Читать книгу Театральные подмостки - Александр Николаевич Завьялов - Страница 8

Экскурсия в прошлое

Очнулся через два с лишним часа и здорово удивился, поняв, что всё это время смотрел спектакль «Ревизор», где я играю Хлестакова. Да, такая вот забавная штука выкинулась: видел я самого себя на сцене и сам себе аплодировал.

Поверьте, это так необычно, что даже не знаю, как объяснить. Всё равно попробую. Так вот, спектакль я увидел глазами одной зрительницы. То, что увидела она, то увидел и я. И в это время я совершенно не мыслил, а просто, так сказать, собирал информацию, которая запросто уложилась в моей памяти. С одной стороны, это похоже на сон. Ведь во сне мы тоже без сознания, а мозг наш всё равно что-то там делает, переживает какие-то тайные процессы. А с другой стороны, сон – это что-то призрачное, размытое, ненастоящее. Но то, что увидел я, – это два часа реальной и ясной жизни. Это был обычный спектакль, полный зал зрителей. В антракте, благодаря моей зрительнице, я даже в фойе театра побывал, прохаживался мимо портретов актёров и актрис и с восхищением на них взирал. Особенно почему-то довольно долго перед своим фото постоял…

Согласитесь, есть от чего раздуматься. Получается, я побывал своим сознанием или душой, кому как нравится, в прошлом. На спектакле, который я прекрасно помню, – он состоялся в ноябре три года назад. Оказывается, ненужно никакой машины времени. Чтобы узнать некую информацию, можно интересующий фрагмент просто… прожить. Да, именно, прожить в нужном времени и в нужном месте. Но прожить не как человек, а как душа, которая просто собирает жизненную информацию. Прожить чью-то жизнь, которая в этом прошлом уже существует. И не важно, животного это жизнь или человека, ну, или какая другая тайная жизнь. Тогда очень даже просто можно увидеть всё, что нужно, чужими глазами и услышать всё чужими ушами. И тут нет никакой мистики, никто ни в кого не вселяется. Наверное, по-другому и не нельзя. Помнится, где-то читал, что главная проблема, почему невозможна отправка в прошлое на той же машине времени, – это, так называемая, проблема наблюдателя. Прошлое изменить нельзя, в него невозможно ничего привнести – ни одного атома, ни самой ничтожной малости, ни даже то, что считается нематериальным, – мысли. Словом, никакую новую информацию на прошлое наложить нельзя.

Помню, ставили мы «Мастера и Маргариту» М. Булгакова. До премьеры мы не доползли, но не из-за какой-то там мистики, а просто театр не потянул. Воланд наш какой-то жалкий получался, даже дебиловатый, а Мастер, наоборот, совсем уж от мира сего. Не было в нём того самого психического надлома, того отчаяния, свойственного истинному творческому человеку, который ясно проглядывает у Мастера Булгакова. Да и все актёры и актрисы как-то не блеснули. Я старательно изображал трагическую роль поэта Ивана Бездомного, но у меня не ладилось, никак не мог почувствовать, вжиться в роль. Потом пробовался на Коровьева и опять никого не потряс своей игрой. Разве что Маргарита была на своём месте, да и то её играла наша красавица Анжела Дымова. Словом, сплошная халтура. Наш Бересклет в порыве отчаяния пробовал даже экспериментировать. Сейчас же модно – если не получается, если не способен дотянуться до великого смысла классики, – коверкать эту классику всяко разно, упирая на какое-то своё особливое видение. В эту крайность ударился и наш худрук. Он решил всех героев романа оставить как есть, а вот Воланда превратить… в женщину. Да, Воланд у нас была женщина, и вся его свита тоже женская – Коровина, Азазелла и кошечка Бегемотиха… Вышла такая несусветная чушь, что мы все едва сдерживали смех. Хотя кое-какие мизансцены были довольно интересны. Особенно помню эту сцену, где наша Воландина спаивала Стёпу Лиходеева. И может быть, получилось бы что-то особенное, если бы наш худрук немного поработал с сюжетом, сделал бы реплики своих персонажей более женственными, что ли. Лишь одна реплика в исполнении Воландины звучала убедительно: «Что–то недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы».

Но не о том речь, вспомнил я роман Булгакова вот почему. Есть там эпизод, где Маргарита кричит Мастеру:

«…– Но только роман, роман возьми с собою, куда бы ты ни летел.

– Не надо, – ответил мастер, – я помню его наизусть.

– Но ты ни слова… ни слова из него не забудешь?

– Не беспокойся! Я теперь ничего и никогда не забуду».

Этот диалог происходит между Маргаритой и Мастером после того, как Азазелло отравил их, и они, так сказать, уже души. На самой первой репетиции, когда это услышал, меня посетила шальная мысль. Помню, я усмехнулся про себя и подумал: «Это ж какие мозги надо иметь, чтобы такой романище наизусть помнить! На том свете, наверно, у всех головы резиновые».

Всё, получается, гораздо проще: душа в своей голове ничего не хранит, ничего не тащит в закрома памяти; когда ей нужно что-то вспомнить, просто ныряет в прошлое или в какую-нибудь Вселенскую библиотеку. И вот, пожалуйста, – то же самое наизусть и со всей подробностью.

Выходит, оказался я в прошлом благодаря какой-то неведомой зрительнице. Три года назад сидела она на этом самом месте, куда мимодумно присел и я. Что это женщина – я понял, а вот кто такая, узнать не смог. Всё-таки я не мог видеть её лица её же глазами, а в зеркало она не смотрелась.

Кстати, после этого видения случилась ещё одна странность, но довольно приятная: наряд лицеиста исчез, и на мне уже была нормальная одежда, тот самый праздничный костюм, который мы с Лерой купили незадолго до именин.

…Пришёл я в себя, перебрал в памяти увиденное и сразу вспомнил тот спектакль, того самого «Ревизора». Да, три года минуло с тех пор. То был самый провальный день в моей жизни. В театральной среде укоренилось поверье, что премьера всегда удачнее проходит, чем второй или третий спектакль. Так случилось и со мной. В тот ноябрьский вечер я постоянно забывал реплики, путал мизансцены, был рассеянным и вообще всё делал не так.       «Забавно, и зачем надо было ворошить прошлое? – вопрошал я в пустоту зрительного зала. – Ну, провалился тогда в пух и прах, и что? Я тогда не один начудил. Анжела уронила бокал, и весь сюртук у меня был в бардовых пятнах. Потом она сама сбилась с текста. У Городничего парик свалился. Анна Андреевна в платье запуталась и упала прямо на меня. И что? Зрителям даже понравилось. Повеселили публику. Конечно, нарубил я тогда дров, но с кем не бывает? Следующий спектакль мы отыграли просто идеально. Провалы, конечно, штука неприятная, но и они иной раз тоже нужны».

И всё же озадачился не на шутку. Давай голову ломать: зачем я увидел сам себя со стороны, и почему именно этот спектакль, и какой тайный смысл во всём этом? Стал припоминать всякую подробность и мрачнел всё сильней и сильней. Сначала я вспомнил чувства своей зрительницы, которая не сводила глаз со сцены и с меня самого, играющего кривляку Хлестакова, и вроде как восхищалась. А вот когда я тщательно осмыслил увиденное уже своим сознанием, сознанием Ивана Бешанина, то просто ужаснулся. Предо мной во всей красе предстали все мои даже незначительные ляпы и промахи.

Да, провалы-то провалами, а всё же какой я бездарный! – с горестью думал я. Пошло играл и банально! Сам-то я что привнёс? Что я придумал, изобрёл в этом образе, в характере? Одно кривляние, и ничего больше. Думал, что уже владею актёрским мастерством. Куда там! Великие актёры годами копят лицо, по песчинке, по крупицам собирают себя, оттачивают, шлифуют. Правильно всё-таки Господь поступил – смахнул со сцены и забыл… Не знаю, как уж – в сердцах или давно накипело. Теперь это и неважно, и так и так правильно. Как там у Чехова? "И жевали хорошо, и обливались холодной водой, и гуляли по два часа в день, а то и по три. И всё равно выросли в несчастных, бездарных и никому не нужных людей". Не нужных даже на этом свете.

Но потом всё больше и больше раздумался о незнакомке, которая помогла мне глянуть на себя со стороны. Честно говоря, о ней я не переставал думать с самого начала. Но гнал эти мысли прочь, пока они не овладели мной полностью. И уже размечтался, что незнакомка – какая-то родственная душа, ведь неспроста же такое проникновение… И так мне захотелось её увидеть – просто уму помрачение! Знаете, это даже не просто обыкновенное любопытство, а в сердце моём стало зарождаться нечто такое, чего я не в силах объяснить. И от всего этого я стал всё глубже и глубже погружаться в трясину скорбных мыслей, и в какой-то момент задремал на ходу.

Приснились мне наши молодые гримёрши Аня и Маша. Я привычно сидел перед зеркалом, такой жалкий и неприкаянный, и ожидал решения своей участи. А они, кажется, не замечали меня и горячо спорили.

– Ну что ты мне рассказываешь! – возмущалась худая высокая Аня. – Бешанин в «Ревизоре» провалился!

– Нет, «В трясине…» – бубнила полненькая Маша.

– Да точно – в «Ревизоре»!

В спектакле «В помпезной трясине кулуаров» я играл народного депутата от демократической партии, который всё пытался протолкнуть в Думу закон о легализации педофилии и наркомании. Он постоянно натыкался на непонимание коллег и на противодействие «невежественных» журналистов и населения, и от этого он постоянно впадал в истерию и у него начался нервный тик.

– Да в «Ревизоре»!

– Я точно помню – «В трясине…»

– Я своими глазами видела!

– И я своими глазами видела.

– Ну давай посмотрим!

– Давай посмотрим.

Вдруг зеркало преобразилось, и словно на большом экране появилась запись спектакля «Ревизор», где я играю Хлестакова. Возникла та мизансцена, где я ухлёстываю за женой городничего. На том провальном спектакле я в этом месте как раз забыл текст. И когда на экране мой Хлестаков бездумно уставился на Анну Андреевну, сцена под ним затрещала и провалилась, и он рухнул вниз. Анна Андреевна лишь фальшиво вскрикнула и, приподнимая подол платья, чтобы ненароком не споткнуться, осторожно подошла к краю и заглянула в пропасть. Там на разломанных досках лежало окровавленное и бездыханное тело Хлестакова.

– Вот так, Иван Бешанин, надо было текст учить, – с кривой усмешкой сказала она.

Я сидел как манекен, и на моей угрюмой физиономии не отразились никакие эмоции.

– Ну что! Я же говорила! – торжествующе вскрикнула костлявая Аня.

– А в «трясине» тогда как? – хмурясь, растерянно отозвалась Маша.

– В трясине он захлебнулся от фальшивой игры.

– Ну да, я и говорю: сначала провалился, а потом утонул.

– Тонут в овациях, а он именно – захлебнулся.

– Ой, ну не цепляйся к словам! – обиделась Маша. – А на «Утиной охоте» он тоже захлебнулся?

– Там тоже. А ещё – «На дне»…

– А «На дне» Ваня разве плохо играл?

– Конечно, плохо! – распалилась Аня. – Очень плохо! Ужас как плохо!

– А где же его на куски разорвало?

– На «Женитьбе»…

– А, точно! – обрадовалась Маша. – По всему залу кровавые куски валялись, всех зрителей запачкал…

– И не говори, форменное безобразие, а не игра. Полное непонимание тонкой женской психики… Сцена тогда просто не выдержала и разорвала его в клочья…

– Да, сцена – это святое, она очень ранимая. На неё зрители смотрят – ей очень важно, как она выглядит.

– Ну да, не все равно, кто её топчет…

И тут девушки пустились в заумную дискуссию. Они забавно рассуждали о настоящем искусстве, творчестве, об актёрском таланте и мастерстве. Спорили и увлёчённо доказывали друг другу всякий вздор, а я всё сидел понурый и рассматривал свою кислую физиономию в зеркале.

Вдруг Маша спросила:

– А знаешь, почему наш Ваня в театре застрял?

– Почему?

– Потому что не горел на сцене. Тлел еле-еле, даже искр не было.

– И что?

– А то! От настоящего актёра театр может загореться. Сейчас бы не было никакого театра, одни головёшки.

– Вон что-о-о! Надо же! А сейчас поздно, что ли? Давай ему спички дадим!

– Поздно. Как мёртвому припарки.

– Ладно, – вздохнула Аня, – что уж теперь делать. Ну что, будем Ване маску накладывать или уже бесполезно?

– Давай попробуем в последний раз.

– Гамлета или Дон Кихота?

Маша задумалась.

– Давай Дон Кихота. Пусть благородным рыцарем будет. Может, благородство его как-то облагородит…

Потом какой-то провал, и вот я уже скачу в образе Дон Кихота, в доспехах и с копьём наперевес, через весь зрительный зал в сторону сцены. И конь подо мной такой ретивый – хрипит и яростно ворочает глазами, скачет не по проходу, а прямо по креслам, сокрушая и давя их в труху. Перед сценой конь резко остановился, взбрыкнул, и я кувырком полетел на подмостки. На сцене стоял гроб, и я точнёхонько угодил прямо в него…