приютом для бомжей и бездомных собак. Тополя спилили после того, как во время грозы несколько крупных ветвей сломались и рухнули прямо на стихийный рынок, убив кого-то из спешно сворачивающих свои картонные прилавки торговцев. Вскоре разогнали и рынок, а еще посковыривали от углов здания топорные рыжие коммерческие киоски – «комки» – забранные толстенными решетками, будто в ожидании нашествия зомби.

Когда Камарин вытянулся в худого сосредоточенного старшеклассника, бывшую киностудию все-таки отреставрировали, посадили вдоль нее молоденькие деревца и заселили за повеселевшие окна торговый центр. Здание стало чужим. Больше никто не смотрел на Камарина из заброшенного киносвятилища, незримо подмигивая ему, утверждая на избранном пути (отец, узнав, что Камарин собирается выучиться на режиссера, а не на юриста, взбесился, а мать плакала). Камарин понимал родителей – безденежья и неопределенности они на своем заводе наелись по самое горло, хуже них жил только художник этажом ниже, бессемейный, обтерханный, каждый день таскающий свою невнятную мазню в скверик, где обосновался «профильный» рынок живописцев, и бог знает на что напивающийся каждую субботу, символизирующий собой все риски «творческой профессии». Тем не менее отказываться от того, что зовется сопливым словом «мечта», Камарин не собирался.

Он закончил школу, после чего под ругань родителей, выделивших, однако, ему деньги на «одну попытку, только одну попытку!» уехал в Москву, где благополучно поступил во ВГИК. Он был не самым первым на вступительных испытаниях, но понравился преподавателям своей увлеченностью.

Его выпускная работа была в жанре мокьюментари, то есть – псевдодокументального кино. К тому времени давно уже отшумела знаменитая псевдодокументалка «Ведьма из Блэр», и сотни, если не тысячи начинающих режиссеров обломились на попытке разбогатеть и прославиться, сняв нечто подобное. Впрочем, Камарин и не собирался следовать их пути. Выросший на легкоусвояемой сахарной вате Голливуда и обсмотревшийся за пять лет учебы всякого зубодробительного артхауса, он уже нашел свой стиль: простая и понятная человеческая история в резких, даже шокирующих штрихах. Он искренне хотел рассказать свое – и за двадцать три дня, договорившись с ребятами из театральной студии и по много часов подряд не выпуская камеры из рук, отснял материал для кино о подростках из провинции: серые дворы, стычки с учителями, ссоры с родителями, драки, курево, водка, матерки, подъезды, где и ссут, и целуются; агрессивный быт против хрупкой мечты. Один из подростков рисовал картины, что вроде как показывали ему духи умерших, и по сюжету так и осталось загадкой, то ли парень действительно что-то видел, то ли был чокнутым. Фильм Камарина по рекомендации преподавателей повезли на международный кинофестиваль, где студенческая выпускная работа наделала много шума и взяла главный приз.

Ворота в большое кино распахнулись.


Дорога из аэропорта, с бесконечными бетонными заборами и угрюмыми перелесками, была бело-черно-серой, и такими же были промышленные окраины родного города, будто явленные с ранних кинолент Линча. Ближе к центру город выглядел куда живее: появилось много ярких новостроек, вообще отдельные кварталы по своему современному лоску ничуть не уступали Москве. Камарин ехал в такси к родительскому дому и думал об итогах десяти лет своей режиссерской карьеры. Итоги эти были полным дерьмом.

Все последние годы, звоня по скайпу родителям, а также изредка наведываясь погостить на пару дней, он лишь в самых общих чертах говорил о своих проектах. Но всевидящий Интернет выдавал Камарина с потрохами, родители пристально следили за его карьерой, смотрели все, что выходило на экраны с его именем в титрах, и, радуясь его финансовым успехам, натянуто улыбались, когда речь заходила о собственно фильмах. Выросшие на советском кинематографе, родители безошибочно определяли халтуру. У них хватало такта об этом не говорить. Но сейчас Камарин ехал на свадьбу сестры, там будут гости, и кто-нибудь наверняка заведет разговор про его работы… Камарину было плевать, когда его фильмы ругали незнакомые люди, отечественное кино вообще принято распекать на все корки, но почему-то тошнило при мысли о том, что словечком типа «говно» может припечатать его проекты кто-нибудь из бесцеремонной родни. Что фильмы говно, это он, в конце концов, и так знал.

Камарин попросил таксиста остановиться раньше, не у дома, а на парковке возле торгового центра – того самого, расположенного в бывшей киностудии. Никогда раньше туда не заходил. А тут – совсем забыл купить подарок сестре. Авось получится что-нибудь найти.

Однако с подарком не складывалось. Торговый центр, не выдерживающий конкуренции со свежеотстроенными и куда более навороченными комплексами (где имелись также кинозалы, бары и рестораны), явно хирел. Многие бутики стояли закрытые, их стеклянные перегородки занавешивала глухая серая пленка с логотипом центра. В прочих магазинах продавалась только одежда. Скучающие продавщицы провожали Камарина тусклыми взглядами. Поплутав по стеклянным коридорам, Камарин вышел в большое многоярусное помещение с эскалаторами, в котором его профессиональный взгляд сразу узнал перестроенный съемочный павильон. Он уже махнул рукой на подарок – потом придумает что-нибудь – и просто из любопытства поднялся наверх.

Там было сумеречно, необитаемо, тихо, только гудела вентиляция. Переделанные, но еще узнаваемые помещения киностудии навевали тоску и очень соответствовали настроению. Камарин знал, что когда-то давно здесь снимали весьма недурные фильмы: детские сказки, скромные советские мелодрамы и даже военное кино. Последний фильм на военную тему, которым занимался Камарин, рыхлый многосерийник с обилием пафосных диалогов, особенно отличился немецкими офицершами в черных мундирах, с выщипанными в нитку бровями и ярко накрашенными губами (только латексных плеток не хватало). Вообще, у любого историка этот сериал мог вызвать припадок с судорогами, но тем не менее его показывали в прайм-тайм и кто-то это смотрел, да так, что телеканал заказал продолжение псевдоисторического безобразия. Единственное, что было в затее хорошего – бюджетный откат, продюсеры были очень довольны, хороший кусок достался и Камарину.

Камарин посмотрел на себя в затянутое с обратной стороны серой пленкой стекло, показал отражению средний палец и вдруг заметил, что за стеклом, за смутно просвечивающей завесой кто-то ходит. А еще там стояли, кажется, тесно сдвинутые кушетки, на них лежали люди. Здесь что, открылась студия массажа? Вывески пока не было. Вдруг за перегородкой начали гулко кашлять – надрывно, с хрипами, бульканьем и клекотом, словно у кашлюна была последняя стадия туберкулеза или как минимум тяжелый хронический бронхит. Камарин брезгливо отшатнулся и быстрее пошел прочь. Еще не хватало сейчас наткнуться на рабочего или уборщика, больного какой-то дрянью.

Камарин мельком подумал, что вполне мог бы попытаться возродить киностудию. Собрать единомышленников, купить это здание… Его ум, уже прочно привыкший мыслить денежными категориями, сразу охарактеризовал идею как безнадежно провальную. Кому это нужно, в конце концов. В первую очередь ему самому на хрен не нужно. Тут не то что откатов не видать – тут и разориться недолго.

…А как все начиналось! После оглушительного дебюта Камарин снял еще пару артхаусных псевдодокументальных лент о подростках, довольно вторичных, но все же честных и получивших достойные отзывы. Дальше его пригласили снимать уже коммерческое кино, и все покатилось. Нет, его не пугали ни мизерные бюджеты, ни, как следствие, отсутствие звездных актеров, но ужасало то, как продюсеры понимали коммерческую целесообразность. Первый мало-мальски бюджетный фильм продюсеры так изуродовали ему еще на стадии сценария, что Камарин хотел просто плюнуть и уйти, но надо было двигаться дальше, так показать себя, чтобы бюджеты ему утверждали охотнее, и он, сжав зубы, доволок фильм до конца, хотя из задуманной драмы тот превратился в куцую дешевую мелодраму со слащавой концовкой. В довершение унижения при прокате фильм получил такие крохи, что любой режиссер в подобной ситуации почувствовал бы себя не просто изнасилованным, а еще и публично выпоротым за проституцию. С полнометражками вообще было так трудно, что Камарин, внутренне пометавшись несколько месяцев, ушел в производство сериалов, благо этого добра снимали очень много и бесперебойно. Из сериала тоже можно сделать шедевр. Однако жизнь сериал-мейкера оказалась значительно сложнее, чем про нее рассказывали учителя и старшие коллеги. Денег тут крутилось больше, и потому продюсеры были еще злее и непримиримее, коллектив – еще более полным яда и сплетен, и вообще быстро стало ясно, что в качестве продукта никто особо не заинтересован, потому что телевизионный многосерийник окупается рекламой, и по большому счету абсолютно все равно, чем заполнять промежутки между рекламой в прайм-тайм. Главное, чтоб легко жевалось – и ладно. Камарин пытался бороться, со скандалами бросал проекты, затем, увидев, как ширится вокруг него страшное пустое пространство, пришел каяться к тем же продюсерам, с которыми раньше разругался, кто-то милостиво принял его обратно, и Камарин постепенно просто привык. Просто продолжал работать, невзирая ни на что. Процесс привыкания походил на атрофию некоего глубоко расположенного нерва. В сериальном деле успех измеряли только коммерчески, и Камарин, постепенно пропитываясь нравами окружения, почувствовал вкус к деньгам, и деньги стали сначала утешением, а затем и оправданием пластиковым рамам в исторических вставках мыльных опер, через пень-колоду играющим актерам, растянутым водянистым сюжетам и всему прочему. Лет через пять-семь он с ужасом осознал, что разучивается разделять кино на плохое и хорошее. Отмирали какие-то вкусовые рецепторы. Дешевку и халтуру он определял теперь скорее умозрительно, но вот прибыльность нюхом чуял.

Месяц назад Камарин случайно встретил бывшего сокурсника-одногруппника. Тот так толком и не нашел себя, до сих пор мотался по съемным квартирам и в перерывах между какой-то скучной работой снимал никому не нужные артхаусные короткометражки, которые выкладывал на «Ютьюбе», и даже количество просмотров там было смешным. Выглядел одногруппник, оплывший и обрюзгший, старше лет на пятнадцать, хотя был ровесником. Камарин же носил подростковую асимметричную стрижку, идущую к его худощавому лицу, и шел под руку со своей новой девушкой, звездой «Инстаграма», в лазурных дредах, восхищавшей парадоксальной смесью живости ума и очаровательной пустоголовости. Он словно со стороны увидел себя, лощеного и успешного, и даже не пытался скрывать превосходства, хотя искренне захотел помочь товарищу и предложил ему работу. Тот сразу отказался. А затем произнес такое, что, как блуждающий осколок, осталось в Камарине до сих пор.

Он сказал: «Я-то всерьез думал, ты станешь русским Кэмероном. Отгрохаешь такое, что все охренеют. А какой ты Кэмерон. Ты так… Камарин и есть Камарин».

Эти слова прозвучали в голове и сейчас, пока Камарин спускался в холл бывшей киностудии. Злополучное здание до тошноты напомнило ему его проекты. Доход кому-то приносит вполне исправно, а в остальном – пустота, бессмысленность и никчемность.

В холле на небольшом возвышении стояло что-то вроде сувенира или декорации для любителей селфи – старая, полувековой давности, кинокамера с бобинами для пленки, на деревянной треноге. Видимо, владелец торгового центра оставил в качестве напоминания об истинном назначении здания. А может, воткнули хозяева пустующего мини-бара в холле. Бар назывался «Кина не будет». Как издевательство.

Когда Камарин подошел к дверям, отчетливо услышал, как по лестнице в безлюдный холл спускается кто-то на костылях. И кашляет. Но он не обернулся и поскорее вышел.


Свадебные церемонии навевали скуку. За годы московской жизни Камарин привык к торжествам совсем другого масштаба, и обклеенный розовыми сердечками обшарпанный подъезд, разномастный кортеж, визгливый тамада, стремительно напивающиеся дальние родственники – все вызывало смесь неловкости и желания куда-нибудь по-тихому смыться. Ресторан, правда, был приличный, таинственно затененный, со стилизованными под романскую древность круглыми сводами.

По профессиональной инерции Камарин вторым мысленным планом прикидывал, какие сцены можно было бы снять в таких декорациях, без интереса разглядывал гостей – про многих он понятия не имел, кто они такие, видимо, друзья сестры или родственники новоявленного зятя. Вяло боролся с желанием просто встать и тихо выйти, не дожидаясь очередного всплеска интереса со стороны этих людей. Все тут уже знали, что он довольно известный режиссер, многие хоть краем глаза, но смотрели его фильмы, и Камарин уже раз двести услышал бурные восторги (возможно, зря, но показавшиеся ему чудовищно фальшивыми), раз сто пятьдесят – вопросы, над чем сейчас работает (и заодно – когда женится), и около сотни раз ему предложили «историю из жизни», по которой срочно надобно снять оскароносный шедевр.

Камарин все-таки поднялся, думая пройтись немного по скверу перед рестораном и ради приличия вернуться потом обратно, но тут его бесцеремонно поймали за локоть. Оказалось – совершенно незнакомый парень с окладистой хипстерской бородой и в квадратных роговых очках такого размера, словно их собрали из двух форточек.

– Я смотрел кое-чего из ваших фильмов, – сообщил парень, дыша на Камарина ароматизаторами электронных сигарет.

– Чудесно. – Камарин снова попытался встать.

– Честно говоря, ваши сериалы – полное говно, – невозмутимо поделился парень.

– Ну, спасибо на добром слове. – Камарин стряхнул его ладонь со своего рукава и поднялся.

– Я хотел показать вам кое-что. – Парень достал айфон.

– Фильм собственного производства? – зло спросил Камарин.

– Да не беситесь вы так. – Парень с пониманием улыбнулся. – Вы смотрите веб-сериалы?

– У меня нет на это времени, – буркнул Камарин, отходя в сторону. Похоже, парень решил порекламировать себя в качестве создателя безбюджетного кино. Продвижением чужих проектов Камарин принципиально не занимался. Тем более – доморощенных, независимое кино сейчас снимают все кому не лень.

– Да погодите вы. – Парень тоже поднялся и потащился следом. – Слышали про веб-сериал «Самовар»?

– Нет, – отрезал Камарин.

– Ну, еще услышите. Псевдодокументалка. Вокруг нее на днях такой хайп поднялся. Снимает один наш, местный перец. Я подумал, вы можете с ним сработаться. У него стиль очень напоминает ваши ранние полнометражки. Вместе реально шедеврище сделаете!

Не хотел Камарин смотреть ни на какие кинопотуги местного «перца», и вообще он с трудом сдерживал себя, чтобы не послать бородатого парня по известному адресу, но тот уже открыл «Ютьюб» на айфоне – и Камарин замер на месте, у выхода из гремящего музыкой зала, с первых секунд завороженный ритмом монтажа и видеорядом. Плавающая камера, глухой звук, мрачные серые тона, ободранный коридор какой-то халупы – так он и сам снимал когда-то. Халупа, впрочем, оказалась разваливающейся больницей. Тесно поставленные койки, люди на них. Инвалиды. Безрукие, безногие. Где это снималось? Если без бюджета, то каким образом? Все выглядело до дрожи настоящим.

– Чего, залипли, ага? – обрадовался парень. – Все залипают.

Камарин сомнамбулически вытащил из рук парня айфон и уставился в экран. «Ютьюб»-канал принадлежал некоему Глинскому. Автор идеи, режиссер, оператор, монтажер. Ни разу о таком не слышал.

– А почему «Самовар»? – спросил Камарин, стремительно проваливаясь в реальность за крохотным экраном.

– Так вроде инвалидов войны когда-то называли. Тех, что без рук и без ног.

– По роману, что ли, снято? – Камарин смутно припомнил читанную в студенчестве книгу с таким же названием и на подобную тему.

– Нет. Чувак сам сценарий пишет.

– Офигеть, – от души сказал Камарин.

Тут хипстеру позвонила какая-то Катя, тот, извинившись, забрал телефон и отошел в сторону. Камарин услышал обрывки извинений и уверений, что парень именно на свадьбе сотрудницы, «а не где-нибудь там».

О хипстере Камарин тут же забыл. Он открыл «Ютьюб» на собственном телефоне, нашел канал Глинского и мысленно прямо-таки телепортировался в нищую больницу, переполненную инвалидами. Держа перед собой гаджет, отошел в дальний угол полутемного холла и там просидел до ночи, до конца празднества.

Первые три серии веб-сериала «Самовар» – все, что было выложено на канале на настоящий момент, – Камарин пересматривал всю ночь. Читал комментарии: пользователи ужасались, восторгались, исходили руганью, проклиная создателя фильма за эксплуатацию табуированной темы и очернение прошлого – в общем, жизнь на канале кипела вовсю, и нельзя было не восхититься хладнокровием автора, отвечавшего редко и рафинированно вежливо. Многие интересовались, где создатель откопал таких актеров и как создал – якобы с минимальным бюджетом – спецэффекты столь ужасающей правдивости. Черно-белый фильм был построен как серия ретрорепортажей и повествовал о страшных буднях провинциальной больницы, куда зачем-то свезли умирать инвалидов войны. В третьей серии присутствовала кошмарная сцена, как врач убивает безрукого калеку по его собственной просьбе смертельной дозой какого-то препарата.

Воистину документальная правдивость – вот чем так цепляла вся эта затея. В каждой минуте этого ютьюбовского фильма, снятого непонятно кем, человеком без имени и, судя по странице в соцсети, даже без кинематографического образования, сквозило столько ужасающей правды, сколько не набралось бы во всех камаринских фильмах, снятых им за всю жизнь. Это была филигранная работа, псевдодокументальное кино высшей пробы.

Камарин мучительно не понимал, как такое могла создать кучка энтузиастов.

Утром, с гудящей головой и ноющими заглазьями, он наконец закрыл на ноутбуке «Ютьюб» и написал в личные сообщения Глинскому. Он даже не знал, как этот Глинский выглядит (вместо фото на его личной странице висело изображение улыбающегося черного кота), настоящая ли это у него фамилия или сетевой псевдоним, не знал даже, сколько тому лет. Но впервые в жизни Камарин хотел предложить другому режиссеру сотрудничество. И впервые за много лет совершенно не задумывался о прибыльности проекта.

Глинский, судя по времени последнего появления в соцсети, был полуночником, и следовало ожидать, что он ответит только после полудня. Прошло несколько часов. Камарин с удивлением понял, что нервничает в ожидании ответа: почему-то он всерьез боялся, что Глинский может его послать, как давеча бывший сокурсник.

Однако создатель веб-сериала ответил и даже согласился встретиться.


Георгий Глинский оказался плюгавым молодым мужчиной, похожим на кота с собственной аватарки, только недокормленного: чернявый, с приплюснутой головой, треугольным лицом и большими зеленоватыми глазами. Даже в повадке его было что-то кошачье, неспешное, плавное и потому настораживающее, и говорил он тихим мягким голосом, с гладчайшей вежливостью.

– Очень рад нашей встрече. Ведь именно ваше замечательное творчество послужило мне вдохновением.

– Вы, конечно, имеете в виду мои ранние фильмы? – вырвалось у Камарина.

– Как ни странно, нет. Ваши ранние картины действительно очень неплохи. Даже местами хороши. Но в большей степени меня вдохновили ваши проекты последних лет. Их, знаете ли, смотрит вся страна…

– Ну так уж вся, – в замешательстве произнес Камарин. – Любопытно, а что такого вы в них нашли?

– Я могу говорить с вами откровенно?

– Разумеется.

– Вы меня простите…

– Вот только извиняться не надо. Говорите уж как есть.

– Дело в том, что ваши фильмы так потрясающе пусты, так изумительно фальшивы, так лживы и неестественны, что являются в своем роде шедеврами. Абсолютное дно. Пробивать уже некуда. Сферическое ничто в вакууме. Именно при просмотре очередного вашего сериала мне захотелось снять что-то кардинально иное. Наполненное самым весомым смыслом и голой правдой.

– Мда… – Камарин счел за лучшее покорно проглотить все услышанное. В конце концов, этот похожий на помойного кошака сам-себе-режиссер выдал сущую истину.

– Простите, пожалуйста, – повторил Глинский.

– Ладно. Вообще-то я хотел предложить вам сотрудничество. Эта штука, которую вы снимаете, – она может выйти далеко за пределы «Ютьюба». Могу поспорить, она даже может отхватить какую-нибудь кинопремию.

Чернявый пожал плечами.

– На самом деле я хотел просто показать людям эту историю. Про больницу – это ведь правда. Вы знаете, что когда-то на месте киностудии был военный госпиталь? Он стал одним из тех мест, куда после Великой Отечественной со всей страны свозили инвалидов. Так власти решили очистить крупные города от толп попрошаек. В рамках «борьбы с нищенством и паразитизмом». Самовары – так называли инвалидов, оставшихся вообще без конечностей. Танкисты – так называли безногих, передвигавшихся на тележках… О таком не принято говорить: сколько никому не нужных калек осталось после войны.

– Да, я читал. Но история про инвалидов была сильно раздута в девяностые. А может, вообще придумана. Это всего лишь городская легенда.

– Нет, все так и было. – Глинский глянул неожиданно жестко. – В середине пятидесятых в больнице случился пожар. До сих пор точно неизвестно, случайность это была или намеренный поджог. Медиков было мало, а калек – переполненные палаты. Почти никто не выбрался из огня. Представляете, сколько людей погибло? В конце пятидесятых на месте госпиталя построили киностудию. Вот такая история.

– Ну… – Камарин вздохнул, спорить ему не хотелось. – Надо сказать, я восхищаюсь вашей храбростью. Или безрассудством. Взять в качестве своего первого фильма настолько спорную и трудную тему… Вас уже распекают комментаторы на «Ютьюбе». Готовьтесь к тому, что будет дальше. Дерьма на вас выльют еще целые цистерны, гарантирую.

– Это неважно. Я показываю правду.

– Если можно, я бы хотел глянуть на ваши съемки.

Чернявый надолго задумался. Казалось, он колебался. Не хочет выдавать профессиональных секретов? Да какие секреты могут быть у создателя малобюджетных веб-фильмов?

– Так и быть, – сказал он наконец. – Можно. В конце концов, это будет полезно для вас… Только при двух условиях. Первое. Слушаться меня во всем. Второе. Не приставать к актерам с разговорами. Вообще не говорить с ними.

– Хорошо. – Камарин пожал плечами. Странновато, но ладно; мало ли что там за кухня у начинающего режиссера. Может, он сумел найти где-то группу настоящих калек. – Знаете, мне ведь и правда очень интересно, – добавил Камарин. – Но почему вы, новичок в кино, считаете, что это для меня полезно?

– Еще раз простите, но… – Глинский улыбнулся, и его почти застенчивая улыбка контрастировала с жестокостью слов: – Я ненавижу халтуру. В любой области. Особенно ненавижу халтуру в искусстве. Надеюсь, после того, что вы увидите на съемочной площадке, у вас надолго пропадет желание стряпать дешевку.

Ну точно – с настоящими калеками работает, решил Камарин. Ощущая растущее раздражение в адрес собеседника физически, как изжогу, он проглотил, однако, и это высказывание. Камарин не простил бы себе, если бы не узнал, как снимается кино, вынимающее из зрителя душу и будто пропускающее ее сквозь мясорубку. Он не был уверен, что сам когда-нибудь захочет снимать подобное, юношеских экспериментов с псевдодокументальной «жестью» было довольно. Но этого режиссера он хотел вытащить в мир большого кино, даже невзирая на раздражение, даже если потом сто раз пожалеет о своей помощи.

– Приходите сегодня к семи часам вечера на киностудию, – сказал Глинский. – Вход со двора. Подъезд номер один.

Камарин почему-то по-детски обрадовался и почти не удивился: значит, здание, завораживавшее его в школьные времена, еще оставалось приютом для достойного кино. Постройка была громадной, помимо торгового центра, там произрастало множество каких-то контор; видать, нашлось место и для небольшого съемочного павильона.

– Вы там арендуете помещение?

– Вроде того, – снова слегка улыбнулся Глинский. Его большие, светлые в прозелень пустоватые глаза с холодным любопытством наблюдали за собеседником.


В семь вечера Камарин стоял во дворе киностудии. Снег здесь почти растаял, последние лучи закатного солнца поднимались все выше по этажам высотного здания напротив, будто по шкале, отсчитывающей сумрак, что постепенно наливался в двор-колодец, точно в граненый стакан. Парковка, несмотря на довольно ранний час, пустовала. Не было видно и людей. Где-то наверху в бывшей киностудии раздражающе часто хлопало старое окно, дребезжа рамами. Его кто-то бесконечно то открывал, то закрывал с тупой монотонностью.

Из-за этой встречи Камарин опаздывал – да уже опоздал – на самолет, но ничуть не жалел. В Москве его никто особенно не ждал. С инстаграмщицей в голубых дредах он давно расстался, а что касается работы – уже одна мысль об очередном проекте вызывала тошноту. Вообще, впервые за многие годы в его жизни происходило что-то, пробуждающее искренний интерес. Что-то настоящее, а не привычный суррогат – якобы творческая работа и якобы искренние отношения. Псевдотворчество и псевдоотношения – иного он за последний десяток лет и не видел.

До назначенного времени Камарин читал в Сети статьи про историю киностудии. Действительно на ее месте раньше был военный госпиталь, и существовал любопытный пласт городских легенд, связанный с этим местом, – вроде как и сегодня в коридорах и бутиках торгового центра можно увидеть призраки инвалидов, заживо сгоревших в госпитале более полувека тому назад. А бывшие работники киностудии до сих пор рассказывают о полтергейстах, некогда мешавших съемочному процессу, особенно когда снимали фильмы про войну… Что-то похожее на эти байки Камарин слышал и в детстве, но пропускал мимо ушей. Его одноклассники боялись залезать в заброшенное здание: поговаривали, однажды там пропал подросток, пошел туда и не вернулся, а нашли его лишь через несколько дней, всего перемазанного в гари, поседевшего и совершенно сумасшедшего. Впрочем, Камарин тогда нисколько не интересовался походами по «заброшкам», все свободное время предпочитая тратить на кино.

Глинский, неприметный, одетый во все черное, появился рядом внезапно, точно призрак, Камарин аж вздрогнул. Двор уже погрузился в сумрак. Окно наверху по-прежнему равномерно хлопало. Сквозняк? После всего прочитанного о полтергейстах невольно становилось не по себе. Да еще припомнились слышанные на днях в торговом центре кашель и стук костылей. Камарин натужно усмехнулся. Умеет же человек сам себя напугать из-за ерунды.

– Добрый вечер. Пойдемте, – сказал Глинский.

– Почему тут везде так пусто?

– Аренда очень дорогая. Мало кто снимает.

– А как же вы…

– А я работаю тут охранником. И не плачу за съем помещений.

Заинтригованный, Камарин пошел следом: и как этот сам-себе-режиссер умудряется протащить сюда, выходит, без разрешения целую толпу народу? Судя по трем сериям, в фильме был задействован весьма основательный актерский состав.

Вдоль узкого коридора стоял офисный стол, с него на Камарина пялилась прямоугольным раструбом бленды бюджетная, но довольно приличная видеокамера. Глинский взял ее наизготовку, точно оружие. Посмотрел на часы.

– Почти половина восьмого. Именно в половину восьмого все и началось.

– Что именно?

– Пожар в госпитале. Продолжался до часу ночи. Если нам повезет, у вас будет достаточно времени, чтобы все рассмотреть.

– Не понимаю, о чем вы? – Камарину показалось, что собеседник заговаривается. Снова подкатило раздражение. Этот самоучка с «Ютьюба» был, конечно, талантлив, но притом крайне несимпатичен, и к тому же несколько не в себе.

Глинский обернулся и в упор посмотрел на Камарина. В полумраке служебного коридора его глаза, чудилось, слегка светились, будто у кошки.

– Правила помните? С теми, кого вы тут увидите, не разговаривать. Меня слушаться беспрекословно.

– Да в самом же деле! Я не понимаю ни хрена!

– Я тоже до сих пор не все понимаю. Хотя прочел все, что смог найти на эту тему. Есть теория, что живые существа оставляют энергетические отпечатки. В местах массовых смертей эти отпечатки наиболее сильны и отчетливы. По-видимому, они обладают каким-то остаточным разумом… Еще есть теория, что материи как таковой не существует, все во Вселенной по сути – энергия…

Камарин повернулся, чтобы уйти. Только экскурсии с сумасшедшим ему не хватало.

И вдруг рядом хлопнула полуоткрытая дверь. Сама по себе медленно-медленно отворилась и снова с треском захлопнулась. Камарин еще ничего толком не осознал, но за шиворот ему словно сыпанули ледяного бисера, мелко ссыпавшегося вдоль позвоночника.

– Все, началось, – с удовлетворением заявил Глинский. – Похоже, вы сумели вызвать их интерес. На меня одного они уже, увы, далеко не всегда реагируют, совсем привыкли, а материал снимать дальше надо…

– Кто – они? – тихо спросил Камарин, уже, впрочем, зная ответ.

– Мои псевдоактеры, – с холодной иронией усмехнулся Глинский.

С другой стороны хлопнула еще одна дверь, и еще; в пустых офисах послышались голоса.

– Здесь их увидеть довольно просто, – прибавил Глинский. – Они хотят быть увиденными. Потому что их убили. Сожгли заживо. Они хотят, чтобы об этом узнали. Пойдемте.

Камарин, не слушая, бросился к выходу, но отскочил обратно, потому что прямо на него, будто не видя, шел величавый мужчина с седой бородкой, в высоком белом колпаке и в медхалате, какие носили в советские времена. Врач выглядел… нормально. Не просвечивал или что-то такое. Но повернул в одно из пустых офисных помещений и просто… исчез.

Камарин беззвучно открыл рот и попятился обратно. Он не псих. Но он видел то, что видел.

– Так вы снимаете призраков. – Ему просто нужно было это произнести, чтобы до конца осознать. – Почему, как?..

– Как это началось? – Глинский слегка пожал плечами, качнув неповоротливой видеокамерой. – Когда-то я мечтал снимать кино, как и вы. Жизнь не позволила. Кстати, фамилия у меня, как вы понимаете, вовсе не Глинский, обычная дурацкая фамилия… Устроился сюда охранником. Сначала пугался всего, думал, спятил. Хотел уволиться. Потом понял, что показываются они не всем… что-то им от меня нужно. Я понял, что. И начал снимать. Но я им несколько приелся в качестве зрителя. А тут вы…

Все время, пока спутник говорил, Камарин по инерции шел вперед по коридору, и пространство вокруг неуловимо менялось – даже нельзя было сказать, в какой именно момент узкий гипсокартонный коридор превратился в просторный, крашенный масляной краской, а небольшие двери, исчадия убогого евроремонта, стали широкими, рассчитанными на то, чтобы провезти тяжелые больничные койки-каталки.

– Отчасти я даже привык ко всему этому, – прошептал рядом Глинский. – Но полностью привыкнуть невозможно.

Они медленно направились дальше. Все кругом было сумрачно-серое, с неожиданными и в чем-то неправильными источниками блеклого туманного освещения, и стены время от времени будто плыли в легкой дымке, слегка деформировались, чтобы затем снова вернуться на место. Камарин инстинктивно держался совсем рядом со спутником, почти вплотную: черт побери, ему было по-настоящему страшно, кроме того, донимало все-таки неслабое подозрение, что он попросту сошел с ума. Невольно он заглядывал в палаты – двери во всех стояли распахнутыми. Койки там были поставлены так тесно, что между ними можно было пройти только боком. И на всех койках лежали люди. Инвалиды. Калеки. В голову приходило страшное в своем цинизме слово «обрубки». У всех пациентов здесь не хватало как минимум двух конечностей. Больше всего повезло тем, у кого была рука и нога, такие сами передвигались с помощью костыля, неуклюжие, но приноровившись ловить равновесие, наклоняясь под странными углами. У большинства же отсутствовали либо обе руки, либо обе ноги. Страшнее всего было смотреть на тех, кому оторвало – или ампутировали – все конечности. Такие лежали на кроватях, укрытые крохотными, детскими одеялами, похожие не то на человеческих личинок, не то на младенцев-переростков, и их непомерно большие головы покоились на высоких подушках – угловатые, плохо выбритые головы взрослых, повидавших на своем веку все самое ужасное людей, с морщинистой задубевшей кожей и почему-то очень ясными, лучащимися глазами, словно наполненными битым хрусталем.

От всего увиденного Камарин не чувствовал собственных ног. Он вспомнил недавний свой сериал про войну, и, если бы можно было умереть от стыда, он, наверное, издох бы на месте. Он поймал себя на том, что, как ребенок, ловит за локоть Глинского, боясь потеряться в невозможной псевдореальности прошлого.

– Почему… почему вы думаете, что их убили? – пробормотал Камарин. – Они же воевали, они же герои, за что их убивать…

– Да кто теперь разберется, почему и за что, – сухо ответил Глинский. От его мягкой стелющейся вежливости не осталось и следа. – Мне самому интересно. Пожар они мне еще ни разу не показывали. Иногда мне кажется, они показывают только то, что моя психика способна выдержать.

Доктора, медсестры, ходячие инвалиды – они двигались навстречу так, словно это Камарин и Глинский были призраками. Персонал и пациентов приходилось обходить. Очень жутко становилось при мысли о том, что их можно ненароком коснуться.

– Они нас не видят?

– Не знаю. Возможно, чувствуют. Ни в коем случае не заговаривайте с ними. Мы балансируем на самой грани между их миром и нашим. Что бы ни случилось, не устанавливайте с ними контакт…

– А что тогда будет?

– Ничего хорошего.

– Откуда вы знаете?

– Знаю, и все, – ответил Глинский таким тоном, что Камарин понял: лучше заткнуться.

Коридор вывел в обширное помещение, вроде зала, где стояли столы и скамьи. Здесь, похоже, обучали общественно полезной работе тех инвалидов, кто мог делать хоть что-то. Камарин увидел безногих, которых учили шить обувь, увидел, как безрукий печатает пальцами ног на пишущей машинке, увидел, как парень учится писать с помощью обрубков рук – и на правой, и на левой не было кистей, локтевая и лучевая кости жутко торчали, по отдельности обтянутые кожей. Парень старался удержать в этих обрубках карандаш. Камарина слегка затошнило.

Совсем рядом на скамье сидел инвалид без руки и ноги, он пытался поднять упавший костыль. Это был старый солдат, возраста отца Камарина, даже лицом похож: с глубоко посаженными глазами и резкими прямыми складками на щеках. Он сдвигался на самый край скамьи, наклонялся, едва не падая, и все никак не мог дотянуться. И вдруг посмотрел прямо на Камарина, глаза в глаза.

– Сынок, – сказал солдат. – Сынок, ну помоги мне.

Камарин рефлекторно нагнулся за костылем.

– Эй! – Глинский, стоявший спиной и снимавший на камеру парня с оторванными кистями, резко обернулся.

– Спасибо, сынок, – сказал старый солдат.

– Пожалуйста, – машинально ответил Камарин. И в этот миг словно выключили свет. Тьма опустилась так резко, что Камарину почудилось, будто он потерял сознание.

Постепенно тьму рассеяло тусклое, дымчатое серое сияние из окон. В помещении посветлело, и стало ясно, что зал – совершенно черный от сажи, выгоревший, с закопченными стенами. От столов и скамей остались обугленные, обглоданные огнем деревяшки. И не сразу Камарин разглядел, что кучи пепла у окон – это до костей обгоревшие трупы.

– Мать вашу, – пробормотал Камарин, озираясь, отчаянно не желая верить, что по горло вляпался. – Георгий! Кто-нибудь!..

Холодный воздух горчил и кислил от влажной гари. Все кругом было ужасающе настоящим. Хрустели под ногами обломки. Если это была призрачная реальность – черт, она выглядела слишком материальной.

В панике Камарин заметался по выгоревшему залу. Непроглядно черные глотки коридоров пугали. Взгляд уперся в череду мягко сияющих окон, будто забранных матовым стеклом – почему оно не разбито? И что за ним? Быть может, если разбить стекло – морок уйдет?

Камарин поднял обугленную деревяшку (совершенно настоящую, тяжелую, пачкавшую руки сажей) и изо всех сил саданул ею по ближайшему стеклу. Вместо стекла на окне оказалась какая-то пленка, невероятно прочная, тугая, словно даже живая – как Камарин ни бил в нее, как ни растягивал руками, она не рвалась – это напоминало некоторые кошмары, когда вроде силишься проснуться, пытаешься даже встать, но сознание только зря барахтается в трясине сна, и спустя миг, час, вечность наконец просыпаешься мокрый от ужаса…

Может, я умер, думал Камарин. Может, я тоже призрак? Или этот чертов сам-себе-режиссер треснул меня чем-то по башке, едва я зашел в здание, и все остальное – лишь видения, порожденные травмированным мозгом?

Может, я просто сошел с ума?..


Камарин не знал, сколько времени прошло. Его телефон не видел сеть и показывал почему-то 10:30 утра. Хорошо хоть, батарея была почти полностью заряжена. Он сидел прямо на полу, засыпанном обломками и пеплом, покачивался из стороны в сторону, как полоумный, и вспоминал рассказы времен своего детства – о пропавшем в заброшенной киностудии подростке. Зачем призраки забрали его? А зачем они забрали Камарина? Чего они хотят?

«Они хотят быть увиденными, – вспомнились слова Глинского. – Иногда мне кажется, они показывают только то, что моя психика способна выдержать».

– Что вы мне хотите показать? – прошептал Камарин, чувствуя вкус пепла на губах. – Что? – повторил он громче. – Что я должен сделать?!

Мертвое призрачное здание ответило лишь тишиной.

Тогда Камарин поднялся и направился в один из коридоров. Должен же быть выход… Коридор оказался не так темен, как почудилось поначалу. Тусклый холодный свет проникал из распахнутых настежь дверей, за которыми были выгоревшие палаты: черные металлические остовы кроватей с обугленными, рассыпающимися слоистым пеплом телами. Многие тут не то что не могли бежать, когда начался пожар, – не могли даже подняться.

Но больше сгоревших тел Камарина ужаснули разводы на стенах. Сначала он не понимал, что движется на периферии зрения, то и дело шарахался в сторону и оглядывался. А потом сообразил, что разводы копоти и трещины в отслоившейся краске не хаотичны, они складываются в изображения лиц, и лица эти, полные боли, таращили глаза, беззвучно разевали рты. Сначала Камарин не верил себе, затем просто смотрел, загипнотизированный ужасом, и в конце концов зачем-то достал смартфон – заснять увиденное как доказательство, что ему не мерещилось, на случай, если он все-таки выберется отсюда живым. И тогда лица начали постепенно таять, словно погружаться в стены. На экране смартфона это выглядело как заставка для заглавных титров фильма, и Камарин понял, что от него нужно.

Больше он не выключал камеру. Просто шел вперед, держа телефон перед собой, надеясь, что батареи хватит на все, что ему – почему-то именно ему – хотят показать. Быть может, потому, что именно он способен все это выдержать без вреда для рассудка.

Он снимал выгоревшие палаты с безрукими и безногими телами на койках. Снимал окна, возле которых лежали обгоревшие тела тех, кто пытался выбраться. Затем холодный свет сменил оттенок, затеплился кроваво, и, идя дальше, Камарин видел – и снимал – палаты в огне, где за стеной пламени корчились и вопили люди. Затем видел – и снимал, – как пламя безудержно распространяется по деревянным перекрытиям, сначала закрадываясь в палаты легким дымом, затем робкими языками, и вот уже начиная бушевать, пожирая все на своем пути. Перед Камариным словно прокручивали нарезку эпизодов в обратном порядке. Он совершенно ошалел, почти отупел, у него онемела поднятая рука, но он продолжал снимать – возможно, он действительно был одним из немногих, кто сумел бы не убежать от рвущегося навстречу пламени и от диких криков, кто просто продолжал бы делать свою работу. Просто продолжал бы снимать материал для кино.

…Следующая палата оказывается еще невредимой, с белоснежными койками, с тихо лежащими на них беспомощными людьми. И здесь в полстены – чисто вымытое прозрачное окно, за которым виднеется заросший березами вечереющий двор и какой-то парень, старшеклассник. Он замахивается в окно бутылкой с зажигательной смесью. Лицо этого парня. Его можно разглядеть только из окна. И видно его вполне отчетливо – даже на экране телефона.

Лицо преступника. Отчего-то оно кажется Камарину смутно знакомым – и, будто со стороны, кем-то явно подсказанная, приходит мысль, что оно похоже на лицо местного партийного деятеля, памятник которому стоит через два квартала.

Следующая палата – и через окно Камарин видит все тот же двор с глухим забором, и инвалидов на прогулке: их вывозили в креслах-каталках, укутанными в одеяла, да так и оставляли подышать сырым весенним воздухом. Видит и того же самого парня с приятелями: они залезли на забор просто ради праздного любопытства, от нечего делать, поглазеть на свезенных со всей страны самоваров. Слово за слово, оскорбление за оскорбление. «Чего вылупился», «Да пошли вы», «Было бы на чем идти», «Тогда катитесь». А затем дружное «Щенок!», «Бездельник!» и «Ничтожество!». Все то же самое, что парень каждый день слышит от отца, каждый день, много лет, но в высокопоставленного отца он не может швырнуть бутылкой с горючим, а в этих инвалидов – запросто.

Скорее всего, дело о поджоге замяли.

Наверняка никто так и не узнал.

Очень вероятно, никто уже так и не узнал бы никогда.

Быть может, Камарина уже готовы отпустить (как прежде отпустили Глинского, как отпустили подростка, хотя тот ничего никому не рассказал об увиденном, а попросту сошел с ума). Ведь он заснял все, что следовало. Но он идет и идет вперед, завороженный кадрами на экране – наконец-то настоящими, наконец-то предназначенными что-то поведать миру, наконец-то несущими подлинный смысл.

13 привидений

Подняться наверх