Читать книгу «Что ты вьёшься, вороночек!..». повесть об А. С. Пушкине - Александр Никонов - Страница 3

Из Казани вниз по Волге по заволжской дороге летит ямщицкая тройка. Слышны лишь топот копыт по сухой дороге да храп лошадей. Пассажир, дремавший в коляске, выехал ранним утром, когда солнце лишь посинило окраек неба. А встал он и того раньше. Оделся, посмотрел на свой брегет – 6 часов. Часы отзвонили мелодию и стихли. Мужчина сел к письменному столу, очинил перо и стал писать письмо Фукс, гостеприимной хозяйке, которая привечала его в Казани: «8 сентября 1833 года. Милостивая государыня, Александра Андреевна! С сердечной благодарностью посылаю вам мой адрес и надеюсь, что обещание ваше приехать в Петербург не есть одно любезное приветствие. Примите, милостивая государыня, изъявление моей глубокой признательности за ласковый приём путешественнику, которому долго памятно будет минутное пребывание его в Казани. С глубочайшим почтением честь имею быть…»

Затем он взял другой лист бумаги.

«8 сент. Казань. Мой ангел здравствуй. Я в Казани с пятого и до сих пор не имел время тебе написать слова. Сейчас еду в Симбирск, где надеюсь найти от тебя письмо. Здесь я возился со стариками, современниками моего героя; объезжал окрестности города, осматривал места сражений, расспрашивал, записывал и очень доволен, что не напрасно посетил эту сторону. Погода стоит прекрасная, чтоб не сглазить только. Надеюсь до дождей объехать всё, что предполагал видеть, и в конце сентября быть в деревне. Здорова ли ты? здоровы ли вы все? Дорогой я видел годовую девочку, которая бегает на карачках, как котёнок, и у которой уже два зубка. Скажи это Машке…»

В этот момент за спиной скрипнула дверь кабинета. Мужчина оглянулся. В кабинет входил Баратынский. Пушкин живо встал со стула, бросился навстречу гостю:

– Евгений Абрамыч, как вы здесь, откуда? Я уж и не чаял увидеть вас больше в этих краях.

Баратынский развёл руки:

– Да вот, услышал, Александр Сергеич, что вы сегодня уезжаете, примчался из Каймар проститься с вами. Когда ещё доведётся свидеться. И доведётся ли…

– Рад, очень рад! Да вы скидывайте свой плащ, садитесь. Я на минутку оторвусь. Писал вот письмо Натали. Не окончил.

Александр Сергеевич снова сел к столу и быстро набросал окончание: «Здесь Баратынский. Вот он ко мне входит. До Симбирска. Я буду говорить тебе о Казани подробно – теперь некогда. Целую тебя».

Снова вернулся к Баратынскому, сел рядом с ним на диван, взял его руки в свои.

– Евгений Абрамыч, мне уж надо ехать, тройка ждёт. Прошу простить меня. Я надолго запомню эти дни в Казани, наши встречи и прекрасные вечера, проведённые у вашего тестя и у Фуксов. – Неожиданно он замолчал, потом встал и порывшись в дорожном саквояже, достал небольшой портрет. Протянул его Баратынскому:

– Вот, возьмите от меня на память.

Евгений Абрамович осторожно принял портрет, посмотрел на рисунок.

– Это вы, Александр Сергеич?

– Да, примите от меня на память. Пусть он напоминает вам о нашей встрече в Казани. Этот портрет нарисовал Жорж Вивьен. А рамочку, между прочим, я смастерил сам из папье-маше. Давайте прощаться.

Они обнялись и вышли во двор. Александр Сергеевич сел в карету. Собранные ещё с вечера дорожные вещи – книги, карты, рукописи, еду одежду – приказал своему дорожному лакею Иннокентию погрузить в рундук коляски, а возчику сказал:

– Ты вот что, любезный, ты пригаси-ка колокольчик, да и бубенцы тоже. Не выспался я что-то.

Рослый хмурый детина из-под бровей зыркнул на пассажира, стал рвать сухую траву и заталкивать её в бубенцы, чтобы они не гремели. С колокольца на дуге он просто снял било и спрятал его в карман чапана. Недовольно пробурчал что-то в бороду – он и сам в эту ночь не выспался. А позвонки не давали в дороге уснуть, чтобы, не дай Бог, не съехать в кювет или не угодить в канаву. Но пожелание пассажира, как закон.

Сентябрь в этот год выдался сухим и жарким, потому и осень зарделась и расцвела слишком рано для этой поры. Леса и колки, бурты кустарника вдоль буераков уже цвели багряными, жёлтыми, розовыми и бурыми листьями. Крестьяне ещё дожинали на полях остатки хлебов. При виде тройки они разгибались, бросали серпы на землю и долго смотрели ей вслед, словно завидуя ей. Потом тяжко вздыхали и снова принимались за страдную работу. Может, они просто удивлялись странному для этих мест облику пассажира.

Это был сухощавый шатен с курчавыми волосами, с бледным, мулатским лицом, с небольшими бакенбардами, молодыми усиками и толстыми губами. Иногда он вздрагивал, отрывался от дрёмы, вскидывал веки и живыми, с лёгкой голубизной, глазами, и смотрел по сторонам. На его тонких пальцах с длинными, лопатками, ухоженными ногтями, поблёскивали два перстня: на левой руке большого пальца и на указательном пальце правой.

Через несколько смен лошадей, во втором часу дня, тройка въехала в небольшой городок. Пассажир спросил:

– Что это за селение, сударь?

– Это Аишево, барин. Здесь через Каму переправляться будем.

– Надолго это, я тороплюсь.

– Не знаю, барин. Смотритель, должно, знает.

Прочитав подорожную пассажира, в которой было написано, что господин титулярный советник Пушкин по особо высочайшему повелению едет в Оренбургский край и что все губернаторы и местные власти обязаны оказывать ему на месте остановок всяческую помощь, содействие и беззамедлительное следование в дороге, полуграмотный смотритель всполошился. У пассажира к тому же был открытый лист-предписание смотрителям всех почтовых станций беспрепятственно выдавать положенное число лошадей, полученное от самого Московского почт-директора Булгакова. Смотритель подумал, что пассажир не кто иной, как попечитель Казанского учебного округа граф Мусин-Пушкин, который осуществляет инспекционную поездку. Правда, его смутил странный облик пассажира: низенького, живого, вертлявого, который постоянно спрашивал:

– Скоро ли отправимся?

– Просим немного обождать, господин Пушкин. Скоро с того берега дощаник будет. А пока, просим вас, пройдите в избу, вас там чаем угостят.

Наконец Пушкин переехал на другой берег Камы и приказал ямщику мчаться во весь опор. В дороге он вспоминал, как зародилась его мысль написать «Историю Пугачёва», которая гнала его сейчас по тем местам, где почти шестьдесят лет назад полыхала народная война. Пожалуй, впервые она зародилась во время его невольного пребывания в селе Михайловском ещё в конце 1824 года, когда он попросил переслать ему из его библиотеки роман какого-то неизвестного французского автора «Ложный Пётр Третий, или Жизнь, характер и злодеяния бунтовщика Емельки Пугачёва». Но там было столько вымысла, несуразицы и откровенной лжи, что поэт долго потешался над автором, высмеивая его литературные и исторические потуги.

В 1830 году, когда он находился в Болдино, в Москве и её окрестностях, а затем почти через год и в Петербурге, когда вспыхнули «холерные» бунты, его возмутили усмирения взволновавшегося народа, когда сам царь выезжал на место происшествия. Затем Пушкину привелось прочитать Сентенцию Сената от 1775 года «О наказании смертною казнью изменника, бунтовщика и самозванца Пугачёва и его сообщников», из которой он узнал о благородном дворянине, офицере-поручике Шванвиче, попавшему в плен к восставшим и перешедшему на их сторону. Предатель был прощён самим Емелькой и даже пожалован есаулом, а затем атаманом полка пленных и секретарём и переводчиком военной коллегии Пугачёва. Затем в беседе с генерал-лейтенантом Свечиным тот тоже рассказал о Шванвиче. Будто указы Пугачёва на немецком языке писал предавшийся изменнику трона дворянин-немец Шванвич.

Этот эпизод с «благородным дворянином», который перешёл служить к бунтовщикам, и послужил первым толчком к замыслу романа «Капитанская дочка». Но все русские и иностранные источники о Пугачёвском восстании не давали правильного и зримого представления ни о причинах этого восстания, ни о личностях, которые его вершили. Нужны были свидетельства живых очевидцев, которых ещё не поздно было найти. Но для такой поездки нужно высочайшее повеление. После долгих мытарств и прошений оно было получено.

Сейчас, по дороге в Симбирск, он вспоминал дорогу до Казани. Из Петербурга Александр Сергеевич планировал выехать 16 августа, но в этот день разразилась страшная буря. Царскосельский проспект был весь завален поваленными ураганным ветром деревьями, извозчики отказывались ехать через Троицкий мост, и пришлось путь в пятнадцать вёрст идти пешком. Сопровождал его Сергей Александрович Соболевский, который тоже ехал в Москву. Змеи вылезли из затопленных водой нор и большими клубками грелись на солнце. Иной раз мимо них невозможно было пройти, и приходилось их убивать тростью или палками. Соболевский, зная о суеверном характере своего спутника, посмеивался: «А не вернуться ли нам, Александр Сергеич? Говорят, змеи на дороге – плохая примета». Пушкин и на самом деле подумывал, не отложить ли поездку на некоторое время, но что он скажет императору, который дал ему целых четыре месяца отпуска на собирание материала о пугачёвском бунте. Нет, откладывать никак нельзя.

17 августа утром они выехали на московско-петербургский тракт, три дня провели в дороге и остановились в Торжке, переночевав в гостинице. Утром, распрощавшись с Соболевским, Пушкин отправился в дорогу, не забыв написать с дороги первое письмо жене. С почтового тракта решил свернуть на просёлок в сторону Волокаламска, чтобы заехать в село Ярополец к своей тёще Наталье Ивановне Гончаровой. Долго с ней беседовал, отобрал несколько десятков книг из семейной библиотеки Гончаровых, осмотрел гробницу пращура Натальи Ивановны, Дорошенко Петра Дорофеевича, украинского полководца и дипломата, бывшего полтора века назад гетманом Правобережной Украины. Образина, как называл Пушкин своего дорожного слугу Ипполита, долго ворчал тоном московского канцеляриста, перемежая свою простонародную лексику с французскими словами, которых он поднабрался, живя в господском доме, загружая в коляску тяжеленные книги.

Затем Пушкин решил навестить своего приятеля и «старину» Павла Ивановича Вульфа, поручика лейб-гвардии Семёновского полка, участника Отечественной войны, проживавшего в селе Павловском Тверской губернии.

В Москве Александр Сергеевич был вынужден пробыть четыре дня, потому что по дороге сломалась карета, и её ремонт затянулся. Встречался со своими старыми друзьями и приятелями Киреевским, которому отдал тетрадь с записанными в Михайловском народными песнями, Шевырёвым, Соболевским, Судиенко, был у Погодина, Чаадаева. В ночь с 26 на 27 августа пили за здоровье Натали, у которой на следующий день были именины. Побывал с визитом вежливости у чиновника по особым поручениям при московском генерал-губернаторе, московского почтового директора Александра Яковлевича Булгакова, чтобы поблагодарить его за приглашение на именины его жены, Булгаковой Натальи Васильевны, извиниться за своё отсутствие на них, не забыв выпросить у него подорожный лист для станционных смотрителей. Булгаков был сильно обижен на поэта, но подорожную всё же дал. Провожал его из первопрестольной хороший друг Нащокин Павел Воинович.

Ещё до въезда в Казань, на одной почтовой станции, где-то между Васильсурском и Хмелёвкой Пушкин встретил старуху, собирающую милостыню. Как всегда при смене лошадей, он расспрашивал местных старожилов о Пугачёвском бунте, происходившем в этих краях, и вдруг сзади раздался надтреснутый голосок:

– Зачем вам, молодой человек, знать-то о столь далёких временах?

Пушкин оглянулся и увидел сгорбленную старушку лет семидесяти, с беззубым ртом, в простонародном одеянии, ответил:

– Я собираю материал по Пугачёвскому бунту, вот и записываю сказания, предания и легенды.

– А кто ж вы будете? – подозрительно спросила старушка.

– Я Александр Сергеевич Пушкин, поэт, – просто представился Пушкин.

– А-а-а, – протянула старушка, – читала, читала. Бойко вы пишете. Что ж мы, батюшка мой, стоим посреди дороги. Пойдёмте, присядем в харчевне, там и поговорим. Заодно и чаем меня угостите.

За чаем старушка призналась, что она обедневшая дворянка и живёт милостыней, что старшая её сестра была замужем за полковником Юрловым, тогдашним комендантом городка Курмыша.

– А полковник-то был смелущим да отчаянным, сударь вы мой. Спаси, господи, его душеньку. – Старушка перекрестилась. – Когда вор пришёл в Курмыш-то, взял в плен солдат да офицеров. Повязал их всех да и спрашивает, не желают ли, мол, они верно служить царю Петру Фёдоровичу. А свояк-то не оробел и кричит на него: «Ты вор, самозванец, разбойник и бунтовщик, а не государь! И, помяни моё слово, висеть тебе на виселице на Лобном месте. Пока не поздно, сдавайся, проси милости и прощения

у нашей государыни». Пугачёв-то рассвирепел и велел повесить полковника. И до того он зол был на него, что велел казакам вынуть его из петли да мёртвого сечь нагайками. Вот оно как было, сударь мой.

– А что ж сестра ваша? – спросил Пушкин.

– Бог миловал мою сестрицу. Уж очень любили её крестьяне за жалостливость и кроткий нрав, спрятали её куда подале.

Поблагодарив старушку, Пушкин сделал в своей дорожной тетради короткую запись её рассказа, и отправился в путь.

Ямщицкая тройка за ночь и день пролетела Чебоксары, Пихчурино, Аккозино, Тюрлему, и к вечеру была уже в Свияжске. Станционный смотритель, узнав, по какой надобности следует пассажир, рассказал:

– Уж не знаю, понадобиться ли господину Пушкину это или нет, но только старики мне рассказывали, что когда Емелька бывал в этих местах, однажды он с казаками ехал по дороге мимо копны с сеном. Собака побежала к этой копне да и давай лаять, словно с цепи сорвалась. Пугачёв что-то заподозрил, приказал разбросать сено-то, а там две девки прячутся. Обмерли они, когда Пугача увидели. Он быдто спрашивает: «Чего прячетесь, али государя своего не узнаёте». Те чего-то лопочут со страха. Пугач подумал-подумал да и велел барышень-то повесить. Вот оно как.

– А за что же он их повесили? – спросил Пушкин.

– Да кто знает, что у этого разбойника в голове было, – ответил смотритель.

На Васильевском перевозе долго пришлось ждать переправы. Из Зелёного Дола до Казани Пушкин добрался уже ближе к полуночи. Сонный город приветствовал его тишиной и темнотой, лишь кое-где во дворах лаяли собаки. Тройка от Ягодной слободы проехала мимо Зилантова монастыря, на Большую Проломную улицу, поднялась на почтовую станцию при Главном почтамте, что на углу Театральной и Покровской улиц. Там ему подсказали, что переночевать можно в гостинице Дворянского собрания, которая размещается в трёхэтажном доме купца Дряблова в Петропавловском переулке.

Проснувшись, Александр Сергеевич быстро собрался и решил навести визит генерал-майору Энгельгардту, тестю Евгения Баратынского, с которым он сблизился в Петербурге. Добравшись до Грузинской церкви, где располагался дом генерала, Пушкин позвонил с парадного крыльца. Неожиданно вместо хозяина его встретил сам Баратынский. Пушкин воскликнул:

– Евгений Абрамыч, как вы здесь? Я думал, что вы в Петербурге.

Они коротко обнялись. Баратынский объяснил:

– Да я тут проездом, направляюсь в Кирилловское, тож Каймары, имение своего тестя. Это тут, недалеко, в двадцати верстах. Вот так радость, встретить вас здесь, Александр Сергеич. Какими судьбами?

– Не случай и не судьба, Евгений Абрамыч, забросила меня в эти края. Вы помните, я говорил, что собираюсь писать историю Пугачёва?

– Да-да, конечно, помню.

– Так вот, с высочайшего соизволения императора я решил проехаться по сим примечательным местам, по возможности найти стариков, которые помнят те времена, и знатоков того примечательного события.

– Вы, Александр Сергеич, попали в самый ракурс. Вам повезло, что вы застали меня в Казани, сегодня я как раз собирался отъезжать. А насчёт знатоков… Есть в Казани такой человек. Это любимец местного просвещённого общества и света, редкий умница и эрудит, – трещал Баратынский.

– Евгений Абрамыч, моя спина сама сгибается в поклонении к этому человеку. Не скажете ли, наконец, кто он.

– Это профессор медицинского факультета Карл Фёдорович Фукс.

– Немец? Но что он может знать…

– Не торопитесь, Александр Сергеич. Он почти русский, живёт здесь более тридцати лет. Эрудиция его распространяется, кажётся, на всё. Он врач, археолог, этнограф, ориенталист, нумизмат, натуралист и, самое главное, краевед. Он многое может вам рассказать, дорогой Александр Сергеич.

– Убедили, убедили, – рассмеялся Пушкин, – ведите меня к этому монументу познаний.

– Хорошо. Только предупреждаю, жена его, Александра Андреевна, мнит себя известной поэтессой. Она, конечно, знает о вас, и потребует от вас, как бы это помягче сказать, восхвалений в свой адрес. Она не терпит критики.

– О, – простонал Пушкин, схватившись за голову, – Довольно! Но я готов претерпеть всё муки, чтобы встретиться с её мужем. Пойдёмте, пойдёмте.

По дороге Александр Сергеевич узнал от Баратынского, что Фукс написал много статей: «Татарский праздник Джиен», «Рамазан». «Курбан», «Сабан», «Приём гостей у татар», «Краткая история города Казани», «Краткое описание российских монет» Он узнал, что этот достопочтенный немец сотрудничал с журналами «Казанский вестник» и «Заволжский муравей», публиковал свои статьи в «Казанских известиях» и «Казанских губернских ведомостях»; что он читал лекции по ботанике и естественной истории, вёл курсы терапии и патологии, анатомии и физиологии человека, зоологии и судебной медицины; что он боролся с тифом и холерой; что в его доме есть богатейшие коллекции минералов, птиц и бабочек, монет и медалей; что он полиглот и знает, кроме русского и немецкого, ещё восемь языков: арабский, турецкий, татарский, английский, латинский, французский, итальянский и греческий.

Беседа с Казанским светилом и его женой продолжалась долго, и Пушкин много узнал о достопримечательностях Казани и её окрестностей. Затем он отправился в места, где проходили сражение войск с повстанцами, побывав в Суконной слободе, где находился шерстяной завод. В слободе, на углу Георгиевской и Мостовой улиц, он осмотрел одноэтажное каменное здание фабрики, поднялся на Шарную Гору с расположенным напротив неё старым армянским кладбищем, где Пугачёв расставлял свои пушки и откуда он начинал наступление на Казань. Затем съездил в деревню Троицкая Нокса и село Царицино, осмотрел Арское поле.

Но сейчас Александр Сергеевич вспоминал лишь одну, самую памятную встречу. Евгений посоветовал ему побывать в конце Суконной улицы, где располагался Горлов кабак и где в выходные дни и на праздники собирались рабочие и, напившись до одури, горланили песни. Идти туда один побоялся. Прихватил с собой своего человека, Ипполита, засунул в карман пистолет. Вот и чертог Вакха с елкой и двуглавым орлом на вывеске. Здесь его познакомили с неким Петровичем, который будто бы много знал о событиях в Казани от своих родителей.

Петрович был мужчина лет шестидесяти, с редкой бородёнкой, низкого роста и коренастый, с живыми, стального цвета, глазами. Был он ещё не пьян и долго, в упор, рассматривал странного желтолицого господина. Потом спросил:

– И что вас, барин, привело сюда, мы, будто, вам не ровня?

– Я, слышал, вы много знаете о Пугачёве и тех событиях, которые здесь происходили. Это правда?

– Знаю, как не знать. Что знаю, и расскажу. Да прежде одарили бы меня чаркой винца.

Александр Сергеевич велел Ипполиту заказать штоф вина, и тот с ворчанием отправился к половому.

– Позвольте узнать ваше полное имя? – спросил Пушкин, приготовившись записывать в дорожную тетрадь.

– Имя моё простое, господин поэт, Василий, по батюшке, Петрович, а фамилия моя Бабин.

– Так что же вы знаете, Василий Петрович? – спросил Пушкин.

Любопытные работники, привлечённые странным разговором незнакомого господина и Петровичем, сгрудились вокруг них и внимательно слушали. Наконец принесли вина. Бабин выпил рюмочку, крякнул и начал рассказ:

– Я, сударь, сам ничего не помню – совсем малой был, а вот родители мои много сказывали. То и вам передам. Когда Пугачёв-то прискакал к Казани, то приказал послать сволочь свою с Арского поля на немецкое кладбище, установить там свои пушки и стал угрожать. Это тут как раз и было, в Суконной слободе. Фабриканты-то все попрятались в Кремле. Тут и были и господа разного звания, и купцы, и стрельцы, и мещане, и торговцы, и попы. Которые в башмаках с пряжками, в шляпах в три угла, разнаряженные в пух и прах – наверно, все одёвки на себя надели. Башкирцы окружили и давай пускать в них стрелами, словно хмелем. Начали из пушек палить. Была тут одна чугунная пушка, так её разорвало, канонира убило – видать, заряд большой втиснули. Суконщики видят, что дело плохо, ведь разрушат слободу, где жить тогда. Схватились за рычаги, за дубины, рогатины, косы. А преосвященник Веньямин подзуживает. А башкирцы уж тут как тут, зажгли слободу и бросились в улицы. Пугачёв будто запретил колоть народ, а башкирцы его не слушаются. Басурмане, они и есть басурмане, русского языка не понимают.

Родильница моя спрятала сестёр моих во ржи да приказала им не высовываться, пока не утихнет, а меня в подоле несла. А тут, откуда ни возьмись, казак на лошади. Она бросилась ему в ноги, истошмя кричит: «Пожалей, батюшка, не губи!» А он ей: «Э, матушка, башкирец-то убъёт тебя». И всё же пожалел, не тронул.

Тут Бабин прервал рассказ, как-то странно посмотрел на поэта, пожевал волосы над верхней губой. Пушкин спросил:

– А ещё что помните, Василий Петрович?

– Кое-что помню, барин, да вот только что-то в горле запершило, промочить бы его чем. Мне бы ещё чарочку.

Пушкин посмотрел на бутыль – она была уже пуста. Народ, сгрудившийся вокруг рассказчика, засмеялся. Пушкин велел Ипполиту принести ещё вина. Петрович выпил, смачно крякнул, утёр усы:

– Вот так-то оно годнее, а то сухая глотка рот дерёт. – Он несколько секунд помолчал, закатил глаза и начал снова: – Так вот, матушка сказывала, жителев-то всех стали в лагерь сгонять, так, батюшка, вся Казанка запружена была. Тут, рядом с церковью, жил старик, сказывали, ему было не то сто, не то сто десять лет. Понесли его в эту церковь на носилках, чтобы скрыть, так его нагайками насмерть забили. Пригнали, значит, народец-то в лагерь, а там сам Пугачёв. Поставили всех на карачки, мужики ропщут, бабы и детишки воют. Тут им и объявили государево прощение. Что тут сделалось: все бросились к его ставке, плачут от радости, ура кричат, молятся на окаянного. А командиры его спрашивают: «Кто желает идти в службу к государю вашему, Петру Фёдоровичу?»

– И что же, пошли? – спросил Пушкин.

– Как не пойти, барин. Охотников тогда много нашлось. Да, вот ещё что вспомнил! Как он, окаянный, в Казань-то вошёл. Прямо здесь вот, что против Шарной горы, он пушку поставил, а сам подошёл лесом, рассыпался по Арскому полю да по третьей горе и ворвался в Казань. Что тогда творилось, Господи помилуй! Ловили кого ни попадя, саблями рубили, сильничали, на кол сажали, за ребро вещали. Веришь ли, барин, сказывают, рели лет десять после Пугачёва стояли и петли болтались, пока не сгнили. Да, вот ещё. Фабриканты, кулачные бойцы приняли было худо вооружённую сволочь в рычаги, в ружья да сабли, а Пугачёв как жахнет с Шарной горы картечью, так все и разбежались. Вениамин, преосвященнейший митрополит Казанский, успел тогда из архиерейского дома сбежать и спрятаться в крепости.

Война ить кому мачеха, а кому и мать родна. Народ-то, возвратясь из плена, нашёл всё вверх дном. Под сурдинку-то кто богач был, стал нищим, а кто скуден был, разбогател.

Ещё батюшка сказывал, что казак один при Пугачёве стал сымать башмаки с отца, и как не пришлись они ему впору, бросил их в лицо. Вот, барин, что знал, то и рассказал. А не поднесёте ли, барин, мне ещё чарочку за моё усердство?

…День уже клонился к закату, когда ямщик, показывая на поблёскивающие маковки церквей, сказал:

– Подъезжаем, барин. Симбирск. Куда править-то?

– А знаешь ли ты дом губернатора?

– Как не знать, знаю, многих господ туда подвозил.

– Так не мешкай, надо до темноты успеть устроиться. Есть ли тут фонари?

Ямщик усмехнулся:

– Сами увидите, барин.