Читать книгу Театральные подмостки - Александр Николаевич Завьялов - Страница 3

Прощальная нелепая роль

Помню, старичок рыбак, с которым я случайно познакомился на Истринском водохранилище, сказал: «Жизнь, она такая: вроде и жуёшь хорошо, и кусаешь, сколь влезет, а она в один миг раз – и поперхнулась. Не всегда – к худу, а всё же мудрено разобраться… Не понять нам высшего разумения, не понять… Тут уж как повезёт – или на верную стезю попадёшь, или понесёт тебя по колдобинам и ухабам в саму пропастину. Сгинешь со всем своим беспутным ворохом и поминай как звали. Хорошо, ежли сразу, а то будешь прозябать, гнить в чуждой жизненной канаве без всякой надёжы». Странный старичок всё время на меня с хитрецой поглядывал и посмеивался в бороду.

Вот и моя жизнь в один прекрасный день «поперхнулась». Да так, что я даже умудрился на тот свет сбегать. Гостил я там, правда, недолго, а всё же кое-что узнать и повидать удалось. Да ещё там родственную душу встретил, любимую свою…

Случилось это, когда мне тридцать четыре исполнилось. Как и положено актёру, умер на театральных подмостках… Посчастливилось, знаете ли, прямо со сцены шагнул в вечность, да ещё в свой день рождения. Правда, получилось вовсе не так, как у великих, но… впрочем, обо всём по порядку.

Началось вот с чего. Так уж водится, в нашем театре именины и всякие там праздники на сцене справляют. Для других театров это, может, кощунство или глупость, но такая уж у нас традиция. Как Бересклет худруком стал, так и завёл эту причуду. Вроде как обстановка творческая, декорации, ещё что-нибудь эдакое… Сам сядет в зрительном зале и наблюдает… Празднуем иногда после спектакля, под бенефис именинника, а чаще просто в обычный день. На такой же свободный вечер и мой день рождения выпал, без спектаклей и репетиций.

Ещё с вечера какое-то тяжкое предчувствие давило, всю ночь ворочался. Не люблю я эти праздники, банкеты, всю эту бестолковую шумиху и возню, но Лера, супруга моя, и друзья уговорили. Однако на следующий день всё как-то сразу не заладилось. То в одно место опоздаю, то самому ждать приходиться. Чуть свет давай хлопотать, вся эта суета, спешка, бежал, торопился, и на тебе – под машину попал… К счастью, ничего страшного, ушибся малость и ладони покарябал. Ну, ещё лицом вниз брякнулся, голову зашиб, сознание потерял, чуть в кому не ухнул… В «Скорую» меня бесчувственного закинули и повезли в другой конец города. В машине более-менее очухался, само собой, сразу звонить, но телефон, как назло, куда-то подевался – то ли выпал, когда падал, то ли до этого где-то потерял. Да ещё с памятью что-то стряслось: даже свой номер не сразу вспомнил.

В назначенный час на сцену натекли дорогие гости – почти вся актёрская труппа нашего театра, родственники, друзья, персонал и чиновники разные.

Прошёл час, пошёл другой, гости потихоньку со стола закуски и спиртное тянуть стали. На малые табунки разбились и по всему залу разбрелись. Кто за кулисами притихнулся, а кто и в зрительном зале обосновался. Друг с дружкой переговариваются, и каждый норовит страшней версию запустить. Моя жена тоже ничего понять не может, белая как простыня и зелёная малость – Лера всякий раз такая, когда злится.

Только часика через два удалось мне дозвониться. Ну, ошарашил всех страшной новостью, которая почему-то развеселила уже хорошо подвыпивших гостей. Многие склонились к той версии, что, дескать, это очередная актёрская хохма, розыгрыш, дабы сунуть в праздничное шоу некую интригу. А нашу достопочтенную приму Лидию Бортали-Мирскую, любительницу колкостей и чёрного юмора, в другую крайность кинуло.

– Хитрит Бешанин, пугать не хочет…– усмехаясь, сказала она. – Переломанный лежит небось в больнице, с пробитой головой и радуется, что всех надул.

Одна только Даша Михайлова, совсем ещё молодая и наивная, и трезвая, приняла близко к сердцу сие горестное известие, даже посмела перечить нашей «великой старухе».

– Ну что вы говорите, Лидия Родионовна! – чуть не плача сказала она. – Разве можно такими вещами шутить?

Минут через двадцать израненный и с перевязанной головой триумфально взошёл я на сцену. Лера кинулась ко мне как очумелая, прижалась к груди вся такая испуганная, но счастливая, и слёзы радости виноградными гроздьями сыпались из её глаз. Все остальные тоже, конечно, обрадовались. Ахи, вздохи, давай меня со всех сторон щупать и разглядывать. Левая сторона лица – в синяках, бровь рассечена, нос распух и набок свалился. Я терпеливо сносил нудные причитания и со всякой подробностью излагал свою печальную историю, и страшен был мой рассказ.

– Вань, ты жив, значит, не пришло твоё время, долго жить будешь. Верная примета, – обнадёжила актриса Ольга Резунова, которую мы любя зовём Олёша.

Она старше меня на десять лет, но выглядит очень молодо – и тридцати не дашь. Своим обликом и манерой поведения сильно напоминает актрису Ренату Литвинову. Мне кажется, она самая талантливая в нашем театре. Ей и «заслуженную» ещё лет десять назад дали. Меня всегда поражает её безумно скачущий характер. Бывало, из безудержного веселья её мгновенно кидало в апатию, и тогда она старательно изнуряла себя и всех томной меланхолией. Зато я никогда не видел её бьющейся в истерике. Закатить скандал на пустом месте или нагрубить кому-либо – это не про неё. Я не горел желанием приглашать Олёшу на праздник, опасаясь её насмешливой и непредсказуемой натуры. Пара рюмок – и у Оли напрочь отшибает всякое понимание. И она, бедная, срываясь со всех крепей, начинает нести несусветный вздор, посвящая всех в мельчайшие подробности своей трагической судьбины – бессчетное число гражданских браков и ни одного замужества. Причём всегда выражается культурно и деликатно. Любит повторять: «Знаете, во мне любви… столько, прям столько! Надо же мне её куда-то пристроить. Вчера вот опять неудачно пристроила…» И как истинная актриса, исподволь наблюдает за реакцией окружающих, видимо, страстно желая обогатить свой актёрский багаж и наточить мастерство. Какое-либо отчуждение или даже невнимание она воспринимает, как личное оскорбление… и впадает в апатию. Но всё же на именины пришлось позвать: другие варианты представлялись ещё страшнее. Опять же её невозможно не любить.

Бортали-Мирская тоже увидела в моём происшествии некий сакральный смысл.

– Тебя, Ванюша, ангел-хранитель спас, – явила она свой мудрый взгляд. – Выдернул из цепких когтей смерти.

– Ага, он самый, – поддакнула Ольга. – У меня тоже ангел-хранитель сильный. Сильный – до ужаса… Всё время меня от страшной беды бережёт – в загс не пускает… Он ко мне постоянно насилие применяет…

Народный артист Аркадий Стылый, который младше меня на год, не преминул поддеть:

– У тебя теперь отбоя от режиссеров не будет! С таким-то носом… Завидую я тебе, Ваня, белоснежной завистью…

– Нашёл, чему завидовать. Ну, скачи, лезь под машину, делов-то…

– Да я рад бы… – напустил он на себя пафоса. – Но, сам знаешь, я уже себе не принадлежу – народу. Народному артисту рисковать нельзя…

– Да-да, конечно…

– Нет, Вань, ну правда, я понять хочу: ты сам-то что под машину полез? Каскадёра, что ли, не было?

– Каскадёр за рулём был…

– А-а-а, понятно… сам, значит. Хочешь умереть красиво… Похвально, похвально… Но тут талант нужен, вдохновение, особый настрой души… Это в гробу лежать просто, а…

– Иди ты к чёрту!

Сели мы наконец к праздничному столу, богатому и изысканному, обо мне все сразу забыли, а Лидия Бортали-Мирская свою старую пластинку поставила – давай задумку Бересклета нахваливать.

– Какой же вы молодец, Вячеслав Вячеславович! Придумали праздники на сцене справлять! – обливаясь сарказмом, восхищалась она. – А то всё гробы и гробы на подмостках… Я когда молоденька была, тоже вот так застолье устроили, так меня потом в партком вызвали…

– Лидия Родионовна, вы это уже в сотый раз рассказываете… – с усмешкой перебила Ольга Резунова. – Парткомы уже упразднили, не надейтесь…

– А я что… – отмахнулась прима. – Ваня молодец, и стол замечательный, дай Бог, не последний…

– И я, Ванюша, тебе скажу: отродясь за таким богатым столом не сиживала, – сказала самая древняя актриса Галина Вахрушевская. – Сподобил Бог… Теперь и помирать не страшно…

– Что стол! Главное, чтобы выпивки хватило… – с наигранной тревогой в голосе добавил старый актёр Алаторцев.

– За это не беспокойтесь, Лев Сергеевич, – весело обнадёжила помреж Лиза Скосырева. – Подстраховались…

– Надеюсь. Всё равно тревожливо как-то…

Все дружно посмеялись, а Алаторцев всё с тем же серьёзным видом говорит:

– А с декорациями ты, Ваня, промашку дал. «Ревизор», конечно, великий спектакль, но нам в хоромах городничего неподходяще. Нам бы трагедии Пушкина… «Пир во время чумы» – это в самый раз.

Гости веселились вовсю, и вся чинность застолья пошла наперекосяк. Моя жена Лера толкнула в бок Лизу Скосыреву, и та, опомнившись, про тост заикнулась.

Первое слово чиновник взял – фамилия его Закупоркин. Я его не звал, но это такой тип, что ни одного застолья не пропустит. Считает себя этаким благодетелем для нашей актёрской братии. И вот он расфуфырился и объявил мне благодарность за «самоотверженное и беззаветное служение Мельпомене на ниве искусства…» Грамотку дал… Сразу за ним, обнимая рюмку, поднялся мой ровесник и друг Гена Киселёв, с которым мы вместе околачивались в «Щуке». Уж завернул так завернул! Со всей художественностью и артистизмом. Не зря, видать, подмостки под ногами почуял.

– Дорогой наш, Иван Михайлович! – декламировал он. – Ваня! Невыразимость теснится в груди моей! Как сказать, обо всей той громадности любви, которую мы храним в своих сердцах? Никак не скажешь… Лишь малую толику может отразить скудная речь моя. Ни в каком другом театре нет такого актёра, как ты! Немыслимым жаром пышет от чудовищной силы таланта твоего! Все пламенеют и горят зелённым пламенным змием, лишь только прикоснутся к неизъяснимой и непревзойдённой игре твоей! Тебе покоряются любые роли! Разве передашь, сколько всего сокрыто, сколь всего таится внутри твоего душевного сооружения! Та умопомрачительная высота, кою ты взял, теряется в облаках! И никому не подвластна сия вершина!

И всё это под медленно льющуюся красивую музыку, под переливающийся свет софитов.

Ну, обняли меня со всех сторон ласковыми взорами и вплели свои поздравительные порывы в общий хор. Я даже растрогался, чуть ли не до слез. Ну а потом, само собой, все чинно выпили, поперхнулись, закусили.

После Игорь Семиренко поднялся. Самый он балагур и шутник в нашем театре. И в этом разе без его выкрутасов не обошлось.

– Думали мы, думали, что тебе подарить… – задумчиво и немного виновато повёл он речь свою. – Вроде у тебя всё есть, красавица жена, дом полная чаша, да и всякие материальные блага тебя мало интересуют, знаем, чего уж там, вот и решили… и решили подарить тебе вот что… Сеня, где там… – обратился он к актёру Семёну Решетилову.

Семён скоренько скрылся за кулисами и через какие-то секунды вынес на подмостки большую картину, обёрнутую зелёной бархатной тканью.

Игорь напыжился, приосанился, напустив на себя пафосной важности, и понёс:

– Друзья! Сейчас пред вашими взорами откроется нетленный шедевр! Прошу сохранять спокойствие… Не волнуйтесь… Особо впечатлительным лучше заранее запастись валерьянкой, валидолом, наполнить рюмки… У кого…

– Ты показывай! Чего зря языком молоть!

– Сейчас. Ишь, какие нервные! Несколько слов о великом смысле сего эпохального, не побоюсь этого слова, полотна…

– Мы как-нибудь сами разберёмся. Давай не тяни! Ваня, скажи!

– Показывай, чего уж там!

– Терпение, друзья мои, терпение… Главное, учтите: картина после реставрации, так что просьба – руками не лапать. До недавнего времени картина принадлежала Пушкинскому музею!.. Великие музеи мира мечтали завладеть ею, предлагали баснословные деньги, многие миллиарды, это были нелёгкие торги, и без везения, разумеется, не обошлось… Но теперь картина по праву принадлежит тебе, Ваня! – и с этими словами Семиренко отдёрнул ткань, и тут уж все ахнули.

Картину я сразу узнал – копия «А.С.Пушкин на акте в Лицее 8 января 1815года» Ильи Репина. Только вместо лица юного Пушкина удивительным образом вписалась моя постылая физиономия. На картине я в той же позе, в той же одежде – форме лицеиста, но, конечно же, выше ростом и ширше в плечах. Из кармана у меня зачем-то выглядывает бутылка водки. К тому же все головы заменены на головы актёров и актрис нашего театра. Вместо Гавриила Державина – худрук Бересклет. Стол также накрыт красной скатертью, но теперь на нём выпивка и закуски всякие. И располагается он не по одну только сторону, а буквой «г», отчего многие присутствующие уже сидят за этим столом. Внизу в уголке название картины «Незабываемые именины Ивана Бешанина». Словом, из прекрасной картины Ильи Репина получился забавный коллективный портрет нашей актёрской братии. Кощунство, конечно… Впрочем, мне понравилось. Помнится, Льву Алаторцеву тоже дарили исполненную в таком же духе картину Ильи Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Я тогда ляпнул: «Вот бы и мне такую».

Руку автора я, конечно, узнал. Виталий Булавчиков, наш театральный художник, мастерски лепит такие компьютерные копии-репродукции. Причём делает их на настоящем холсте, в красивой резной рамке. Страсть у него – «измываться» над полотнами великих художников. Берёт, скажем, две (или несколько) известные картины с разными смысловыми посылами и лепит из них своё «гениальное творение». Помню, долго смеялся над его копией «Иван-Царевич на Сером Волке» Виктора Васнецова, где лица царевича и царевны он заменил на другие, взяв их с картины Василия Пукирева «Неравный брак»… Причём лица дряхлого жениха и юной невесты вписались настолько точно и органично, без всяких изменений, как будто так и предназначались для картины В.Васнецова. У невесты тот же наклон головы, только в зеркальном отображении. Вот представьте себе царевича, изрядно постаревшего, одряхлевшего, с чванливо оттопыренной нижней губой, который трепетно и нежно прижимает к себе юную невесту… Просто слезу прошибает от умиления… К тому же Виталий позволил себе вольность и поработал с мордой волка, скривив нос и оскал в загадочную и злорадную усмешку. Эта картина у него в двух вариантах. В одном – заменены только лица, а в другом – жених и невеста сидят на волке в своих свадебных нарядах. Ещё мне понравились его «Бурлаки на Волге». То есть это, конечно, картина Ильи Репина, но бурлаки уже с лицами российских императоров, в соответствующих парадных мундирах, с муаровыми лентами, аксельбантами, крестами, звёздами и орденами. Среди них в упряжке, надрываясь, тянут огромный корабль (намного больше, чем у Репина) и две императрицы Елизавета I и Екатерина II, облачённые в нарядные белоснежные платья, инкрустированные драгоценностями, с цветастыми кружевами и оборками. Или вот другая картина: в санях вместо боярыни Морозовой из известной работы Василия Сурикова оказалась «Алёнушка» Васнецова в той же печальной и задумчивой позе. А вместо мальчика рядом с санями бежит козлёнок… И таким вот образом Виталий нещадно «надругался» над многими нетленными полотнами. Некоторые изувечил так, что и сами авторы не разберутся, где чьё. Теперь вот и меня, и себя, и всю нашу труппу сунул в очередную свою карикатуру.

Я обернулся на Виталю – он скромно ужался в конце стола и смущённо ковырял вилкой в тарелке. Талант! Вот только непонятно, какой тут посыл. Что я делаю в центре? Читаю стихи? Тогда причём здесь именины?

– «Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил», – процитировал я Пушкина. – Нет не так: «Старина Бересклет нас заметил и… и… в труппу нас благословил». Где-то так… Тронут… тронут до глубины души. Может, я вам и впрямь стихи, что ли, почитаю. Намедни наткнулся на замечательного поэта…

– В другой раз, Ваня, – улыбаясь, сказала Лиза Скосырева. – Тебе, правда, понравилось?

– Правда.

– Ещё бы не понравилось! – радостно воскликнул Бересклет. – Вот, Ванечка, поставили тебя в центр – теперь не разочаруй нас. Ты должен стать премьерчиком в нашем театре.

Бересклет ко всем так обращается: Сашенька, Ирочка, Игорёчек, Ванечка, Лизонька… Невзирая на возраст, награды и положение. Самому ему чуть больше шестидесяти. Он вообще какой-то суетливый и лукавый, коварный и льстивый. Может за глаза с упоением поливать грязью кого ни попадя. Но появись на пороге его кабинета, сразу же вскакивает с кресла и лезет со своими объятиями, даже если чувствует нескрываемую враждебность. И при встрече, пока со всеми не обнимется и не расцелуется, не успокоится. Разговаривает торопливо, мягким спокойным говорком, в изобилии прилагая всевозможные ласкательные суффиксы. С той же лукавой улыбкой и льстивыми словечками устраивает изощрённые показательные порки. По поводу и без – лишает премии и отстраняет от спектакля, не стесняясь, высасывает из пальца надуманные предлоги, чтобы не отпускать на съёмки фильма. Сам же тщеславен до смешного, любит, когда им восхищаются, и всё время напрашивается на похвалу. Помнится, как-то ляпнул: «Не будет меня – вся театральная культура полетит к чёртовой бабушке! Да… А на моё бездыханное тело навалят огромную каменную глыбу с эпитафией: "Здесь покоится великий Бересклет, при жизни которого природа боялась быть побежденной, а после его смерти она боялась умереть"». «Эти слова на могиле Рафаэля написаны», – вспомнил кто-то. «Разве?.. Ну, они мне тоже подходят…»

…– Вот это сюрприз! – воскликнула моя жена Лера. – А почему у Вани бутылка из кармана торчит? Ваня вообще-то редко пьёт. Ему вообще-то надо было нимб над головой нарисовать…

– А я слышала, – сказала Геля Смирнова-Коркина, – если Репин писал чей-то портрет, тот вскоре умирал…

– Как!.. – ахнула Лиза Скосырева. – Хочешь сказать: мы скоро все… того?

– Я не знаю… Столыпина вот сразу убили…

– Ну что за глупости! – вспылил Виталий Булавчиков. – У Репина сотни портретов! Ну, с десяток – так уж совпало… да ну, чушь какая-то!

– Может, и так, – не унималась Геля. – Вот Пушкина из картины вырезали – а вдруг ему это не понравится?

– Ну ты вообще! Его же не из подлинника вырезали! Вот если бы мы подлинник нарушили, тогда бы Пушкин, конечно, возмутился… И Репин тоже. К бабке ходить не надо. Да и вообще, подлинник изменить невозможно! А копия… копия – это так…

– Да-а… Ловко… – оценила и Бортали-Мирская. – Раньше художники годами над картиной трудились, а сейчас – раз, и готово.

– А что вы хотите, Лидия Родионовна, – сказала Ольга Резунова. – Жизнь не стоит на месте. Согласитесь, лучше любой фотографии!

– Жизнь-то – не стоит, а творчество, похоже, умирает.

– С чего вы взяли?

– А как? – с грустью качала головой наша «великая старуха». – Когда картины закончатся, с чего такие свои «шедевры» лепить будете? Настоящих художников уже нет. Сейчас одни фокусники, маляры и карикатуристы. Раньше все вручную, а сейчас конвейерная бутафория. Вон хоть Пикассо взять. Наштамповал восемьдесят тысяч картинок и поделок – и великий художник… Смешно. Карандашиком чиркнул – нате вам голубь мира! А если бы в наше время жил, миллион бы, наверно, настряпал… Сам признавался, что всё ради денег.

Лиза Скосырева торопливо позвала к столу и сама произнесла тост. Ну, моих родителей вспомнила: мол, подарили миру такого сына… А потом покатилось веселье дальше, с гиканьем и плясками.

К моей жене Лере подсел старик Алаторцев и давай меня нахваливать.

– Ваня сам себе цены не знает, – захлёбываясь от умиления, говорил он. – Так играет, что душу надвое перешибает. Сердце – вдребезги. Подсунут ему дохлу роль – стару, квёлу, еле живую, – от которой все отказываются, а он в неё жизнь вдохнёт, здоровье, приоденет, нарядит, всякими красками разукрасит. Вон видишь – Стылый, вон тот, уже и «народного» отхватил. А какой он актёр? Отчесал роль – и в сторону её. Отчесал – и в сторону… Или вон Качель такой же. А Ваня не таков. С душой и с полной отдачей выкладывается. Да только, вижу, мается чего-то, будто не нашёл ещё себя, дорожку свою не нащупал. Талант-то большой, а не раскрылся. Гложет его чего-то, покою не даёт… Ты береги его, дочка, терпи, ежли что, время, оно само всё по местам расставит.

А ко мне прицепился наш комик и балагур Василий Котозвонов. Он у нас вроде юродивого. Запросто может всяких гадостей и колкостей наговорить. Вроде как в шутку. Потом не знаешь, что и думать. Наплюхал он себе и мне рюмки и с поздравлениями полез.

– Желаю тебе, Ваня, чтобы все твои мечты исполнились. Как сказала наша великая Фаина Раневская: «Всё обязательно сбудется! Стоит только расхотеть!..» – чмокнул своей рюмашкой мою рюмку и вдохновенно и залпом выпил. Крякнул и хотел ещё что-то «хорошее» и «доброе» сказать, но актёрская братия его проворно уволокла в сторону, видимо пожалев меня, именинника.

Ко мне сразу подсел тихий и загадочный актёр Георгий Виноградов. Он уже в годах, лет ему этак под семьдесят. Типичный трагик, грустный и задумчивый, что-то жалкое и хрупкое во всём его облике. Мы к нему трепетно относимся, с уважением и любовью. И он ко всем по-отечески, любит наставлять да вразумлять. Тут же Ольга Резунова элегантно на своё место – напротив меня – вернулась. Присела, вся такая одухотворённая и женственная, и с интересом на нас уставилась. Покосился на неё Георгий Васильевич, покачал головой, всё же разговор свой повёл.

– Давай, Ваня, за твоё второе рождение выпьем, – сказал он своим тихим и даже несколько бабьим голосом. – Ты вот в свой день рождения чуть не погиб, а в этом большая тайность есть. Я-то уж старик, знаю. Ты не смейся, тут великий смысл сокрыт… или знак какой-то. Может, это тебе жизненна подсказка… а вдруг тебя к чему-то судьба подводит? Постучалась к тебе робко и что-то сказать хочет.

– Ничего себе «робко»! – захлопала ресницами Ольга. – Чуть на тот свет не отправила!

– Э-хе-хе, не знаете вы, что такое судьба. Если она захочет, и дверь вышибет. А надо будет, и на тот свет отправит… для вразумления…

– Хорошенькое вразумление! Насколько я знаю, оттуда ещё никто не возвращался.

– Возвращаются… Ещё как возвращаются!.. Каждый человек хоть один раз в своей жизни да сбегает… Только потом ничегошеньки не помнит. Это не насовсем когда. А насовсем – это, само собой, каждого ожидает.

– Как это «не насовсем»? – удивилась Ольга. – Вы клиническую смерть имеете в виду?

– Причём тут смерть – это другое… Я вот точно знаю, что бывал в своё время на том свете. Вот только хоть тресни, не могу вспомнить: чего там было, как.

– Откуда вы тогда знаете?

– А вот оттуда… знаю, и всё! А ещё знаю, зачем я там был. Об этом я говорить не буду. Моя тайна. Вот только много я потом в своей жизни изменил. По-другому думать стал, иначе всё глянулось… До этого коснел, а после – сознание ожило…

– Ой, мне бы тоже кое-что поменять надо… Вот бы хоть одним глазком…

– Глянешь ещё… А может, и была уже… Хотя – нет, вряд ли. Вот ты вроде как весёлая и беспечная, а меня, старика, не обманешь – не от счастья так-то…

– Всё-то вы видите…

– Это она потому, что замуж за меня не хочет, – хитро щуря глаза, сказал Алаторцев. – Жили бы душа в душу, счастливо и согласно, как вилка с розеткой.

Лев Сергеевич всегда так шутит, всех наших женщин замуж завёт. Лет ему тоже уже под семьдесят, так что самое время…

      Ольга Резунова фыркнула играючи и проворковала кокетливо:

– Я давно согласная, Лев Сергеевич. Но вы же сами постоянно день нашей свадьбы откладываете.

– Ага… откуда мне знать… можа, ты сбежишь из-под венца… Посмеёшься над стариком. Тебе же, как в «Вишнёвом саду» Чехова, весь сад подавай. «Сосновый бор мой!» Одного трухлявого дерева тебе недостаточно… Да ещё «В Москву, в Москву…»

– Ну вот, опять увиливаете… Вы же не на подмостках…

– Как это не на подмостках? А это что?

– Ну, не перед зрителями, в конце-то концов!

Алаторцев оглянулся в зрительный зал, задумчиво и манерно поскрёб небритую щёку и сказал вкрадчиво:

– А можа, есть там зрители, только мы их не видим. Полон зал… Аншлаг…

– Что им сейчас тут делать? На наши пьяные физиономии пялиться?

– Театр пустоты не терпит. А потом, спектакль у нас на загляденье получается… Хошь и без репетиции… Реплики у всех какие примечательные… Импровизация опять же. Просто заслушаешься…

– О каком спектакле вы говорите?

– О нашем. Я только пока названия не придумал. Ну, ничего, спектакль закончится, будет и название. Другие театры обзавидуются. Однако мы заболтались. Ну, давайте, поберечься надо, поберечься… – любимая присказка, когда Алаторцев призывает опустошить рюмки.

Льва Сергеевича всегда коробит заезженное пожелание "Берегите себя!" Помнится, будучи не в духе, он возмущался: «Ну что же это такое! Какой-то умник ляпнул, и все давай мимодумно повторять! Как будто человек для того и живёт, чтобы себя беречь! Почему нельзя сказать: "Берегите своих родных и близких! Берегите землю-матушку! Берегите Природу, мать вашу!.." Это было бы гораздо достойнее человека!» Ещё любит цитировать две строфы из стихотворения Давида Самойлова:

«О, как я поздно понял,

Зачем я существую,

Зачем гоняет сердце

По жилам кровь живую,

И что, порой, напрасно

Давал страстям улечься,

И что нельзя беречься,

И что нельзя беречься…»

…Я словно не заметил забавную перепалку Ольги и Алаторцева. Слова Георгия Васильевича погрузили меня в глубокую и беспросветную задумчивость. Я как-то посмурнел, понурился и, рассеянно ковыряя вилкой в салате, пытался разгадать хитроумное уравнение судьбы. Всё думал, о чём это таком она меня предупредить хочет.       – Что странно – то странно, – тихо сказал я. – Пока сюда ехал, всё вспоминал, сколько раз я уже погибнуть мог. Мама рассказывала, что при рождении врачи что-то там напутали, и я чуть не умер. В восемь лет мы с друзьями – вспомнить смешно – пошли кататься на льдинах. Мальцы совсем, глупыши. Тогда я чудом не утонул. От берега недалеко было, но я совершенно не умел плавать, да ещё испугался. Захлёбываться стал. Хорошо, взрослые ребята оказались поблизости. Ветку бросили в воду, вытянули на берег. Потом ещё раз тонул. Тогда мне уже лет десять было. Катались на пруду на коньках, и я под лёд провалился. Тут я как-то сам выкарабкался и даже потом не заболел. А всё равно странно, в этом месте и тяжелей меня ребята катались, но почему-то только подо мной лёд проломился. Были и ещё случаи… да ладно, что плохое вспоминать. Праздник портить… А что мне судьба сказать хочет… Да кто ж разберётся! Только голову сломишь. Давайте уж, Георгий Васильевич, выпьем да и забудем всякие там хитросплетения судьбы.

Ольга Резунова меня поддержала. Схватила бокал с вином и говорит:

– Правильно, Ваня, ты голову не замусоривай. Пронесло, и ладно. Радуйся, а начнёшь думать, только голову замусоришь.

Георгий Васильевич тоже потянулся к рюмке, а всё же, хмурясь, назидательно сказал:

– А ты всё равно подумай, дело сурьёзное.

Позвали мы всех гостей к столу, и решил я сам какой-нибудь благодарственный тост выморщить. Встал я, судорожно припоминая какие-то пафосные и заезженные фразы, и жадные взоры устремились в мою сторону.

И только я рот раскрыл, как вдруг почувствовал, что грудь мою страшно сдавило, и дыхнуть не могу, и сердце моё точно железными клещами стиснуло. У меня помутилось в глазах, и через эту муть какие-то молнии блеснули, а в голове послышался странный звон. Но внезапно всё прошло… Падая, в последнюю секунду схватился за скатерть и потащил кушанья и столовые приборы за собой на подмостки.

Тут, конечно, переполох случился. Крики, вопли, стенания… Жена моя побледнела и позеленела сразу. Кинулись ко мне со всех сторон, как коршуны, а у меня уже и пульс не прощупывается. Бились надо мной, тщётно пытаясь вернуть к жизни, а как же, женщины рыдали, молились, но… Потом и врачи-реаниматологи тоже ничего сделать не смогли. Так вот и закончился этот странный праздник. Увезли тело моё на последнюю гримировку, а гости разошлись грустные и понурые.

Но история моей жизни на этом, конечно же, не закончилась.