Читать книгу Под властью вампира. Книга 1 - Александр Павлович Яцюк - Страница 3

Вы спрашиваете, что толкнуло меня на «преступление», почему я хотел убить эту женщину. О, поверьте, на человека, а тем более, на обыкновенную, настоящую женщину моя рука никогда бы не поднялась. Никогда…

Но она не женщина, нет… Это – чудовище! Одно из любимейших детей дьявола… Ее надо убить, надо!

Вы мне не поверите, я знаю… Ведь, я и сам когда-то не хотел верить. Но вы требуете, чтобы я говорил? Хорошо же, слушайте… Тринадцать лет я молчал… Тринадцать лет хранил эту ужасную тайну в глубине своей души… хранил, изнемогая порой под ее тяжестью… Теперь я разделю ее с вами.

Был у меня когда-то единственный, настоящий друг, Сережа Домбровский. Наша дружба началась еще на гимназической скамье и продолжалась в университете. Жили мы в одной комнате, небогато, но весело и интересно. Распространяться об этом не буду, вы знакомы со студенческой жизнью.

Мой отец был довольно крупным провинциальным чиновником, но больше двадцати пяти рублей в месяц он высылать мне не мог. Представительство и открытый образ жизни требуют денег, а он кроме жалованья ничего не имел.

Домбровский потерял своих родителей еще в детстве. Согласно последней воле его покойного отца, он должен был вступить во владение оставленным ему наследством лишь по окончании им университета или же достижения двадцатипятилетнего возраста. До тех пор Сережа получал ежемесячно всего лишь по тридцать рублей из рук своего попечителя.

На лето мы, обыкновенно, разъезжались, я – к родным, Сережа куда-нибудь на кондицию. Так было и в тот роковой год, когда мы перешли на четвертый курс. Домбровский получил урок (он был математиком) по газетному объявлению в Бессарабской губернии, я же, повидавшись со своей семьей, отправился на эпиде- мию в местечко Джанково, недалеко от Киева.

Расстались мы легко и просто, как думали тогда, до осени. Он должен был освободиться недели за три до начала университетских занятий и мы с ним рассчитывали провести это время в моей семье.

Скоро я получил длинное письмо от своего приятеля, в котором он подробно описывал первые впечатления, произведенные на него семьей принципала и новой обстановкой. По его словам сам Артемий Григорьевич Аратынский представлял собою тип деятельного помещика, порядком таки отставшего от городской культуры и огрубевшего, как все, кто близко подойдет к земле.

Жена его, Татьяна Павловна, обозленная, преждевременно угасающая женщина, уже несколько лет, как прикована к креслу на колесиках параличем ног. Детей у этой четы было двое: дочь Ирина, семнадцатилетняя девушка, только что окончившая институт и десятилетний сынишка Боря, благодаря которому Домбровский и попал в Аратыновку.

О своем ученике Сергей упоминал лишь вскользь, в нескольких словах. Зато о сестре его расписался чуть ли не на четырех страницах, восторженно восхваляя красоту девушки, ее живую грацию, милую наивность, мечтательный ум и чудесную душу. Дальше он писал :

«Но, знаешь, дружище, когда я обменялся с ней первым рукопожатием, случилось что-то странное. То есть, не то, чтобы реально-странное, нет, а просто было такое минутное впечатление.

Это произошло в саду (прекрасный у них сад!). Мы с Аратынским шли по дорожке (он спешил куда-то и на ходу объяснял мне мои будущие обязанности), как вдруг два куста раздвинулись и оттуда выпорхнуло ослепительное видение, юная, очаровательная фея.

– А-а! Ирочка! – ласково для такого медведя произнес Артемий Григорьевич и добавил в мою сторону: – Это моя дочурка. Знакомьтесь.

Заинтересовавшись чем-то на корявом стволе какого-то дерева, он свернул на траву. Я стоял, как болван, восхищенный и немой. Она улыбнулась (какая у нее улыбка, если б ты видел!) и протянула мне свою маленькую ручку. Я покраснел, как осел и поспешил пожать ее. И вот в это то мгновение внезапно наступила странная, глубокая, полная тишина, может быть, именно вследствие своей неожиданности показавшаяся такой жуткой.

Замолчали птицы. До того шумно возившиеся, щебетавшие и певшие на все лады, прекратили свою трескотню кузнечики, замолчал и шмель, гудевший около нас, даже ветер упал и деревья замерли. Казалось, природа насторожилась и чутко прислушивается к чему-то страшному.

Я, как тебе хорошо известно, Гришуха, ни в предчувствия, ни в какую другую чертовщину не верю. Но, можешь смеяться, если хочешь, а я признаюсь тебе, что в этот момент ощутил какое-то непонятное беспокойство, мне вдруг стало тоскливо и жутко, как перед лицом надвигающейся опасности.

Вижу, – и в глазах Иры, в ее дивно-прекрасных глазах не смех уже лукавый, а испуг. Наши руки невольно разжались.

Все это продолжалось недолго, несколько секунд, вероятно. Артемий Григорьевич, подходя к нам, заговорил своим громким, уверенным голосом о каком-то жучке-вредителе. И колдовство было снято. Вновь запели птицы, зашумели деревья»…

Дальше опять шли славословия Ирине Аратынской. Я мог бы повторить каждое слово, так как знаю их наизусть, письма моего бедного друга, но это лишнее. Вы прочтете потом сами, а я буду приводить лишь необходимые выдержки из них.

Отдав дань восхищения красоте молодой девушки, Сергей писал мне :

«Комнату отвели мне большую, обособленную, но мрачноватую. Два окна из нее выходят в сад, а два во двор, но перед всеми четырьмя растут высокие, старые, пышные липы.

Света, собственно, не мало, но, проходя через листву деревьев, он приобретает какой-то странный, зеленоватый оттенок. Мне кажется, что подобное освещение должно быть под водой, на дне моря, где неглубоко. Или же за толстым бледно-зеленым стеклом.

И, я думаю, от этого мебель и вся комната имеют такую угрюмую, печальную физиономию. Не то они видели что-то ужасное и не в состоянии забыть, не то – молчаливо и покорно ждут его, неизбежного.

Ей-ей, если бы я хоть немного верил в сверхчувственный мир, то, наверное, вообразил бы себе, что мне здесь что-то грозит, какая-то опасность и что надо немедленно бежать отсюда. Но так как я не верю, то остаюсь здесь, ем и пью исправно, наслаждаюсь чудеснейшим воздухом и – обществом очаровательней- шей из девушек, чего и тебе желаю.»

Так заканчивалось первое письмо Домбровского. Из этих отрывков вы видите, что он обладал здоровым, ясным умом, чуждым мистики и того, что люди зовут «суеверием».