Читать книгу Под маяком - Александр Накул - Страница 1

В ослепительно солнечный летний день 1942 года долговязый школьник дожидался трамвая на одной из остановок Камакуры, старой японской столицы.

Вокруг было обычное лето в старом городе, и на первый взгляд в ней не было признаков войны. Над тесной улочкой нависали четырёхэтажные дома – неожиданно высокие для города старинных двухэтажных домов, тесных зелёных переулков и старинных деревянных храмиков. Посреди мостовой блестели трамвайные рельсы, который убегали вниз по улице, туда, где между угловатыми силуэтами зданий полыхал кусочек бездонно-синего моря.

Война была там, за этой гладью. Где-то там сходились армады огромных, свирепых судов, гремели выстрелы, надрывались паровые котлы и решалась судьба всей Азии. Но море оставалось всё тем же, невозмутимым, спокойным. Как ни в чём не бывало продолжало оно дышать, накатывая на берег волну за волной, и было ясно, что для него не существует ни войны, ни людей.

Школьник был долговязый и немного неловкий, с коротко остриженной вытянутой головой и очень цепким, внимательным взглядом сверкающих чёрных глаз. Само лицо было довольно приятным и стало бы совсем симпатичным, если бы не застывшая на нём маска тревожного напряжения.

Школьная форма была самая обычная – полувоенный чёрный френч-гакуран и брюки. Ни то, ни другое уже несколько дней не знало ни утюга, ни обычной щётки. И всё равно по десятку признаков – хотя бы по гербу на рукаве, который никто из мальчиков не замечает – можно было определить, что он учится в одной из самых престижных школ уже теперешней столицы. Так что занести на улицы столицы старой школьника могло либо дезертирством, либо трудовой мобилизацией – хотя кто будет размещать военное производство в этом курортно-сувенирном городишке?

А вот наблюдатель достаточно проницательный наверняка угадал бы ещё, что школьник, хоть и стоит на трамвайной остановке, но вовсе необязательно ждёт трамвая. Могло быть и так, что он и сам не знает, чего именно ждёт.

Иногда он просто рассматривал дома. Потом он начинал напряжённо рассматривать рельсы, уходившие за поворот, откуда должен был появиться трамвай. Но потом переводил взгляд в полумрак ближайшего переулка, где трамваи точно не ходили.

А совершенно просветлённые люди (такие встречаются только в древних преданиях и, возможно, в самых престижных столичных додзё, которые на всякий случай скрывают от бестолковых варварских исследователей) могли бы угадать ещё больше: сейчас решалась его судьба. Дождаться или не дождаться этого кого-то или чего-то было для него сейчас вопросом его жизни и смерти.

Трамваи между тем по случаю военного времени ходили редко.

– А вы, я вижу, молодой человек, в Гакусюине обучаетесь, – послышался за спиной низкий и скрипучий голос.

Школьник обернулся.

Он не знал старичка, который к нему обратился. Но сразу стало ясно, что это не тот, кого он ждёт.

Старичок ещё только входил в пожилой возраст, но уже заранее внушал отвращение. Больше всего он напоминал крысу, которую вымыли и обрядили в светлый костюм и чёрный галстук в горошек. Свой низкий рост он компенсировал презрительным взглядом сквозь здоровенные профессорские очки, а на лице с усиками застыло неизменно брезгливое выражение.

На всякий случай школьник ответил:

– Да, это так. Меня просто отправили сюда помогать при описи и перевозке архивов.

(В конце концов, подумал он про себя, то, что поручил ему Курортник, может считаться и архивной работой.)

– Люди вашего круга слишком берегут своих детей, – назидательно заметил старичок. – А между тем в прошлом такого не было. Все – от тринадцати до семидесяти лет – шли на войну. А те, кто был старше семидесяти, скрывали, пока могли, свой возраст.

– Думаю, в современной войне это непросто. Она ведётся на океане. А у нас не бесконечное количество кораблей.

– Это детали, – отмахнулся старичок. – Нам необходимо усилить давление – и тогда получится закончить войну за несколько месяцев. Американцы – люди изнеженные, они умеют только фотографироваться. Плохо, что тянули до Перл-Харбора, и плохо, что не смогли повторить. Ещё три-четыре такие атаки – и они бы убрались из Азии и с Тихого Океана.

– Так нам то же самое и после атаки на Перл-Харбор говорили, – напомнил Кимитакэ, – якобы американцы испугаются и уберутся из Азии и Тихого Океана. Но этого не случилось.

– Разумеется, не убрались! Они же не так просты! Они чуют, что мы дали слабину, и поэтому давят. Нужно было повторять подобные атаки снова и снова. Чтобы американцы убедились: воевать с нами – это не лёгкая прогулка, им нечем будет хвастаться перед цыпочками на Гавайях.

– Но у американцев уже не осталось таких огромных и беззащитных баз. А те, что остались, атаковать непросто. Они же теперь научены опытом и усилили охрану.

– Это ерунда. Любую базу можно атаковать. Вопрос лишь в потерях. И чем больше мы оттягиваем время, тем больше потерь будет. Противник успеет укрепиться ещё сильнее. Мы теряем верный шанс на гегемонию в Азии. Про это писал ещё Кита Икки. Лично я далеко не являюсь поклонником покойного, и повесили его за дело. Но порой он писал и дельные вещи. Не просто так он настолько популярен у современной патриотически настроенной молодёжи.

Кимитакэ вспомнил, как повстречал этого Киту Икки, – несмотря на казнь, неупокоенный монах всё равно находил способ пробираться в наш мир и всячески вредить. А ещё вспомнил, что творил он при жизни: Восстание молодых офицеров было только самым громким из учинённых им скандалов, после которого непоседливого служителя пришлось наконец-то повесить.

Надо было что-то сказать, и Кимитакэ сказал просто, но осторожно, чтобы не нарушить государственной тайны:

– Кита Икки и его идеи действительно очень влиятельны.

– Этим остолопам, которые отвечают за пропаганду, пора бы уяснить, что молодёжи нужны образцы, нужны яркие, особенные публицисты, которые говорят на одном с ними языке и не стесняются призывать к погромам и геноциду. Почему мы настолько стыдимся себя же, что даже едва показываем наши фильмы хотя бы на тех территориях, которые мы контролируем. Я понимаю, почему мы не переводим литературу – теперешние авторы сплошь коммунисты и враги государства, хуже, чем во Франции. Но почему мы не снимаем для них агитационные фильмы? Почему позволяем Голливуду растлевать азиатскую душу? Не лучше ли вспомнить пример из нашей отечественной истории – что сделал сёгун, когда ему доложили про испанского матроса, который хвастался, что у испанского короля множество колоний и их становятся всё больше, потому сначала приходят священники – а потом и солдаты.

– Дело, конечно, важное, – согласился Кимитакэ. – Но наши фильмы, пожалуй, не очень зрелищные, если сравнивать их с теми, что снимают американцы. У нас короче традиция и меньше опыта. Американские актёры великолепно смотрятся даже полураздетые, такого запомнишь, даже если фильм не очень интересный – а наши презирают тело и прячутся под грим. Даже те фильмы, где они высмеивают азиатов, смотреть увлекательно. К тому же мы очень любим драму и преодоление перед лицом обречённости. Для человека, который рос за границами Японии, наши агитационные фильмы покажутся скорее антивоенными, а наши несгибаемые герои – несчастными жертвами, которых бросили в самое пекло. С этим пока ничего не поделать, ведь именно с этой мыслью смотрят в камеру все: режиссёр, оператор, актёры. Я думаю, это просто наша культура.

– Ради распространения культуры можно было бы от культуры и отказаться!

– Такое может случиться. Кто знает – может от всей эпохи Тайсё и останется только трепет отражения неоновой вывески в луже перед входом кинотеатра.

– Если вы не возьмётесь за ум и не начнёте решительно действовать, то вся страна окажется в этой луже!

Настырный старичок не носил мундира, а значит, к счастью, преподавал не военное дело. Но спорить с ним было неприятно. Несмотря на все академические достижения, это был один из тех невыносимых людей, кто воспринимает любое несогласие как агрессию. Тем более что он ещё и преподаёт. На любое возражение у таких два ответа: сначала уточняющий, потом, для особо нерадивых собеседников, наводящий. И, наконец, если собеседник упорствует в своём неправильном мнении – его просто отправляют прочь, потому что экзамен он провалил, и вообще, что простой смертный, тем более в школьной форме, может знать по сравнению с без пяти минут академиком?

– Вы, видимо, специалист в философии и пропаганде? – предположил Кимитакэ скорее в надежде сменить тему и избежать скандала.

– Мои научные интересы относятся к другой области, – был ответ. – Я специализируюсь в основном в области истории русской литературы.

– Наверное, непросто заниматься таким во время войны. Особенно когда есть опасность, что русские тоже в неё вмешаются. Это может…

– Можешь быть уверен – я уже доказал свою незаменимость. И можешь не беспокоиться за моё финансирование. Военное ведомство крайне заинтересовано в исследовании духовных областей настолько потенциального противника.

– И какие направления литературы вам ближе?

– Научно изучить целое направление практически невозможно. Я специализируюсь на одном, очень значительном авторе. Уже постичь одного автора по-настоящему – непростая задача для исследователя.

– Вы, наверное, постигаете наследие Достоевского? Или заняты более новыми авторами, вроде… например, Маяковского? – вежливо поинтересовался школьник.

– Мои научные интересы не включают в себя вторую половину девятнадцатого века, – гордо заметил профессор – хотя было неясно, чем тут гордиться. – А мои исследования, про которые ты мог случайно услышать, посвящены главным образом жизни и творчеству графа Хвостова.

– У нас его мало знают, – осторожно заметил Кимитакэ. – Настолько мало, что можно сказать – не знают совсем.

– Его даже русские плохо знают. Последнее крупное исследование о нём выходило ещё при жизни Достоевского. Он поздний классицист, а классицисты русским не особенно интересны. Именно многие страницы его творчества остаются загадкой даже для самих русских и доступны только глубочайшим знатокам их культуры. Уже современники пушкинского круга, бессильные понять его старинную символику, предпочитали высмеивать старика. На страницах сочинений графа встречается диковинный бестиарий: зубастые голуби, губастые львы. Вероятно, в ней зашифрованы архетипы русского коллективного бессознательного. Есть у него и совсем непонятная поэзия, в которой явно зашифрованы какие-то масонские тайны. Вот, например, такие строки:

В священных ризах Иоанна

каких мужей течет собор?

Такое не только перевести – такое вообразить сложно! Стоят, возвышаясь, какие-то мужи-великаны, облачённые в позолоченные ризы, а сквозь эти ризы протекает огромная соборная церковь – видимо, растаявшая. Даже в нашей поэзии редко встретишь такую образность, а европейская поэзия только-только начала до такого доходить.

– А что, если этот перевод останется наилучшим, если его вообще не уточнять? – предположить Кимитакэ.

– Что за чушь ты говоришь? Как же это исследовать, если не понимаешь смысла?

– Мне просто кажется, что если у нас получится прояснить все слова, то вдруг окажется, что смысл всплыл – но оказался на удивление банальным, – заметил Кимитакэ. – Я говорю, конечно, больше как читатель и поэт, чем как исследователь и переводчик – но тут даже математически доказать можно. Смотрите: пусть у нас есть хотя бы четыре непонятных слова, и у каждого есть по два варианта перевода. Выходит, может получиться шестнадцать разных переводов с разными смыслами. В чём-то они будут похожи друг на друга, в чём-то – совершенно отличаться. Но именно в этих переливах смысла, в неопределённости и будет вся глубина. Примерно как в нашей старинной «Кёке о чашке чая» и других стихах, которые меняют смысл, если по-разному читать иероглифы.

– Ты неплохо знаешь математику. Для ученика Гакусюина – большая редкость.

– «Кёка о чашке чая» рассказывает не про математику. Скорее там про международные отношения…

– …Но для науки твой подход неприменим. В науке всё должно иметь ровно один смысл и одно значение. Даже поэзия.

– А творчество Луи-Фердинанда Селина вам знакомо? – вдруг спросил Кимитакэ, в надежде свернуть с этой академической тропы.

– Кто это? Имя у него нерусское.

– Это французский писатель.

– Я слышал, что граф Хвостов переводил Расина и Буало. Как ты думаешь, этого Селина он тоже переводил?

– Думаю, нет. Этот Селин – он из современных писателей.

– В таком случае, он стоит совсем далеко от моих исследований.

– Дело в том, что он меня преследует и всячески стремится выставить меня на посмешище. Сначала он преследовал меня во сне. Потом стал присылать открытки – уже наяву.

– А вы-то чего боитесь?

– Боюсь, что не могу предсказать, что ещё он придумает.

– Современная французская литература – одно сплошное и непреодолимое огорчение, – горестно провозгласил профессор. – Кого из модных авторов ни возьми – сплошная деградация. Неспроста их армия так легко проиграла немцам. Кокто – извращенец, Мальро – дадаист, Арагон состоял в коммунистической партии, Сартр вообще связался с суфражисткой и в университете философию преподаёт. На всю Францию Поль Моран – единственный порядочный литератор.

Теперь скандал мог случиться и из-за французской литературы. И Кимитакэ решил опять сменить тему.

– А как вы думаете, что случилось с трамваем? Уже, наверное, час прошёл.

Старичок уже открыл рот, но так и не успел выдать своё, несомненно, ценное и академическое мнение по транспортному вопросу.

– Трамвай сломался, – раздался незнакомый мужской голос у них за спиной, – вся линия стоит.

Кимитакэ обернулся. Возле ограды, сложенной из необработанных серых камней, стояли трое в коричневых костюмах и одинаковых чёрных галстуках, узких, как речные змеи. Одетые как горожане, но с короткими армейскими стрижками и лицами солдат только что из деревни.

Вид у них был усталый и встревоженный.

Тот, что был повыше, стоял впереди и явно был за главного. А позади них пристроилась крытая повозка с низкорослой лошадкой – настолько пыльная и незаметная, что почти сливалась с улицей.

– И когда же починят линию? – поинтересовался академический старичок.

– Мы не располагаем этой информацией, – был ответ. – Вам предстоит ждать. А школьнику – следовать за нами.

– А кто вы такие? – поинтересовался Кимитакэ.

– У вас была назначена встреча на этой остановке. И вам следует проследовать за нами.

Кимитакэ посмотрел вправо, потом влево. Улица была пустынна, и рельсы по-прежнему улетали в сторону моря, словно огромная металлическая стрела. Но их было трое, и они явно были готовы броситься за ним вслед, в каком бы направлении он бы ни бросился.

К тому же доступных сторон было ровно две. Улица была узкая, и по ту сторону трамвайных рельсов поднималась опорная стена земляной насыпи.

Конечно, едва ли эти грубые ребята владели какой-то магией. Но кисточка лежала в портфеле, а плитка туши не была даже растёрта. Сопротивляться они ему не дадут.

К тому же он не был уверен, что это враги. В шпионских играх сложно быть вообще хоть в чём-то уверенным. Они определённо состояли на государственной службе, но какую из фракций поддерживали – угадать было нельзя.

И Кимитакэ зашагал к повозке. Он не мог знать, что его ждёт, – и вдруг понял, что ощущает себя трагическим героем очередного военного фильма.

Уже из повозки он бросил взгляд на трамвайную остановку – но дедушка-профессор в светлом костюме, этот эксперт по всем вопросам и гений всех социальных наук одновременно, даже не смотрел в его сторону.