Читать книгу Учитель поэзии (сборник) - Александр Образцов - Страница 22

На юге жили бабка с дедом – единственная его родня. Лев Алексеевич помнил, как до войны, пятилетним мальчиком, вместе с родителями гостил у них. Помнил большой дом – пять окон на улицу, в котором в каждой комнате пахло по-своему: нафталином, луком, какими-то травами, яблока ми, примусом, но везде пахло одинаково – старостью, хотя тогда-то, до войны, и деду и бабке было всего под пятьдесят. Во дворе, за загородкой, жили утки, и всегда, когда он вспоминал детство, то видел со стороны себя, заспанного и обиженного ускользнувшим сном, выходящего из темных сеней под как бы навес двора, в шумное кряканье уток, видел бабку, с досадой отгоняющую их от корыта с пойлом. А двор был как бы под навесом из-за того, что с двух сторон над ним поднимались крыши дома и сарая, а с третьей начинался сад, который сиял от солнца. Двор же был в тени, и в эту тень входил дед и шел к Леве от рукомойника, держа на ладони грушу. И вкус этой груши, и мельканье утиных крыльев и шей, лицо деда под соломенной шляпой, сидящего перед ним на корточках, оставались в нем самым четким воспоминанием раннего детства.

И почему все это вспомнилось в жаркий полдень в Новороссийске, на вокзале, в ожидании поезда на Москву? Лев Алексеевич точно знал, когда он подумал об этом. Жена пила газированную воду, а он, сидя на скамье, оглянулся, отыскивая ее глазами, и тогда заметил этого старика. Старик был в посеревшей от старости кепке, серой дешевой рубахе, застегнутой на все три пуговицы, так что ворот ее вреза́лся в дряблую шею с редкой седой щетиной. Сухожилия собирали старую кожу в мешочек, и со своими выпученными глазами старик походил на индюка. Он сидел, расставив ко лени и упираясь в них разведенными в локтях руками. Было что-то жалкое и одновременно наглое в его позе. Как будто жизнь учила и била его очень долго, а теперь отступилась, но он никак не мог этому поверить и ждал, поводя своими выпученными глазами, новых ударов.

Разве таким был его дед? Каким он был? И жив ли он сейчас? В пяти десятом он был жив-здоров. Единственная телеграмма, которую Лева получил после смерти отца, была телеграмма от бабки с дедом.

Потом он уехал и никогда больше не возвращался на железнодорожную станцию, где остались могилы отца и матери.

Какие это были веселые, лихие и жуткие времена! До двадцати лет Лева благополучно избегал зоны, мотался по городам от Прибалтики до Урала, знал вокзалы, как свой дом. Они и были его домом. Как он был удач лив в вагонных и вокзальных кражах! Однажды в Москве он сидел в ресторане «Центральный» за одним столиком с Эдди Рознером и украл у него портсигар. Эта история принесла ему такое уважение у блатных, что он начал сомневаться в относительной и абсолютной ценности подвигов вообще.

Что его заставило завязать? Ерунда, один разговор. Собственно, Лева и не студента этого имел ввиду, а супружескую пару, приискателей, в том купе. Он играл обычно роль генеральского сына, навещавшего отца. Странно, он перепробовал много ролей – и юного геолога, и сына академика, и бедного студента, но ни одна из них не вызывала особого доверия. Генеральский же сын вызывал не только доверие – раболепие. Стоило ему сказать впопад или невпопад «мой отец, генерал-лейтенант…», как женщины бледнели от волнения, а мужчины порывались вставать. Вот и тогда после этих слов приискатель в полосатой пижаме, с брюзгливым ртом, висячими бровями мгновенно выпрямил спину и положил руки на ко лени.

– Вы не представляете, как я вам завидую, – сказал вдруг студент.

– Да? – Лева свысока посмотрел на него.

– Вы меня не так поняли, – улыбнулся студент. – У вашего отца, видимо, отличная библиотека. Мечта моего детства – иметь богатую библиотеку.

– У отца в основном военная литература, – сказал Лева.

– Все равно, – ответил студент. – Там, где есть книги, много книг, они притягивают другие книги, не обязательно специальные. Наверняка в вашей библиотеке есть Тацит и Плутарх. А если есть они, как же обойтись без Светония. А там и Апулей недалеко. Да! – засмеялся студент и глубоко вздохнул от наслаждения. – Какая радость – читать книгу! Ведь это подумать только: человек всю жизнь по крупице собирал мудрость, исследовал историю, характеры и писал книгу. Всю жизнь! Ты берешь и читаешь ее. И как бы ты медленно и вдумчиво ни читал, а больше двух недель чтение не продлится. Две недели – и вся жизнь. А?

– А ваш отец, извините, – сказал приискатель, обращаясь к Леве, – корпусом, а? Это, – командует?

– Об этом не говорят, – отрезал Лева.

– Да-да, – совершенно стушевался приискатель.

– Танкист, – бросил Лева и обернулся к студенту: – Что толку от этого чтения? Все равно, что в замочную скважину смотреть.

– Не знаю, – сказал студент. – Я так не думаю. Люди одинаковы. И жизни их, в принципе, одни и те же. И уроки те же, и мораль.

– Ну вот, – сказал Лева. – Тем более.

– Это я по поводу замочной скважины. Да, люди одинаковы, но как умны некоторые из них, какие у них богатые чувства, какие красивые поступки! И если он пишет – значит, доверяет тебе, доверяет самое ценное в своей жизни и не боится, что ты над ним посмеешься. Нет, это не замочная скважина…

Ночью, выходя с чемоданом приискателя, Лева не забыл прихватить ба ул студента. Он настолько привык воровать, что раскаяние ощутил лишь года через четыре, сам будучи студентом.

Так и сейчас, увидев этого старика и вспомнив деда, Лев Алексеевич впервые почувствовал – нет, не раскаяние, – а печаль, как будто прокатился по своим сорока шести годам, как по ступеням. Так быстро пролетело время! И неужели все эти годы были живы его единственные кровные родные?

Жена, вернувшись, тяжело села рядом. Жару она переносила плохо, но каждый год рвалась на юг.

– Что такое? – спросила она.

– Знаешь, – сказал Лев Алексеевич, – я вспомнил. У меня ведь здесь недалеко дед с бабкой жили.

– Жили или живут?

– Не знаю, – сказал Лев Алексеевич, помолчав. – Откуда мне знать. Я их сорок лет… в упор не видел.

– Заедем? – спросила жена.

Всегда она соглашалась заранее. Такая у нее была тактика. Если они вместе проходили мимо ресторана, она тут же говорила: «Зайдем?» И ему, конечно, этот ресторан становился безразличен. Вот и сейчас она хочет отвадить его от поездки. Она ждет, что он будет говорить о жаре, о том, что времени нет. Ждет, что он сам откажется. А может, она действительно для него старается? Двадцать с лишним лет прожили вместе, а никак ее не раскусить. И ведь проверял не раз – и в рестораны заходил, и по незнакомым компаниям таскал. Все проверки выдержала. А знает же, знает, вычислила, что так ей выгоднее. Лев Алексеевич чувствовал это, а доказать не мог. И это его бесило и придавало интерес к семейной жизни.

– Поехали, – сказал он.

– Будем билеты сдавать? – деловито сказала жена.

– Не надо. Сделаем остановку в Тихорецке.

– Хорошо, – согласилась жена.

Лев Алексеевич внимательно посмотрел на нее.

– Не хочешь ехать? – спросил он.

– Что значит – не хочешь? Надо, – ответила она.

– Если не хочешь, не поедем, – сказал он.

– Мы же решили.

– Это я решил. А ты сама хочешь ехать?

– Но мы же решили!

Она смотрела ему прямо в глаза.

– Хорошо, – сказал он и не удержался: – Смотри, без нытья.

– Разве я когда-нибудь ною?

– Вот и подозрительно, что не ноешь.

Жена пожала плечами и ничего не ответила.

В станицу они приехали ночью. Вокзал был новый. И он, и маленькая площадь с крытым павильоном на автобусной остановке были чужими. Вот только пирамидальные тополя что-то напоминали Льву Алексеевичу. Когда же он отошел от вокзала метров на двести, то остановился и принюхался. Знакомый сладкий запах также вспомнился. Пахло степью, какими-то травами, чем еще? Запах взволновал его.

«А что? – подумал он. – Может, живы».

До этой минуты он не верил во встречу.

Было два часа ночи. Лев Алексеевич вернулся на вокзал. Жена сидела на скамье, положив голову на свернутый плащ.

– Нет такси? – спросила она, не открывая глаз.

– Какое тут такси? Свет только на центральной улице… Это у них «порядки» называются, – вдруг вспомнил Лев Алексеевич.

– Да уж, порядки.

– Улицы у них называются «порядками». Или не улицы, а кварталы. Не помню… А ты знаешь, здесь они долго живут. Лет до девяноста.

– На фруктах.

– Вот. Еще вспомнил – жердёла. Это абрикос. Муляка. Это… тина, что ли?

Жена промолчала.

– Что, Лида, тяжело? – спросил Лев Алексеевич. Он растрогался от воспоминаний и пристально посмотрел в ее лицо.

– Нет, ничего, – она открыла глаза. – Ты и адреса не знаешь?

– Недалеко от рынка. Между мостом и рынком. Там такая низинка, в луже утки плавали и горячая-горячая пыль на дороге… между пальцев обволакивала…

– Что ты ей скажешь?

– Ей?.. Нет, Лида, одинокие старики друг без друга не живут…

Лев Алексеевич встал и глубоко вздохнул.

– Что же это мы так все растеряли? – сказал он. – В пятьдесят лет начинаешь родственников искать… А в газетах? «Ищу брата. В сорок первом получили последнее письмо». Понимаешь? Почему никто не напишет «ищу брата с сорок первого года»?.. Закопошились.

– Перед концом света.

– Конец света уже был, Лидок, – Лев Алексеевич сел. – А может, последняя репетиция. Достань-ка арбуз.

Они съели целый арбуз. Потом Лев Алексеевич снова дышал запахом степи. Он стоял за переездом, закрыв глаза, и дышал, но на этот раз ничего не вспоминалось. Лев Алексеевич представил себя со стороны, плюнул и решил спать.

Он несколько раз просыпался. На жесткой скамье отнимались то рука, то нога, а под утро затекла шея, и он с страхом почувствовал себя обезглавленным. И еще он понял, что никому все это не нужно – ни ему, ни старикам, если они живы, ни тем более жене. Блажь какая-то, глупость. Через три дня на завод, в цех – вот это нужно, это его жизнь. А то, что прошло, то отвалилось. Что он скажет старикам? «Здравствуйте, я – Лева». – «Какой Лева?» – «Сын вашей дочери, Анны». – «Ани? Это какой же сын…» – и начнутся выяснения, потом вздохи, слезы, какие-то старые, плохо мытые тарелки возникнут, спать положат на кисло пахнущем, сыром матраце, заявятся родственники со всей станицы, будут приглядываться, перешептываться, уезжать придется тоже с нервами, уже навсегда… Нет.

Лев Алексеевич посмотрел на жену. Вот кто измучился, вот перед кем он виноват.

– Ничего, Лида, считай, что была нелетная погода. Сейчас поедем дальше.

– Как дальше? – не поняла она.

– А так. Закомпостируем билеты и поедем. Зря я это затеял.

– Почему зря? Не зря, – сказала она, помолчав. – Вот я всю ночь не спала, все думала – ты ведь совсем один всю жизнь. Поэтому и к своей семье не привык.

– Я? – возмутился Лев Алексеевич. – К семье? К пацанам? Да ты…

– Да не про то я… Как-то ты… не прирос. Ходишь вокруг, смотришь, а войти не можешь.

– О-о! – пророкотал Лев Алексеевич и встал. – О-о! Бунт на корабле!

– Ты ведь знаешь, я никогда не бунтую. Но для тебя что цех, что дом – одно и то же. Ты и там и там начальник.

– Вот что, Лидия, ты хотя и педагог, а дура! Тьфу!

Лев Алексеевич вышел из вокзала, сердито огляделся. Асфальт, почти засыпанный пылью с обочин, был в выбоинах, трещинах. Автобусный павильон перемазан грязью, краской, надписями. Даже тополя напоминали фикусы в затрапезной столовой, белые от пыли. Ехал старик на велосипеде, с каким-то веником на багажнике. У павильона толпились тетки в платочках на брови и в сапогах. И болела шея.

– Поехали, – бросил он жене, вернувшись.

– Поезд через три часа, – сказала она, как ни в чем не бывало.

– Ты… извини, – сказал Лев Алексеевич, не глядя на нее.

– Может быть, пока… на рынок сходим?

– Давай, – согласился он.

«Нет, – подумал Лев Алексеевич, шагая следом за ней, – все-таки она рыбина, ох и рыбина!»

Но было приятно, что эта умная, непонятно для него думающая женщина – его жена.

Они не стали дожидаться автобуса и побрели вдоль садов, непривычно частых домов к центру. Иногда останавливались, спрашивали дорогу к рынку. Им отвечали по-деревенски обстоятельно, чисто по-русски. Его это удивляло.

– Перевелись казаки, – сказал он. – Я один только и остался. «Ка-аким ты был, таким остался…» – негромко затянул он. – Да вот эта старушка, – показал он в глубь двора за серым низким забором, где старушка в зеленой кофте, наклонившись над корытом, выливала туда из ведра пойло, а утки вытягивали шеи, били крыльями, неуклюже топтались вокруг, крякая и поднимая пыль…

– Бабушка, – сказал Лев Алексеевич и заплакал.