Читать книгу «Что ты вьёшься, вороночек!..». повесть об А. С. Пушкине - Александр Никонов - Страница 6

По бескрайней степи тащилась телега, запряжённая мухортной лошадёнкой. В ней сидели двое, спрятав лица в высокие воротники шуб. Один из них был Емельян Пугачёв, который по дороге в Нижнюю Чирскую станицу снова бежал, потом таскался по разным глухим углам, пока не прибился в станице Мечетной к казаку Филиппову Семёну. Из серой преисподней валил и валил густой снег, покрывая всё вокруг белым саваном. Филиппов ворчал:

– Нет, надо было всё же сани запрячь, сейчас уже где были бы. А то вон тащимся, как в лямках.

Емельян отвечал:

– Сейчас погодку не угадаешь, запрягай хоть телегу, хоть сани.

– Эх, пристать сейчас куда ни што, погреться. Ни зги не видно. Ты, Емельян, зерно-то прикрыл, как бы не сопрело от влаги?

– Да прикрыл, прикрыл.

Неожиданно возница соскочил с телеги, остановил лошадь. Приставил ладонь ко лбу:

– Кажись, что-то чернеется. Курени, должно быть. Слава тебе, Господи, добрались.

Он мелко перекрестился и дёрнул вожжи:

– Но, вялая, чего дрожишь. Пошла, пошла!

Лошадёнка вытянулась и сдёрнула воз из жидкой хляби. Через полчаса телега остановилась у первого же база. Возница постучал в окно. Из двери избы вышел хозяин в накинутом на плечи полушубке:

– Кого Бог принёс в такую непогодь?

– Хозяин, не пустишь ли на постой?

– Кто такие, откуда?

– Я Филиппов Семён, из станицы Мечетной, приехали хлебом торговать да рыбы закупить.

– А это кто? – спросил хозяин, кивая на второго.

Второй слез с телеги, приподнял со лба шапку:

– Емельян я, Пугачёв. Хозяин, ты бы впустил нас в дом, совсем мы иззябли. За постой не обидим.

Хозяин помялся:

– Ну, коли так, заходите.

Жена встретила гостей неласково: скрестив на груди руки и укорчиво глядя на мужа. Тот что-то шепнул ей на ухо, и та сразу повеселела. Быстро собрала стол с борщом и кашей. Хозяин представился:

– Зовите меня Денисом, по батюшке Степанович Пьянов. – Потом поворотился к жене: – Жёнка, принеси-ка нам бражки.

– Чать, не праздник, – огрызнулась хозяйка.

Денис нахмурил брови:

– Сказал, дай.

Помолясь на образа, гости выпили и стали закусывать. Хозяин, сам старовер, увидел, что Пугачёв тоже крестится двумя перстами, спросил:

– Откуда ты, Емельян?

– Сам я рожак из Зимовейской, да где меня только не носило. Бывал и в Цареграде, и в Польше, и в Арабии, и на Кубани, и в Царицыне.

– Вона как! – удивился Пьянов. – Тут слух меж казаков ходит, будто в Царицыне важный человек появился и именует себя государём Петром Фёдоровичем. Да только казаки не верят.

– Почему же? – спросил Емельян.

– Да будто это и не царь вовсе, а самозванец: то ли Федотка Богомолов, то ли Рябов, то ли ещё кто.

Пугачёв помолчал. После того как выпили ещё по одной чарке, спросил:

– Как живут здесь казаки?

– Да по-разному, – ответил Пьянов. – Чать, слышал, в начале года казаки тут тряхнули властью, самого енерала убили, атамана да старшин. Потом-то нас и поприжали. Дыхнуть не дают, лютуют. Следователи и до се бунтовщиков ищут. Кого поймают, по казацкому обыкновению плетьми бьют, бороды сбривают, в армию отсылают. Да ещё грозятся заводил четвертовать, колесовать, вешать да головы отсекать. Вот оно как, Емеля.

Филиппов в разговор не встревал, молча пил и ел кашу, иногда недоверчиво поглядывая на осоловевших собеседников.

Утром, перед отправкой на базар, Пугачёв вышел во двор, скинул с себя рубаху и стал умываться и растираться снегом, покрякивая и ухая:

– Ух, благодать! Ах! Ах!

Во двор вышел Пьянов, подивился, сказал:

– Гляди, простудишься нето.

– Ничего, я привыкший, – ответил Емельян. – В армии, в походах и не то бывало.

Денис присмотрелся к оголённому телу и, показав на провалы на груди, спросил:

– А это у тебя что?

– Это? Это, брат Денис, особые признаки. Я тебе потом о них скажу, а сейчас не спрашивай.

Умывшись и обтеревшись, Емельян поглядел вдаль, в степи, потом в небо и со вздохом сказал:

– Эх, Денис, хороший ты человек, погляди, сколько вокруг простора, а душе воли нет – будто в клетке она.

– Да что ж воля, – ответил Пьянов, – она сейчас не в наших руках. Всем атаманы да старшины заправляют по царицыной указке. Вот говорят, что скоро казаков будут набирать в московское войско, а они не хотят уклады и обычаи свои менять.

Пугачёв промолчал, а к исходу дня, когда вечеряли и снова пили брагу, Емельян наклонился к уху Денис и прошептал:

– А знаешь ли ты, Денис, кто я есть на самом деле?

– Кто? – тоже шёпотом спросил Пьянов.

– Я и есть тот самый государь Петр Фёдорович, о котором говорят.

Пьянов округлил глаза и отшатнулся:

– Да ну! – Денис перекрестился. – Все же говорят, что он помер.

– Помер, помер! – с укоризной повторил Емельян. – Знаки у меня на груди видел?

– Да, видел.

– Так вот, это царские знаки, Богом данные мне с рождения. Верь, я и есть император Пётр Третий. Все думают, что я помер, а я – вот я. Веришь ли?

Пугачёв расправил свою грудь. Пьянов во все глаза смотрел на своего гостя, потом, икнув, спросил:

– Так где же ты скрывался, государь, как выжил?

– Когда по царицыному приказу меня в полон взяли да хотели умертвить, спас меня один дворянин. Фамилью его уж не помню. Меня спас, а сам-то на эшафот за это пошёл.

– Вот оно как!

– Да. Долгие годы скитался я по миру, нищенствовал и жил милостыней. И где я только ни был, – я ж тебе сказывал: и в русском войске под Цареградом воевал, и в Польше был, и в Арабии. Да вот Бог ниспослал милость вернуться мне в Российское государство.

– И что ж ты делать-то теперь будешь, государь, небось, немка-царица трон свой не отдаст? – спросил Пьянов.

– А ты собери-ка верных казаков, токмо тайно, я скажу им слово заветное, небось, немка-то им тоже поперёк горла встала.

– Хорошо, Еме… – Денис споткнулся на полуслове. – Хорошо, государь, я с казаками поговорю. Без их совета и приговора никто и с места не тронется.

Через несколько дней в избе Пьянова собралось несколько стариков. Они во все глаза смотрели на новоявленного императора. Денис, нашептавший им про царские знаки на груди Емельяна, сидел в сторонке вместе с Филипповым. Один из казаков, пожимая губами, спрятанными между бородой и усами, несмело сказал:

– Что-то не больно ты похож на императора, больше на казака смахиваешь.

Пугачёв смело ответил:

– А коли я сбрею усы да бороду, фальшивые волосы на голову надену, на кого тогда я похож буду? Да если и одеяния мне, золотом расшитые. Тогда как?

Казаки замолчали, а Емельян продолжал:

– Нешто вы можете, казаки, жить в таких утеснениях. Казак сроду был вольным, а теперь вами управляют из Питербурху. Канцелярии удерживают вам жалованье, собирают с вас самовольные налоги, нарушают ваши старинные права, лишают обычаев рыбной ловли, вас переписывают, ровно скот. Вам будут брить бороды и посылать в гусары. То-то же смеху будет, господа казаки!

– Так мы ж жалуемся самой царице, – подал голос один из казаков.

– И где же ваши жалобы? Вот если бы я был на троне, я бы всех казаков наделил вечной вольностью и дедовскими правами, коими их наделил сам Господь Бог. Вот и хочу я вас позвать к турецкому султану.

– А к султану-то зачем?

– Там мы соберём войско и пойдём на Русь, – ответил Емельян. – Бывал я на Дону и на Кубани, тамошние казаки обещались мне, вашему настоящему государю Петру Фёдоровичу, незамедление и помощь. Так как, казаки?

– Оно бы, может, и так, – ответил за всех седобородый старик. – Только на какие шиши ты, государь, собираешься войско содержать? На охотку-то охотников мало найдётся, а по войне им семьи кормить надо.

– За этим дело, казаки, не станет, – стал уверять Пугачёв. – Я ведь тоже не один, за мной стоят богатеи: купцы да дворяне, помещики и попы. На границе у меня заготовлено казны в двести тыщ рублей и товару разного ещё на семьдесят тыщ. К тому же сам паша, как только казаки к нему придут, должен им выдать пять мильонов рублей.

Казаки зашумели, забалакали между собой, вскидывая бородёнки и чеша шеи и затылки. Старик спросил:

– А сколько ты положишь жалованье каждому казаку?

– По двенадцати рублей кажный месяц.

Казаки снова одобрительно зашумели:

– Знатно! Добро! Это любо! Только подумать бы надо, такие дела с порханья не делаются.

– Глядите, казаки, как бы потом не поздно было, – перебил гудение казаков Емельян. – У меня есть верные сведения, что против вас из Московии идут два полка, а на Рождество или Крещение на Яике будет бунт.

Кто-то закричал:

– Да чего вы, казаки слушаете этого самозванца! Хватайте его, возмутителя, да потащим в комендантскую канцелярию, пускай с ним там разбираются!

Но седобородый казак его остановил:

– Не трещи, Куприян, это дело обдумать надо. На Рождество рыбу багрить будет, а уж опосля всё обговорим.

С самого раннего утра, пока свет ещё еле просачивался сквозь небесный полог, на берег Яика съехались сотни саней. Ржание лошадей, оживлённый говор, скрип снега, густой пар от дыхания сотен лошадей и людей. Кто-то крикнул:

– Прибыл ли атаман?

– Будет, будет, чего кричать, аль кишка не терпит.

Атаман багрения, назначаемый канцелярией из штаб-офицеров, должен был подавать знак к началу багрения. Крюки для багрения висят на гужах хомутов, а длинные шесты валяются на снегу. В санях лежат пешни, лопаты. Нетерпение читается в каждом жарком взгляде казака, в каждом его жесте. Даже, кажется, лошади понимают состояние своих хозяев, их глаза горят от предстоящей гонки, они нетерпеливо перебирают ногами, ржут, вскидывают голову, кусаются, но казаки удерживают их железной рукой.

Но вот прибыл и атаман в сопровождении семерых конных казаков, определённых для наведения порядка. Атаман вышел вперёд, спросил:

– Крепок ли лёд, никто не потонет?

– Крепок, атаман, никто не потонет, – отвечает старшина.

– Учуги крепко стоят?

– Крепко, крепко, атаман.

Учуги – это загородка на реке из толстых брёвен, которая с самого половодья удерживает рыбу, не давая ей подняться вверх из моря.

– Ятови нашли?

– Нашли, нашли, атаман. Рыбы в них, как в бочке.

Ятовь – это, по-казацки, омут, в котором рыба проводит зимовку.

Все ждут сигнала, но атаман чего-то ждёт с шаловливой улыбкой, спрятанной в его мохнорылости. Вот кто-то не сдерживается и срывает с места свои сани. Атаман смеётся. За смельчаком устремляются несколько верховых, они рубят ему шашками гужи и багры. Смельчак падает на снег и умоляет:

– Помилуйте, братцы, не я это. Лошадь, проклятая, понесла! Не виноват я, пощадите!

Но его никто не жалеет, все смеются – нельзя нарушать законы. Доволен и атаман – урок соблюдения дедовских обычаев дан. Наконец, атаман осеняет себя мелким крестом, кидается в сани и бросает свою лошадь во всю прыть к реке. Орда с гиканьем и дикими криками устремляется вслед за ним. Вот двое саней сцепились оглоблями и их хозяева пытаются сдержать разгорячённых лошадей; вот кто-то вывалился из саней, он жалобно кричит, моля о помощи, и волочится по снегу, боясь отпустить вожжи, чтобы не попасть под копыта конницы; кто-то лупит кнутом соседскую лошадь; кто-то сел верхом, понукая лошадь острыми шипами шпоров.

Наконец, орда у реки. Казаки бросаются на лёд, спешно пробивают пешнями проруби и спешат опустить в воду свои багры. Все ловцы сбросили свои шубы и зипуны – жарко. От разгорячённых тел поднимается пар, лица красные, а в глазах искры азарта. Через минуту на льду уже трепещется первый осётр, подпрыгивая в воздух и извиваясь всем телом. Тут же рядом появляется севрюга или белуга. Кто-то подцепил слишком большого осетра, он жилится, чтобы выволочь его на лёд, наконец, сдаётся и кричит:

– Помогите, братцы, он меня утопит! Умоляю, помогите!

К нему подскакивает сосед с багром, подцепляет улов и помогает вытащить добычу пуда в три на лёд. Сосед удивляется:

– Вот это презент, в самый раз ко двору её величества! Считай, что ковш и сабля твои.

Удачливый багрец счастливо улыбается – это большая честь, если его рыба попадёт на стол самой императрицы, которая богато одаривает за это казаков. Один из багрецов нечаянно угодил в прорубь. Его вытащили и уговаривают отправиться в город отогреваться. Но казак не поддаётся на уговоры и снова хватает багор. На берегу в длинных дорогих шубах важно прохаживаются купцы, наблюдают за багрением. Они пристально наблюдают за всем происходящим. Если кто-то вылавливает крупную красную рыбу – севрюгу, осетра или белугу, они тут же подбегают к счастливцу и начинают с ним торг. Через несколько часов всё пришло в норму: казаки спокойно багрили рыбу. Красную и крупную продавали купцам, оставшуюся грузили на сани и отвозили домой, складывая в ледники. Так продолжалось до самого Рождества Христова.

Пугачёв так и не дождался определённого ответа от стариков Яика, они по-всякому уходили от разговора. Продав зерно и закупив рыбы, он вместе с Филипповым возвратился в станицу Мечетную, где проживал по разрешению управителя. После этой поездки Семён Филиппов ходил хмурым и неразговорчивым, часто отлучался и возвращался только к ночи. Однажды Емельян спросил:

– Что с тобой, Семён, нешто я заразный, что ты сторонишься меня?

– Хожу с казаками разговаривать по твоему делу, – коротко ответил Филиппов.

– И что они?

– А ничего – боятся. Кому охота свою шею в петлю совать.