Читать книгу Собрание сочинений в 4 томах. Том 3, книга 2. Американский романтизм и современность - Александр Николюкин - Страница 6

1

Ранние романы Джеймса Фенимора Купера были естественным продолжением традиции, заложенной Брокденом Брауном. Понять по-настоящему Купера невозможно без опыта американского предромантического романа. Сам Купер высоко оценил брауновского «Виланда» в первом предисловии к «Шпиону» (1821).

Примечательно, что уже первые английские рецензии на роман «Шпион», отмечая патриотический характер повествования, говорят о том, что Купер «проявил себя достойным продолжателем Брокдена Брауна, знаменитого американского романиста»[95]. Это обстоятельство особенно интересно, если учесть, что большинство английских журналов было склонно рассматривать Купера как подражателя или в лучшем случае соперника Великого Неизвестного – Вальтера Скотта.

Другой английский журнал, «Ретроспектив ревью», провел в 1824 г. уже развернутое сопоставление «Артура Мервина» с «Пионерами»: «Мистер Купер, автор “Пионеров”, – молодой человек с большим и несомненным талантом. Некоторые его картины по свежести и красоте могут соперничать с любым писателем наших дней. Он гораздо драматичнее Брауна, но его перо не дышит такой силой страсти. Он живо изображает людей, их странности, пороки, слабости, их приятные стороны, в то время как Браун, напротив, довольствуется одними страстями, которые он прослеживает до самого их основания и которые он разбрасывает повсюду во всем их блеске и великолепии»[96].

Для характеристики творчества Купера периодизация имеет особенно большое значение, так как она во многом определяет оценку его произведений. Долгое время принято было считать, что лучшие свои романы Купер написал вначале, а затем его книги становятся менее интересными.

Тридцать три романа, созданные Купером, посвящались острым и спорным вопросам: пути развития молодого американского общества и его историческое прошлое, морское соперничество США с Англией, особенно обострившееся после войны 1812 г., проблема «фронтира» – жизни в граничащих с индейцами районах Запада. Читателями этих романов были в то время Гёте и Белинский, Бальзак и Жорж Санд, Вальтер Скотт и Теккерей, не говоря уже о многих знаменитых соотечественниках Купера.

Правда, книги Купера не понравились Марку Твену, а Эдгар По отнес их к литературе «второго сорта». Но на то были свои причины.

С конца прошлого века некоторые книги Купера стали любимым чтением детей и подростков. В наше время Фенимор Купер известен в Советском Союзе наряду с Жюлем Верном и Майн-Ридом как автор приключенческих книг, издающихся в различных детских сериях и библиотеках. Характерно, что последнее собрание сочинений Купера на русском языке (пятое по счету) вышло в Издательстве детской литературы с целым рядом сокращений, необходимых для юного читателя.

Однако при анализе литературного наследия Купера и его значения в мировой литературе необходимо отрешиться от такого представления о писателе, которое, хотя и имеет свое объяснение, тем не менее обедняет образ великого американского романтика, первым нарисовавшего картину социальной жизни страны.

Три десятилетия творческой деятельности Купера, приходящиеся на 20-40-е годы XIX в., можно разделить на три периода. Первый из них – до его отъезда летом 1826 г. в Европу. За эти первые шесть лет он пишет семь романов, в том числе три книги пенталогии о Кожаном Чулке («Пионеры», «Последний из могикан» и «Прерия», начатая в Америке и оконченная в Париже), два исторических романа («Шпион» и «Лайонель Линкольн») и первый морской роман «Лоцман». Книгой, подытожившей общественно-политические взгляды Купера этого периода, были очерки в эпистолярной форме «Понятия американцев, собранные путешествующим холостяком» (1828). Купер пропел здесь панегирик американской жизни, американской демократии, веру в которую писатель увез с собой через океан.

Второй период творчества Купера – время путешествий по Европе, когда он живет в Париже и Италии, посещает Лондон, Голландию, Бельгию, Швейцарию, Германию (1826–1833). В эти переломные годы углубляется критическая сторона мировоззрения писателя; на европейском материале он вновь ставит проблемы американской действительности. В это время создаются два морских романа («Красный корсар» и «Морская волшебница»), исторический роман «Долина Виш-тон-Виш» и трилогия о европейском феодализме («Браво», «Гейденмауэр», «Палач»), в которой «европейские факты обсуждаются с американской точки зрения», как говорит сам автор.

Осенью 1833 г. Купер вернулся в США после семилетнего отсутствия и, подобно Рип Ван Винклю, не узнал своей страны. Там, где еще вчера господствовали, хотя бы только по видимости, патриархальные отношения, теперь велась открытая и беззастенчивая погоня за долларами. США вступали в период промышленного переворота.

Но не только Америка стала другой. Изменился и сам Купер. Первая же книга, выпущенная им по возвращении на родину – «Письмо к соотечественникам» (1834), выявила глубокое разочарование писателя в американской буржуазной действительности. Начинается новый период творчества Купера, когда были созданы трилогия о земельной ренте («Сатанстоу», «Землемер» и «Краснокожие»), социальные романы «Моникины», «Домой», «Дóма», утопия «Кратер», завершена пенталогия о Кожаном Чулке («Следопыт» и «Зверобой») и написаны многие морские романы («Два адмирала», «Блуждающий огонь», «На суше и на море», «Морские львы» и др.).

Мы остановимся преимущественно на проблеме куперовского романтизма и на социально-критической линии его творчества. Морские романы Купера, трилогия о европейском феодализме и ряд исторических романов останутся за пределами нашего исследования.

С выходом первого исторического романа «Шпион. Повесть о нейтральной территории» (1821) Купер завоевал литературное признание сначала в Англии и во Франции, а затем и у себя на родине[97]. Один из американских журналов определил успех романа Купера на американский образец, т. е. на доллары. Уже через несколько месяцев после выхода первого издания «Шпиона» «Найлз уикли реджистер» писал: «В печати находится третье издание этого пленительного американского романа; два предыдущих издания, говорят, принесли автору кругленькую сумму в две тысячи долларов. Очевидно, потребуется еще несколько изданий, хотя английские рецензенты могут по-прежнему в недоумении спрашивать: “кто читает американские книги?” Тем временем “Шпиона” инсценировали и он с успехом прошел на наших главных театрах»[98].

«Шпион» не только стал книгой, определившей литературную судьбу самого Купера – отныне его призвание писателя сделалось бесспорным, – но и вызвал заметный подъем литературы в Америке, нанеся чувствительный урон господствовавшим в американском обществе настроениям интеллектуальной зависимости от Англии.

Спор разгорелся вокруг литературных достоинств «Шпиона». Признавая его выдающимся историческим романом, первым американским романом XIX в., критика упрекала автора в художественных просчетах. Так, один из крупнейших американских журналов «Норт америкен ревью» (1822, июль) поместил довольно сдержанную рецензию на роман.

Писателю-южанину Вильяму Гилмору Симмсу и через два десятилетия еще приходилось доказывать литературные достоинства «Шпиона»: «Появление “Шпиона” стало событием. Это было самой смелой и лучшей попыткой создать американский исторический роман. В наши дни стало обычаем отзываться об этой книге пренебрежительно. Ничто не может быть большим свидетельством плохого вкуса. Книга действительно хороша. В ней, возможно, много недостатков и ошибок, но много и несомненных достоинств, смелости замысла и исполнения, что свидетельствует об уверенности писателя в своих возможностях. Образ самого Шпиона просто замечателен»[99].

Вскоре «Шпион» стал хрестоматийным произведением. Один из американских журналов писал в начале XX в. о непреходящей славе романа: «Несмотря на большую популярность в течение ряда лет “Хижины дяди Тома”, “Шпион” по-прежнему остается самым читаемым американским романом, а Гарвей Берч – самым популярным персонажем американской литературы»[100].

«Шпион» открыл целую полосу американского исторического романа, положив начало этому жанру в литературе США. Хотя Купер не раз обращался к историческому роману и в дальнейшем («Лайонель Линкольн», «Долина Виш‐тон-Виш», «Мерседес из Кастилии», «Два адмирала» и др.), «Шпион» остался первым и лучшим его достижением в этом жанре.

Уже во время работы над «Шпионом» Купер ясно осознал направленность всего своего творчества. В письме к издателю своего первого романа 28 июня 1820 г. он писал, что задача, которую он ставит перед собой в «Шпионе» (к тому времени было написано только шестьдесят страниц книги), – «сделать американские нравы и картину американской жизни интересной для американского читателя»[101]. Героика американской революции и образ прославленного Вашингтона немало тому содействовали. Купер оставался верен этой «трудной задаче» (как он выразился в том же письме) и в своих дальнейших романах, не прибегая уже к постоянной помощи исторических событий и лиц.

Если американские критики оценивали роман с оглядкой на европейскую критику, то первая же русская рецензия на перевод «Шпиона» в 1825 г. отмечала несомненные достоинства книги: «Хотя в строгом смысле и нельзя назвать “Шпиона” новым сочинением Купера, но для русских читателей это в самом деле новость и, прибавим, – приятная. Они убедятся, что недаром сочинения Купера приняты с таким одобрением не только в его отечестве, но и в Англии и во Франции. Многие равняют их даже с сочинениями В. Скотта: это увеличено; но нельзя не сказать, что Купер, знаток человеческого сердца, умеет завязывать происшествия, умеет и описывать подробности»[102].

Литература американского романтизма была открыта в России и стала в какой‐то мере фактором ее собственного литературного развития весьма рано – в середине 20-х годов XIX в.[103] Русская литература и журналистика в значительной степени уже были подготовлены к восприятию романтизма Купера и Ирвинга. Произведения английских романтиков, переводившиеся с конца 10-х годов XIX в. и снискавшие популярность у русского читателя, способствовали проникновению в Россию первых книг Купера и Ирвинга.

Определенной вехой в истории американской романтической литературы в России стал 1825 год, когда в Москве вышел первый перевод романа Купера «Шпион», а в журналах «Московский Телеграф», «Новости Литературы», «Сын Отечества» сразу появилось несколько рассказов Ирвинга, в том числе знаменитый «Рип Ван Винкль».

Развитие романтических тенденций в русской литературе первой четверти XIX в., знакомство с книгами Байрона и Вальтера Скотта подготовили русского читателя к восприятию американских романтиков. Более того, знакомясь первоначально с романами Купера и рассказами Ирвинга во французских переводах и в переводах с французского, подобных тем, какие были в свое время посредниками в знакомстве с произведениями Вальтера Скотта, Радклиф и Байрона, русская журнальная критика рассматривала писателей США как продолжателей или даже подражателей писателям английским:

«Купер самый верный подражатель Вальтера-Скотта, и в истории известных нам литератур едва ли найдется подобный пример, чтобы подражатель так мало отставал от своего образца. Главнейшее достоинство вальтер-скоттовых и куперовых романов состоит в верном изображении нравов той эпохи, в которую романист помещает рассказываемое им событие»[104].

К началу 30-х годов Купер был уже хорошо известен в России. «Московский Телеграф» в связи с появлением в 1832 г. перевода «Лоцмана» счел необходимым выступить против переводов Купера с французского: «Имя Купера уже довольно знакомо нашей публике. Хорошо или дурно, однакож многие романы его переведены на русский язык. Перевод “Лоцмана” принадлежит к хорошим переводам, хотя несносные слова: “с французского” и могли бы предупредить читателя невыгодным для книги образом. Будем пока довольствоваться хорошими переводами с французского; необходимость современная сблизит наших переводчиков и с английскою литературою»[105].

Новейшее американское литературоведение предпринимает различные попытки пересмотреть проблему возникновения национальной американской литературы в стране, лишенной, в отличие от европейских государств, многовековой литературной традиции. Если в свое время Френо, Брайент, Купер, Готорн и другие писатели жаловались на отсутствие в Америке «романтической старины», то современные литературоведы США говорят об этом иначе.

В 1955 г. университет Чикаго выпустил книгу Ричарда Льюиса «Американский Адам». Автор начинает с пересмотра понятия «американец». «Новый человек» в Новом Свете, о котором писал еще Кревекер в своих «Письмах американского фермера», – это тот неиспорченный, «невинный Адам», подлинный американец, который отмежевывается от всех пороков и традиций, от исторического прошлого, чтобы в своей первозданной адамовой чистоте создать новый мир с новой культурой.

«Американец, – говорил почти два столетия назад Кревекер, – это тот, кто, оставив позади себя все старые традиции и предрассудки, приобретает новые обычаи в результате нового образа жизни, который он ведет, нового политического строя, которому он повинуется, и нового положения, которое он занимает в обществе… Люди разных наций слились в Америке в одну новую расу, чей труд и потомство приведут когда-нибудь к великим переменам в мире»[106].

Развивая этот тезис, направленный в свое время Кревекером против «старого порядка» в дореволюционной Европе XVIII в., Льюис применяет его ко всей американской литературе и создает свой миф об американском Адаме – герое литературы США.

Первым в этом ряду «американских Адамов» Льюис называет куперовского Натти Бумпо, прозванного Кожаный Чулок. Он объявляет его «героем в пространстве», лишенном времени. Подобно тому как герои «Моби Дика» действуют в просторах океана, так Кожаный Чулок выступает в безграничном пространстве лесов и прерий. А времени, оказывается, просто-напросто не существует в этих книгах. Льюис не признает социальной обусловленности героев пенталогии о Кожаном Чулке и пытается вывести Натти Бумпо за границы времени, в котором тот живет, или, в крайнем случае, соглашается поместить его «на самом краю времени, так что только его положение в пространстве одно имеет значение. Его естественная и изначальная среда, – характеризует Льюис героя Купера, – это пространство как таковое, как необъятная область проявления всех его возможностей»[107].

Единственное движение во времени, которое Льюис признает за литературным героем, – это его самообновление. Провозвестником такого движения в американской литературе (которое далее прослеживается у Торо, Уитмена, Фолкнера) Льюис считает Купера, проделавшего со своим героем долгое путешествие от старости и смерти в «Пионерах» и «Прерии» к дням его золотой юности в «Зверобое», где Натти и его друг, индеец Чингачгук, достигают полной свободы, «здоровой бодрости и невинности» и совершенно освобождаются от времени. Этот миф самообновления Кожаного Чулка составляет, по Льюису, весь смысл пяти романов и отражает мечту Купера уйти от своего времени, от стремления своих соотечественников создать на земле совершенное человеческое общество. Историзм пенталогии Купера остается за пределами исследования Льюиса, а реальное содержание романов заменяется мифотворческим.

2

Когда в начале 1823 г. Купер выпустил свой первый роман о Кожаном Чулке – «Пионеры», он едва ли думал, что напал на тему, разработка которой принесет ему мировую славу. Уже в «Пионерах» заложены две тенденции, ставшие определяющими во всем творчестве Купера. Это одновременно роман нравов и романтических приключений, соотношения дикости и цивилизации, природы и человека в тех специфических и неповторимых условиях, когда Америка переходила от периода колониальной спячки к бодрствованию и буржуазному прогрессу.

Главный герой пенталогии охотник Натаниэль Бумпо, выступающий под именами Зверобой, Соколиный Глаз, Следопыт, Кожаный Чулок, Длинный Карабин, бежит от американской буржуазной цивилизации все дальше на Запад, но она упорно настигает его.

Кто же такой этот землепроходец, ставший со временем легендой Америки? Его величие в том, что он был первым американцем (вместе со своим автором), который увидел, что торгашеский дух наживы берет верх над справедливостью. И он ушел от своих соотечественников в леса, к суровым, но честным индейцам. В этом отрицании бесчеловечной «цивилизации» янки – подлинное благородство простого безграмотного человека, поднявшегося выше просвещенных основателей американского государства.

С годами Натти Бумпо даже внешне стал походить на индейца. Ветры и морозы придали его коже медно-красный оттенок. Он носил куртку из выдубленных оленьих шкур волосом наружу, а его ноги были обуты в мокасины из оленьей кожи, украшенные, по индейскому обычаю, иглами дикобраза. Из того же материала были сделаны и его знаменитые гетры, за которые поселенцы и прозвали его Кожаным Чулком.

Его историческому прообразу – Даниэлю Буну – принадлежат слова, выражающие мироощущение человека, желающего остаться независимым от преследующей его буржуазной цивилизации: «Едва минуло два года, как я убежал от них, а эти проклятые янки пришли и поселились всего в сотне миль от меня!»[108]

Сходство Кожаного Чулка с Буном обратило на себя внимание первых же американских рецензентов романа. Через месяц после выхода книги в свет журнал «Портфолио» писал, что «изображение Кожаного Чулка списано с портрета старого охотника Даниэля Буна»[109], скончавшегося в 1820 г.

Байрон, как известно, воспел в восьмой песне «Дон Жуана» бегство Буна от наступления современной цивилизации:

Однако Купер писал не биографию Буна, а роман о Кожаном Чулке. Поэтому его не смущал хорошо известный в то время факт, что Бун переселился в Миссури в 1799 г., а Купер вывел его среди переселенцев 1804 г.: «Был в их числе один выдающийся человек, старый, решительный лесовик, некогда первым проникший в дебри второго из названных штатов <Кентукки>. Этот отважный и почтенный патриарх совершил теперь свое последнее переселение на противоположный берег реки, оставив ее между собою и толпой, которую притягивал к нему его же успех: потому что старое пристанище потеряло цену в его глазах, стесненное узаконенными формами человеческого общежития»[110].

В позднейшем авторском примечании Купер пишет, что этот кентуккийский патриарх «перебрался в новые владения, в трехстах милях на запад от Миссисипи, потому что его стала стеснять чрезмерная густота населения – десять человек на одну квадратную милю!»[111] Это описание бесстрашного пионера цивилизации Буна весьма сходно с характеристикой Кожаного Чулка (в предисловии к первому изданию «Прерии»), который «принужден был, благодаря возраставшему с беспримерной быстротой количеству населения, искать последнего убежища от людского общества в бесконечных и необитаемых равнинах Запада»[112].

В наше время принято читать «Пионеров» после трех сюжетно предшествующих им, но написанных позже частей пенталогии. Однако для понимания эволюции творчества Купера необходимо рассмотреть романы о Кожаном Чулке в том порядке, в каком они были написаны.

«Пионеры» возникли как первая попытка на материале истории нравов заброшенного в глухих лесах северной части штата Нью-Йорк городка Темплтона нарисовать правдивую картину американской жизни. В предисловии к первому изданию романа Купер вызывающе сообщал, что эту книгу он «написал с исключительной целью доставить удовольствие самому себе, так что не будет ничего удивительного, если она не понравится никому, кроме меня самого… Я советую всякому, кто откроет эту книгу в надежде найти в ней богов и богинь, привидения и волшебников и испытать сильные ощущения, возбуждаемые битвой или убийством, – я советую ему отложить ее в сторону, так как ни одна из ее страниц не представит для него интереса в этом роде»[113].

Купер отвергает еще модный в Европе и Америке готический роман. Более того, в предисловии к переизданию «Пионеров» в 1832 г. Купер сознается, что реальное описание американской жизни, «сцен и характеров, так близко знакомых автору в юности, ввело его в искушение изображать то, что знал, а не то, что мог бы выдумать. Эта строгая приверженность к истине, обязательная в истории и путешествиях, разрушает чары выдумки; так как все, что последняя должна внушить воображению, лучше достигается общими описаниями и обрисовкой основных черт характера, чем мелочным изображением подлинника»[114].

В нарушение привычной исторической тенденции развития литературы XIX столетия – от романтизма к реализму – первый роман Купера о Кожаном Чулке – самый реалистический во всей пенталогии и в наибольшей степени может рассматриваться как роман нравов, точной и тонкой реалистической детали. Вспомним хотя бы описание жителей Темплтона, собравшихся на богослужение в школе, торжественно именуемой «академией», – здесь в одеждах представлена вся история Соединенных Штатов: «Тут можно было отыскать представителей почти всех стран Северной Европы, но они ни платьем, ни наружностью уже не отличались от коренных американцев»[115].

Разношерстный характер жителей Темплтона соответствует пестроте населения США на рубеже XVIII–XIX вв., когда усилился приток иммигрантов из Европы и когда со всей остротой стал вопрос о выражении в литературе черт национального американского характера.

Теоретические взгляды Купера, изложенные в трех предисловиях к «Пионерам», тесно связаны с пропагандой национальной американской литературы, которую в те годы вел Джеймс Керк Полдинг. В своем очерке «Национальная литература» (1820) он требовал создания произведений, которые вместо сверхъестественного и чудесного обратились бы за материалом к реальной жизни американского общества. Купер сочувственно относился к выступлениям Полдинга и сам развивал те же идеи в своих ранних критических статьях и рецензиях в журнале «Литерари энд сайентифик репозитори энд критикел ревью», факсимильное переиздание которых было выпущено в 1955 г. одним из крупнейших современных исследователей творчества Купера Джеймсом Бирдом.

В качестве эпиграфа к «Пионерам» Купер выбрал строки из поэмы Полдинга «Обитатель лесной глуши» (1818), говорящие о неповторимом своеобразии Америки:

А в письме к первому редактору «Норт америкен ревью» Ричарду Генри Дане Купер писал о своих сокровенных надеждах, связанных с романом «Пионеры»: «Если мне удастся вызвать интерес, способный пробудить дремлющие таланты нашего народа, и в какой‐то мере очиститься от позора тупости, который наши враги поспешили приписать нам и утверждению которого немало способствовала наша апатия и повседневная занятость, то я работал не напрасно»[117].

Один из американских критиков удачно подметил, что подобно тому как вся русская литература вышла из гоголевской «Шинели», так вся последующая американская литература «вывалилась из шубы», в которой судья Мармадьюк Темпл въезжает в начале романа в свой городок Темплтон[118]. Не избежал этого воздействия и «Гекльберри Финн» (несмотря на то, что его автор написал позднее пародию на романы Купера) – книга, из которой, по словам Хемингуэя, вышла вся современная американская литература. Конец романа Марка Твена, когда Гек собирается бежать на свободную индейскую территорию, перекликается с концом «Пионеров», завершающихся знаменитой фразой: «Охотник ушел далеко на Запад – один из первых среди тех пионеров, которые открывают в стране новые земли для своего народа».

Сила заключительной сцены «Пионеров» поражала современников. Тот же Ричард Дана писал Куперу по прочтении романа, что образ Кожаного Чулка буквально потряс его: «Так великолепно создан характер Кожаного Чулка, что я боялся, сумеет ли он оставаться на такой высоте до конца романа. Но он не перестает восхищать нас до самой последней сцены – лучшей и безусловно самой трогательной во всем романе. Один из моих друзей сказал об уходе Натти из поселка: “Как бы хотел я уйти вместе с ним!”»[119]

И снова приходится признать, что в образе Натти Бумпо в «Пионерах» американский реализм показал, что он может создать в будущем. «Путь к подлинному реализму лежит через поэзию чувства, и он <Купер> владел этим искусством, – пишет Джозеф Конрад. – Только оно проявлялось в неторопливой манере повествования, свойственной его времени»[120].

«Пионеры» положили начало изображению конфликта между человеком и обществом в американском романе. Бегство Натти в прерии, героя Мелвилла – в море или Торо – на соседнее лесное озеро вызвано тем, что американец не в силах выносить серую, гнетущую повседневность, жить в соответствии с буржуазными законами, правилами и моралью. В этом бегстве героя от буржуазной цивилизации – протест одинокой личности, не желающей подчиниться новому укладу американской жизни.

Вместе с Кожаным Чулком в роман входит великая романтическая стихия американского Запада. Романтика и реалистические элементы органически сочетаются в «Пионерах».

Условия американского фронтира, описанные Купером в серии романов о Кожаном Чулке, вновь возникают на палубе мелвилловского «Пекода», в домике на Уолдене. Даже Марк Твен в «Приключениях Гекльберри Финна» отдал дань романтизму с его бегством от буржуазной цивилизации и буржуазного воспитания (оказавшегося Геку не по вкусу) на лоно природы. В наше время уход в природу от буржуазной цивилизации вновь возник на страницах книг Хемингуэя, Фолкнера, Стейнбека.

Среди американских писателей XX в. воздействие куперовской традиции особенно чувствуется в рассказах Фолкнера («Сойди, Моисей!», «Осень в Дельте», «Медведь»). Дикие места Северной Америки, где некогда охотились индейцы Купера, исчезают на глазах читателей Фолкнера. Цивилизация утверждается в последних оазисах американского фронтира. Эта тема в произведениях Фолкнера перекликается с куперовской критикой шествия буржуазного «прогресса», а его Исаак Маккаслин во многом напоминает Кожаного Чулка в старости.

Куперовские мотивы неприятия цивилизации и противопоставления ей «дикарской» моральной чистоты находим мы в ранних книгах Э. Хемингуэя, в романах и повестях Дж. Стейнбека[121]. И причина этого, конечно, не в книгах Купера, а в самой американской действительности с ее законами частной собственности. Литературное и историческое здесь неразрывно связаны между собой.

Поэтому едва ли справедливо утверждение П.В. Палиевского, считавшего, что художественные открытия Фолкнера произошли вне американской реалистической традиции, которая была «совершенно закрыта (по крайней мере на поверхности) шумными выступлениями разных авангардистских школ»[122].

Куперовская традиция имела серьезное значение не только для писателей Америки, в том числе и Фолкнера. Ее благотворное воздействие чувствуется и в других литературах. А.А. Фадеев писал об определяющем влиянии на него в молодости Купера: «Замысел “Последнего из Удэге” не мог бы возникнуть в столь молодые годы без “Последнего из могикан” Купера»[123].

Обращаясь к советским писателям с призывом развивать куперовские, романтические традиции в литературе, Всеволод Иванов писал: «Продолжайте прекрасные куперовские традиции, воспитывайте в читателях те свойства души, какие стремился воспитать своими произведениями Фенимор Купер, – мужество, находчивость, преданность долгу, смелость и предприимчивость в борьбе с опасностями»[124].

Остроту куперовской проблемы цивилизации и человека, буржуазного прогресса и природы прекрасно почувствовали многие писатели его времени. Жорж Санд со свойственной ей эмоциональностью говорила о том, как Купер в образах индейцев оплакивает «величественную опустошенную природу» (приведем это высказывание в колоритном, хотя и неровном переводе середины прошлого века): «Купер видел и чувствовал далее той действительной и материально-полезной жизни, которая составляет силу Северной Америки, – нечто менее благоразумное и более возвышенное, чем обычаи, мнения и официальные верования: цивилизацию, проникающую в варварство другими средствами, кроме пуль и огненной воды, завоевание умом, а не мечом или зверством. Это пагубное положение могущества, приобретенного ценою обмана, убийства и хитрости, поразило его сердце глубоким философским негодованием, и, несмотря на спокойствие его характера и его таланта, он запел как будто предсмертную песнь на разбросанных и изувеченных остатках великих поколений и великих лесов захваченной земли. Этому-то порыву восторга и сожаления и обязан он вдохновением самых прекрасных своих страниц; этим-то порывом, в известные минуты, голос его звучал смелее, чем у Вальтер-Скотта, которого беспристрастное спокойствие не так быстро изменялось. Скотт, однако, благородный бард, оплакивающий также великие дни Шотландии; но гимн, воспеваемый им, – а он воспевает лучше, в этом надо признаться, – имеет менее силы. Он оплакивает национальность, могущество, особенно аристократию. Купер воспевает и оплакивает благородное и истребленное поколение, величественную опустошенную природу»[125].

В наше время о разрыве между человеком и американским буржуазным обществом, этой постоянной теме литературы США, у начала которой стоит Купер, выразительно сказал Артур Миллер в предисловии к своей пьесе «Вид с моста»: «Везде, где обществом правит индустриализированная экономика, где специализация в работе, политике и социальной жизни стала нормой, человек не находит иной связи с обществом, кроме как в форме временного перемирия с ним»[126].

«Пионеры» – полемический роман. Спор идет между человеком и обществом, между буржуазной цивилизацией и природой, между законами, созданными людьми, и естественным правом человека. И так с первой до последней главы романа, со спора об убитом олене, составляющего завязку книги, до суда, тюремного заключения и бегства Натти Бумпо.

Почему же многие критики, вплоть до автора последней биографии писателя Д. Ринджа, характеризуют «Пионеров» как «пасторальную идиллию», «серию сцен веселого деревенского времяпрепровождения, развлечений и игр»[127]?

На фоне бурных событий капиталистической Америки[128] XIX–XX вв. патриархальные нравы XVIII в. кажутся иным критикам сплошной идиллией, нашедшей отражение в «описательном романе» Купера, как в подзаголовке именуются «Пионеры». Единственное нарушение этого мира тишины и гармонии обычно видели только в конфликте между понятиями о свободе Кожаного Чулка и законами, установленными судьей Мармадьюком Темплом, что и привело Натти в тюрьму. Но такое представление о драматической стороне романа было бы весьма неполным.

«Пионеры» буквально кипят страстями, которых большинство критиков до последнего времени ухитрялось не замечать[129]. Споры и раздоры возникают по поводу всего, о чем бы ни говорилось в романе: поселенцы-пионеры, принадлежащие к различным религиозным сектам, противятся установлению епископальной церкви; лесоруб Билли Керби в «открытом поединке» – стрельбе по рождественской индюшке – решает свой спор с Натти Бумпо, и даже домоправительница судьи мисс Добродетель, негодующая по поводу умаления ее прав в доме после приезда молодой хозяйки, ссорится и бранится с дворецким, старым моряком Беном Помпой, намекнувшим на ее сходство с обезьяной.

Самым колоритным эпизодом непрекращающихся споров между «пионерами» безусловно является сцена в трактире «Храбрый драгун» (гл. XIII–XIV), куда после рождественского богослужения собрались граждане Темплтона, чтобы поделиться новостями или послушать чужие новости. Посетители трактира становятся свидетелями многочисленных раздоров: один из юристов поселка и плотник Хайрем Дулитл обсуждают возможность судебного процесса против судьи Темпла. Судья и Натти спорят по поводу новых законов, которые ограничивают права на охоту. Пожалуй, единственным событием, не вызывающим разногласия присутствующих, является революция во Франции – слишком далекая, чтобы «пионеры» стали спорить из-за нее. «Французские якобинцы совершают одно чудовищное злодеяние за другим», – сообщает своим слушателям Мармадьюк Темпл, только что вернувшийся в свой медвежий угол из Нью-Йорка. При этих словах живущий в доме судьи француз Лекуа, потерявший в результате революции свои плантации в Вест-Индии, вскочил на ноги, отчаянно размахивая обеими руками. «Затем он принялся бегать по залу, что‐то бессвязно выкрикивая, и, наконец, не выдержав бури противоречивых чувств, выскочил на улицу – посетители трактира видели через окно, как он бредет по снегу к своей лавчонке, то и дело вскидывая руки, словно стараясь достать до луны» (2, 599).