Читать книгу Античная юность. Повести, рассказы, стихи - Александр Поздеев - Страница 10

На следующий день, томимые любопытством и ожиданием чего-то нового, необыкновенного, мы с Люсей пришли даже не в установленное время, а гораздо раньше. Алена, кстати, так и не пришла, но причину этого я узнал только спустя несколько лет. Полчаса мы с Люсей томились в коридоре тринадцатой школы, наблюдая, затаив дыхание, как идет приготовление к процессу сьемки, ставился свет, люди из сьемочной группы бегали туда-сюда, то разыскивая кого-то, то устанавливая и подправляя какие-то недостающие детали для сьемки. А многочисленные школьники, призванные изображать массовку, шныряли тут же, мешая процессу приготовления, боже как же нам тоже захотелось окунуться в эту сказочную круговерть!

– Вот они, вот пришли! – услышали мы знакомый голос женщины, позвавшей нас вчера сюда.

– Маргарита Викентьевна, немедленно их сюда в учительскую, – раздался властный голос режиссера. Учительская находилась в двух шагах от нас. Едва мы вошли, режиссер, невысокий плотного сложения человек, как одержимый вцепился взглядом в Люсю.

– Все, все, Викентьевна, ты гений! Наш фильм спасен! Садитесь, ребята, разговор будет серьезный. Ребята, случилась беда, у нас заболела главная героиня-актриса, а ты, девочка, как две капли похожа на неё, у нас все сроки летят, съемочная группа останется без зарплаты, выручай а? Деньгами не обидим, я понимаю, у вас экзамены на носу, последние дни мая, но это всего три съемочных дня.

– Я согласна, – ответила Люся, – но при условии, что моему другу тоже дадут роль.

– Массовка нам всегда нужна, – с облегчением произнес режиссер, – ребята, сегодня съемок у вас нет, вам дадут тексты ваших ролей, к завтрашнему дню нужно знать их назубок, лады? И к 10:00 здесь быть, как пить дать, несмотря на ураганы, пожары и прочие природные катаклизмы. Викентьевна договорится со школой дать вам трехдневный выходной, все ребята, у меня съемка. Мы, кстати, в тот день так из тринадцатой и не ушли, пронаблюдав почти весь процесс съемки, учась, анализируя, потом, когда съемка закончилась, получили свои тексты и отправились ко мне, потому как у Люсиной тетки в этот день собралась шумная компания, и выучить роль было невозможно. Моя-то роль оказалась вообще так себе, какая-то парочка реплик, иное дело, конечно, у Люси.

– Представь, – сказала она, – я играю королеву класса, ну то есть как бы Аленку, красивую, гордую и неприступную, в которую влюблены сразу три мальчика. В итоге получилось, что получилось, вместо того, чтобы учить роль, мы процеловались до самого вечера, до прихода моих родителей.

– Ничего, – сказала Люся, уходя, – ночью выучу, – текст она прижимала к груди как нечто драгоценное.

Той же ночью я истово молился, чтобы та девочка, играющая главную роль, ни в коем случае не выздоровела, и всю главную роль сыграла Люся, я понимал что совершаю страшный грех, но поделать с собой ничего не мог. Вообще, приезд киносъемочной группы для маленького волжского города стал огромным событием, взрослые люди, не говоря уже о школьниках, толпами ходили на место съемок, наблюдая, но больше мешая киногруппе, а иногда благодаря фортуне кто-то попадал в массовку. К счастью, наши с Люсей сцены снимались только в закрытом помещении, внутри школы, а иначе я бы просто не смог под двадцатью взглядами своего собственного класса, под взглядом Алены в этом сниматься, тем более мою роль расширили от пяти минут почти до пятнадцати.

Придя в первый день, мы сразу были отправлены Маргаритой на грим, причем из меня за полчаса сотворили немыслимого красавца, мой такой обыденный школьный пиджачок, давно потерявший вид и затертый, заменили на какой-то ультрамодный костюмчик тоже, конечно, школьный (но даже сравнить со старым было нельзя), водолазку с высокой стоечкой горлом и джинсы. По роли я должен был играть этакого мальчика-мажорчика, школьного диктатора, предающего свою любимую девочку, и это нужно было сыграть не банально, а очень драматично, с надрывом души, как объяснила мне Маргарита Викентьевна. Добавленные реплики пришлось учить просто на бегу, но кино есть кино, раз вошел в процесс, будь добр соответствовать.

Вот с Люсей киношникам было сложнее, нужно было снять её так, чтобы зритель вообще никак не заподозрил подмену актрисы, крупные планы пришлось исключить, снимали только издали, иногда, когда все же требовался какой-то более или менее план покрупнее, операторы творили какие-то там свои изощренные киношные хитрости, и все шло, как на мази. В итоге, когда я смотрел позже это кино, то так и не смог отличить, где та исходная актриса, а где Люся. В зрительном зале я один знал про подмену и, конечно, смотрел это кино вновь и вновь только из-за тех кусков, где моя Люся совсем не играла, а проживала жизнь своей героини Юли, преданной лучшим другом, то есть моим героем. На мой взгляд Люся сыграла гораздо лучше исходной актрисы, в её игре чувствовалась какая-то неподдельная искренность, надрыв, боль.

Я вот своим единственным опытом в кино так и остался недоволен и больше никогда не снимался, хотя тот же режиссер приглашал меня на эпизоды в свой следующий фильм. Люсю же, он вообще пригласил сыграть там пусть не главную, но значительную, решающую, существенную роль, только у нее не получилось, и потом спустя несколько лет она все же сыграла у этого режиссера главную роль, но в короткометражке, потому что пришли дефолтные и криминальные сумбурные девяностые, и денег на большое кино давать перестали. Но я отвлекся, все это было позже, а тогда, обрадованные неожиданным подарком судьбы, мы с удовольствием окунулись в мир кинематографических грез, пусть и только на три дня.

Первой снималась сцена на школьной лестнице, девочка поднимается по ней, потом оглядывается на чей-то голос, оборачивается, вообще ничего особенного, минутный обыденный киношный план, но это на первый взгляд, а тогда, я помню, режиссер с этой сценой вымотал и Люсю, и группу, и снимали её чуть ли не полдня.

– Ты должна оглянуться, ты должна посмотреть так, – требовал режиссер, – чтобы все мальчишки страны, сидящие в зрительном зале захотели лечь у твоих ног, ты здесь не просто школьница, ты богиня! Ты – Афродита, стоящая на школьной лестнице, давай постараемся, а?

В итоге полдня Люся всходила и спускалась по этой злочастной лестнице, оглядывалась, то она сумку не так поправила, то взгляд не тот, то вдруг режиссер потребовал что б она повязала пионерский галстук (это вот почему? она девятиклассница же по сценарию?) Люся все покорно терпела, выполняла все безумные указания режиссера, а плакала она потом позже, уже после съемки. А я, наблюдая тогда со стороны за ходом съемочного процесса, за своей любимой девочкой, вдруг с горечью понял, что вирус кино очень сильно проник в мою подружку, и как ей тяжело после такого возвращаться в эту тусклую, серую обыденность, где вечно пьяный отец и беспросветность в плане будущего.

Режиссер оказался прав, Люся в этой сцене действительно была бесподобна и очень не по советским стандартам красива, хотя режиссер почему то в ходе съемки потребовал заменить стильные пиджачок и юбочку, в которые её изначально одели, на обыденное школьное платье с белым фартуком, на мой взгляд зря, но с режиссером не поспоришь. Но сейчас, пересматривая двадцать лет лет спустя этот фильм, я был очень благодарен режиссеру за то, что он не погнался за ультрамодностью, и в этом фильме точно, как есть, сохранил аромат той нашей уходящей эпохи со всеми этими белыми школьными фартучками и прочим.

К счастью, мои родители работали допоздна, потому мы с Люсей сразу после съемочного дня сразу шли ко мне, обсуждали прошедшую съемку, а потом вечером я провожал её до дома тети, и это было прекрасно, это были невероятные, незабываемые дни, в которые нам, к великому счастью, не нужно было думать о школе. В первый день после съемки на лестнице она очень, очень сильно плакала и я долго не мог утешить её.

– Славка, – спрашивала она сквозь слезы, – когда ты впервые обратил на меня внимание?

– А помнишь, когда мы сидели в классе, а ты с горящими глазами прибежала и всех увела на Волгу.

– Славка, родной мой, как же я тебя сильно люблю, вот не было бы тебя, давно бы школу бросила.

– Ну что ты говоришь? – сердито отвечал я.

– Бросила бы, бросила, я упрямая, знаешь, я что задумала…

– Давай немножко уроками позанимаемся, кино есть кино, но учеба важнее. Я тут же включил на стареньком магнитофоне свежие записи Виктора Цоя, и под восьмиклассницу, и пачку сигарет, и алюминиевые огурцы мы в тот вечер, таки, доконали столь ненавистную нам обоим физику, а едва её закончив, начали целоваться, благо, до прихода моих предков оставался час, но хвала небесам, мы почему-то всегда останавливались вовремя, не переходя грань, после которой остановиться уже невозможно. Перед приходом родителей мы принимали, как вы понимаете, набожно лицемерный вид, типа мы такие вот примерные дети, сидим, зубрим, ужинали с ними, уставшими (а они у меня оба были реставраторы, восстанавливали целых два храма в нашем городе), а папа и мама даже простой ужин превращали в феерию шуток и беззлобного смеха.

Очень замечательные мои родители, слава Богу, до сих пор здравствуют, и я им за все благодарен, а уж Люсю они полюбили, как свою родную дочь, в отличие от Алены, которую принимали всегда с холодной отстраненностью. Потом я Люсю провожал до самой квартиры, памятуя о предупреждении Алены и зная, что моя бывшая подруга слов на ветер никогда не бросает, возвращался домой и учил просто до посинения текст, проговаривал, переживал за предстоящую съемку, ложился спать наверно только часа в три, но в восемь уже вскакивал, как штык, делал зарядку, завтракал и бежал за Люсей. На второй съемочный день нам уже предстояла сыграть гораздо более сложные сцены, где, конечно, присутствовали драматические постановочные моменты, и требовалось максимум выкладки и не фальшивой, а настоящей актерской игры, нам предстояло сыграть три больших сцены.

Первая сцена была в классе, я по роли отвечал у доски, а Люся должна была со своей парты подавать мне какие-то знаки так, что я забывал из-за нее урок, путался, и в конечном итоге, получив двойку, возвращался на место, но так и продолжал смотреть на нее, и она, почувствовав мой взгляд, должна была обернуться и посмотреть тем самым магическим взглядом, что присутствовал и на лестнице во вчерашней сцене.

Сначала мы репетировали без массовки, без класса, и Люся играла так, что у меня внутри все переворачивалось, и я, который должен был путать слова по роли, начал и в самом деле путать немногочисленные слова, предназначенные моему персонажу. К счастью, нам попался очень корректный и понимающий режиссер.

– Сосредоточься, Слава, – строго, но без нажима, сказал он, – пока это только репетиция.

Действительно, после его слов я спокойно отыграл свои сцены, ничего не путая, и режиссер остался очень доволен, до съемки остался час, и нас отправили на грим и к костюмерам. Меня по-прежнему одели в этот ультрамодный костюмчик, из которого единственной приметой времени был комсомольский значок на лацкане пиджачка, Люсю в то же вчерашнее школьное платье с белым фартуком (в своем обычном платье режиссер ей сниматься не разрешил, оно как то не вписывалось в образ, который он видел) хотя разницы существенной я вообще не замечал.

Потом была съемка, я стоял у доски внутренне абсолютно готовый к роли, класс изображающий массовку, сидел за партами, учительница, народная артистка CCCР, большой мастер эпизода – за своим столом.

Сцена должна была начаться с опоздания героини на урок. И вот с шумом распахивается дверь, и на пороге появляется Люся (ей это вообще-то не трудно было сыграть, она вот так часто действительно появлялась на уроке, с опозданием, с шумом).

– Простите, Евгения Никоноровна, я опоздала…

– Ничего, Шумилина, садитесь на место, вам-то уж многое можно простить.

Отличница Шумилина прошла на место и началась моя сцена, где я, мальчик-умница, мажор-медалист отвечал урок у доски блестяще, пока не встретился взглядом с Люсей, с Шумилиной по роли. Режиссер снимал всю эту сцену без перерыва, без дублей, видимо его все устраивало, он вообще, как я понял, был очень актерский режиссер, верил безоговорочно даже таким непрофессионалам как мы, и это доверие творило чудеса. Хотя термин «актерский режиссер» я узнал гораздо позже, когда учился на сценарном факультете.

– А теперь приведем доказательство тео… – произнес я и осекся, как было положено по роли, взглянул на Шумилину (ассоциации с Люсей у меня в тот момент даже напрочь исчезли).

– Ну что же вы, Александров, продолжайте, – произнесла народная артистка каким то серым, тусклым, совсем без интонации голосом, наверно приелись ей эпизодические роли.

Взгляд моего Александрова был прикован к Шумилиной, да и как в самом деле он мог оторваться взором от пунцово пылающих щечек, от словно бы ненароком высунутого язычка бегающего между алых губ, от глубокого, полного чувственности взгляда, каким могли смотреть наверно только и только гимназистки прошлого века, и вызывающе, и целомудренно одновременно. Вы не поверите, как красива была моя Люся в этот момент, к великому счастью, это осталась в том фильме, эта сцена полностью вошла в него совсем без монтажных ножниц.

– Стоп, снято, – закричал режиссер, и бросился обнимать нас.

– Дорогие мои! Как это сыграно, как! Сыграно? Нет, я не прав, не прав, прожито. Дорогие мои, я хочу вас на главные роли в свой следующий фильм, даже в этот, жаль уже поздно. Дорогие мои вы наверно действительно любите друг друга, иначе не смогли бы так сыграть.

– Да, – с гордостью сказала Люся, взяв меня за руку.

– А завтра будет сцена, где вы должны будете сыграть ненависть, не забывайте, – сказал режиссер и отошел.

В тот же день был снят ещё эпизод в школьном коридоре, но совсем незначительный, гораздо больше мы ждали последний съемочный день со сценой в заброшенном, здании где мой герой Александров предавал любимую девочку в руки насильников, вот это было ужасно волнующе и до мандража страшно. В предыдущих сценах негодяйство Александрова никак не проявлялось, но здесь нужно было сыграть совсем противоположное состояние, практически чистое зло, и я промучился всю ночь, не понимая, как играть подобное, а отказываться было поздно. Но на съемочную площадку я пришел полностью собранный и готовый к сложной съемке, только с мыслью, что никогда, ни за что больше не буду сниматься в кино, желание свое я исполнил наполовину, став не актером а сценаристом. День, как назло, выдался ветреный, холодный, но за себя я не переживал, это Люсе предстояло отыграть все сцены с многочисленными дублями в одном только тоненьком платье.

– Ребята, – попросил режиссер, – сцену вашего объяснения в заброшенном доме мы снимем скрытой камерой, так лучше, съемочной группы будто нет, вы всамделишние влюбленные, вы меня не подведете, хорошо?

– Да, – кратко ответила Люся.

Александров вошел в заброшенное здание старой школы и присел на гнилой подоконник, ожидая Юлю Шумилину, которая должна была прийти сюда прямо с уроков. Он нервно курил и подавал сигналы дружкам, притаившимся где-то в пространстве второго этажа. Наконец, в пустом проеме входа появилась Юля, торжественно парадная в школьном платье, в белом фартучке, с заколотыми в волосах большими белыми бантами.

– Привет, – сказала она, улыбнувшись другу, – ты звал?

– Да, почему я опять видел тебя с этим задохликом?

– Я не обязана тебе ничего объяснять, у него нет богатого папы, но он личность, личность с большой буквы в отличии от тебя, понял?

– Если я тебе не нравлюсь, чего ты так смотрела на меня вчера на уроке?

– Я люблю тебя, но не могу принять того, что в тебе, – ответила Юля, – тобой движет только желание обладать мной и ничего больше, я не могу с этим смириться, слышишь, не могу! – упругие кулачки ударили Александрова в грудь. Глаза юноши по-недоброму вспыхнули просто каким-то нечеловечески демоническим огнем, не прилагая особых усилий, он надавил на её хрупкое плечо заставив опуститься на колени.

– Стоп, снято, – раздалась команда из мегафона. Режиссер вышел откуда-то из темноты, вытирая стекающий пот кепкой.

– Ребята, я потрясен, вас можно брать во ВГИК без экзаменов, как сыграно! С одного дубля. Сделаем перерыв, потому что следующие сцены потребуют от Люси нечеловеческой выкладки.

В перерыве между съемками мы укрылись чуть в стороне от основной группы, и Люся шептала мне какие-то нежные глупости, поглаживая плечо, её в буквальном смысле сотрясала нервная дрожь перед столь сложной съемкой, но когда режиссер сказал, что пора выходить на съемочную площадку, она тут же сконцентрировалась, собралась и вошла под своды старого здания уже полностью готовой. Повинуясь грубому напору Александрова, Юля покорно опустилась на колени, всем видом принимая то, что уготовила ей судьба в лице когда-то любимого, а теперь столь ненавистного злого мальчика.

Со второго этажа спустились подручные, шестерки Александрова, ведя перед собой, грубо толкая задохлика Веньку Дятлова, извечный объект школьных насмешек.

– Отпустите его, гады! – Юля рванулась из-под рук Александрова к любимому мальчику.

– Сто-о-п! – раздалась команда режиссера.

– Люся, милая, – сказал он, обратившись непосредственно к ней, – я понимаю, почему ты заплакала в этой сцене, не каждая актриса так может взять и заплакать без всякого там глицерина в кадре, но в этих сценах слез быть не должно, тут иное, я хотел показать не слабость Юли, но её силу!

– Хорошо, Юрий Александрович, – вытирая слезы, согласилась Люся.

– Гримеры сейчас тебе сейчас кое-что подправят, и начнем, ты вновь сосредоточишься, лады?

Нам дали пятиминутный перерыв, во время которого гримеры быстро и искусно убрали с её лица следы слез, и вы не поверите – пять минут и в кадр вошла уже совсем другая Юля, сильная, готовая биться за свою любовь до последней капли крови.

– Отпустите его, гады! – крикнула она и так рванулась из моих рук, что я поневоле отшатнулся назад. Я должен был вообще-то её удержать, но она рванулась так, что я выпустил поневоле её из рук, но режиссер молчал, видимо такой исход сцены ему больше понравился, действительно, потом вошла в фильм эта сцена без всяких исправлений.

– Димыч, Зот, возьмите её, – приказал Александров, – сейчас на глазах этого дохлого Ромео мы разденем её, и пусть он насладится в полной мере её позором! Венька рванулся навстречу любимой, но его перехватили, удержали, однако он весь пылал огнем и пламенем праведной ненависти, право, актер играл великолепно.

– Я буду драться с такими, как ты, Александров, всю жизнь, слышишь?! с такими, как ты трусами, гадами, негодяями, подонками, слышишь?!

– Драться-то ты со мной можешь, – ответил Александров, – только тебе это мало поможет, завтра же её откровенные снимки разойдутся по школе, ты этого хочешь?

– Ты не сделаешь это!

– Сделаю.

Юлька стояла напротив своего плененного друга, и тело её сотрясала мелкая тряская дрожь, словно она осознала свое бессилие перед подлостью и предательством, перед разочарованием в самом сильном своем идеале.

– Не надо, не трогайте его, я сама, – тихо сказала она и начала расстегивать ворот платья.

– Юля, нет! нет! нет!, – голосом, полным отчаянья и тоски кричал Венька. Видимо, режиссера все устраивало, потому сцена ни разу ни прервалась командой «стоп!» И Люся играла, нет, не играла, а проживала эту сцену так, что рядом с ней я, осознав что играть свой образ рядом с её из ряда выходящей чувственностью халтурно никак нельзя, напрочь забыл что я просто Петров Славка из 9 «б» 34 школы города Камышова, и полностью перевоплотился в подонка Александрова.

– Что смотрите, олухи?! – прорычал Александров, – берите её и делайте с ней, что хотите, она ваша.

После этих слов я уже выходил из кадра навсегда, более моих сцен в фильме не было.

Я вышел с площадки, встал в стороне, наблюдая за тем как актеры, играющие отморозков, мастерски, просто здорово изображают на своих лицах страх, смущение, смешанные с презрительными похотливыми улыбками, обращенными к совсем беззащитной девочке, внезапно оказавшейся в их полной власти. Сразу было видно, что им хотелось что-то сделать с ней, но страх наказания свое дело сотворил.

– Зот, больно мне охота сидеть за эту малолетку, – сказал Димыч, – что, у нас телок мало? и этого очкастого хлюпогона отпусти, пусть сам Александров с ними разбирается. После этого отморозки выходили из кадра, а Юля (Люся) в расстегнутом школьном платье и Вениамин (молодой актер) оставались стоять обнявшись посреди пустой школы. Грянул шквал аплодисментов от съемочной группы.

– Стоп, снято, – опять раздалась команда режиссера. Он вышел, приобнял нас всех по очереди, и видно было, как он взволнован.

– Ребятки, как вы играете, как! я всегда говорил – лучший артист это непрофессиональный артист из самой гущи народной жизни, тебе, Люся, нужно непременно быть актрисой, хотя бы провинциальной, но я обещаю что в своем следующем фильме напишу на тебя большую роль, завтра возвращается наша заболевшая актриса, но по мне лучше это была ты, Люся.

Затем мы сыграли, повторили эту сцену ещё в нескольких дублях, и в каждом дубле Люся просто так сильно выкладывалась, что было полностью ощущение, что всю эту роль она играет от начала и до конца.

На самом деле, едва только Люся начинала расстегивать, платье как кадр по замыслу режиссера заканчивался, и дальнейшие сцены должна была играть уже профессиональная актриса. Вся группа с нетерпением ожидала её возращения, но, кстати, узнав, что её в некоторых сценах заменяла не профессионалка, она устроила жуткий скандал на площадке, к счастью, мы этого не видели. С последнего съемочного дня мы возвращались жутко усталые, в полном молчании, пришли ко мне домой, где я нашел записку от родителей, что две ночи они проведут в гостях.

– Славка, – тихо произнесла Люся, – у меня нет сил идти домой, можно я останусь у тебя?

– Хорошо, – ответил я, – постелю тебе в гостиной, но позвони тете, соври что заночевала у подруги, по-человечески так нужно, хорошо?

– Тете вообще-то все равно, у неё очередные гости, – вздохнула Люся, – но да, ты прав.

Я постелил Люсе постель, разогрел ужин, одновременно прислушиваясь к тому, как Люся горячо в чем-то увещевает тетю по телефону. Потом она пришла на кухню, присела на краешек стула.

– Да, вообще порядок.

– Ты валишься с ног от усталости, – сказал я ей, – ужинай, и иди-ка ты спать, – нам завтра в школу, не забыла?

Люся согласилась со мной, покорно доела ужин и ушла в гостиную, я прилег на своем диване, попытался заснуть, но в голову лезли всякие глупые и совсем не веселые мысли, сон упорно не шел. И когда я было совсем уже закрыл глаза, погружаясь в забытье сладкого сна, меня будто кто-то нарочно толкнул и, открыв глаза, я увидел что, надо мной стоит смеющееся привидение, девочка закутанная в одеяло, с распущенными волосами поверх него.

– Хочу к тебе, – Люсиным голосом произнесло привидение.

– Ложись, – не самым уверенным голосом ответил я. Люся скинула одеяло, и я увидел, что она одета в мою клетчатую рубашку. – Ложись, – повторил я. Она легла рядом со мной, обняла, я чувствовал жар её тела, её горячее дыхание, и уже не в силах противиться, притянул к себе, слушая как она шепчет мне в ухо разные нежности.

– Любимый мой, дорогой, единственный, – наговаривала мне она. Проспали в ту ночь мы от силы часа три, проснувшись примерно в семь утра я, прошел на кухню и увидел, что Люся уже собранная, одетая в школьную форму, готовит на кухне, режет бутерброды.

– Одевайся, – строго сказала она, будто маленькая жена, – в школу опоздаем. Потом мы ели бутерброды под пение кухонного радио, и вдруг, прервав молчание, она сказала: – Славка, мне в этой жизни нужен только ты и кино, я буду актрисой.

– Поедешь в Москву?

– Поеду, хоть нет ни денег, ни связей, но я упрямая. Она подошла, прильнула ко мне, заглянула в глаза, будто ища подтверждения своим словам.

– Я в тебя верю, любимая моя девочка, – ответил ей я.

Так закончился наш первый опыт в кино, потом я уже без Люси специально приходил на съемочную площадку посмотреть, как играет её роль настоящая актриса, но честное слово, уже через полчаса мне стало до зевоты скучно смотреть, как механически и скучно актриса повторяет команды режиссера без импровизации, совсем без огня, отрабатывая свою зарплату, свой гонорар на площадке. Но сходство действительно было поразительное, даже рост один, при том, что актриса была старше Люси лет на семь, и со стороны казалось, вот какая-то взрослая женщина сбрендила, напялила на себя школьную форму и изображает девочку.

Разумеется, в школу мы вернулись героями, нам завидовали, о нас говорили, но нам эта внезапно обрушившаяся слава не принесла новых друзей, а наоборот, прибавила врагов, а вскоре и поперек горла встала.

После премьеры, которая, правда, состоялась только в конце каникул в августе, девочки из нашей и сосед-них школ просто не давали мне прохода, подкарауливая у подъезда, даже на улице, просто везде. Аналогичная история была и у Люси, только с мальчиками, они-то все искренне считали, что Люся целиком и полностью сыграла эту роль сама, несмотря на то, что имени её даже в титрах не было.

Но все это было позже, а пока мы заканчивали девятый класс, сдавали экзамены и собирались на каникулы, после которых собирались перейти в новый учебный 1990—91 год. И мы не знали, никак не могли догадаться, какие потрясения принесет с собой этот год и для страны и для нас, все мы просто страстно жили, любили, радовались, наслаждаясь юностью. А мы с Люсей и вовсе не могли представить и предположить, что страшное пророчество, предсказанное нам в кино, сбудется в жизни.

Придя после последнего съемочного дня в школу, мы буквально все перемены только и делали, что рассказывали одноклассникам о том, как снимается кино. Мы ловили разные взгляды, завистливые, восхищенные, но только один взгляд был наполнен откровенной ненавистью, взгляд нашей одноклассницы Алены, обращенный одновременно и ко мне и к Люсе. Во время последнего урока на мою парту приземлился бумажный голубок с запиской внутри, в которой Алена просила меня прийти за школьный сарай, где происходили все школьные разборки.

После уроков, кое-как отговорившись от Люси, я пришел за сарай, где Алены, естественно, не было, а меня уже ждали два рослых бугая, которые явно были не из нашей школы. Без лишних слов я получил сокрушительный удар в солнечное сплетение и едва только от страшной боли согнулся пополам, как меня опрокинули и начали пинать ботинками. Сквозь пелену я услышал слова одного из напавших.

– Стоп, Гамадрил, стоп! Убьешь парня! Тебе бы только кулаками помахать! Ему достаточно.

– Слышь, паря, – услышал я обращенные ко мне слова, – это аванс, только чтобы с Люсей этой никто и никогда тебя не видел, ты понял, да, иначе кроме аванса будет и расчет по полной. Я нашел в себе силы подняться рывком.

– Не дождетесь, гады!

– Ах ты! – один из них бросился на меня, но его перехватил второй.

– Хорош, хорош с него, драпаем, смотри бегут сюда, его класс, человек двадцать, бежим! Сквозь полузабытье, прежде чем потерять сознание, я увидел склонившиеся надо мной милые и родные лица ребят из своего класса, Люси.

– Миленький, миленький мой, – причитала она, глотая слезы, – больно?

– Ничего, ничего, – улыбнулся ей я и тут же потерял сознание.

В общем каникулы я встретил на больничной койке, а экзамены сдавал там же в больнице вместе с другими больными ребятами, но чувствовал я себя как никогда хорошо, вот только тревога за Люсю никак не покидала меня. Она приходила ко мне чуть ли не каждый день, когда я уже нормально смог стоять на ногах (как оказалось отморозки повредили мне что-то в позвоночнике), мы по нескольку часов просиживали в комнате для свиданий, и расставались только тогда, когда нянечка тетя Дуся, которой нужно было мыть пол, прогоняла нас.

– Ну что, – спросил я её, – ты передумала уходить из школы? если ты хочешь в театральный, то нужно обязательно окончить десятый.

– Передумала, да как же я оставлю тебя, эта Алена обязательно ещё попытается с тобой что-нибудь сделать, я же знаю это её работа, тех бандитов судят, а она опять осталась в стороне. Я промолчал, потому что в моей голове уже незримо созрело решение.

Едва выйдя из больницы, я первым делом тут же отправился домой к Алене. Дверь она открыла мне сама, и была она сказочно хороша, в джинсах, в белой футболке, с волосами, распущенными до пояса. Увидев меня, от неожиданности сначала отступила в глубь коридора.

– Чего надо? мало получил да?!

– Послушай, – сказал я, – за себя мстить я не хочу, я может быть даже заслужил это, но не смей трогать Люсю, не смей! ибо тогда я за себя не отвечаю, поняла?! Я спускался вниз по лестнице а вслед мне летел полный ненависти крик, надрывный крик:

– Тварь! Идиот! Предатель! Я любила тебя, я верила тебе, на кого ты променял меня?!

На следующий день, сдав последний экзамен, я уехал с родителями на два месяца в другой город, хотя сердце изнывало от тревоги за Люсю, и в предпоследний день перед отьездом я спросил её:

– Если только ты скажешь нет, я не поеду.

– Нет, поезжай, – ответила она, – за меня не переживай, тут приехала новая киносьемочная группа, и я уже занята в эпизодах, это меня отвлечет, да и о младших позаботиться нужно, поезжай. Она прибежала проводить меня на вокзал, и когда обняла меня, то мои бедные родители насилу просто оторвали её от меня, потому что поезд уже начинал трогаться. Высунувшись в окно купейного вагона, я, глотая колючий ком в горле, наблюдал как маленькая фигурка в легком летнем сарафанчике удаляется от меня, растворяется в неохватной синеве неба.