Читать книгу Князь: Зеркало Велеса. Заклинатель. Золото мертвых (сборник) - Александр Прозоров - Страница 6

В поход с Василием Ярославовичем отправилось тридцать холопов, пять саней и больше полусотни коней – три десятка под седлами и еще столько же заводных, что шли вовсе налегке. Весь груз – мешок с морожеными половинками куриц, еще такой же с судаками, несколько сумок овса и запас крупы – поместился на санях. Да и те все равно оказались почти пустыми.

Проводы были короткими. Боярыня всплакнула на крыльце, по очереди поцеловала Андрея и мужа, перекрестила их и закрыла лицо ладонями. Холопы в это время уже выезжали за ворота. Хозяева поднялись в седло и двинулись следом.

Тропить снежный наст путники не стали – свернули за воротами к реке, скатились на лед и двинулись вниз по течению. По узенькой речушке ехать приходилось по одному, а сани едва вмещались от берега до берега. Но уже через два часа пути, верст через десять, путь реке преградила наезженная дорога метров десяти шириной. Река нырнула под бревенчатый мост, а путники выбрались на тракт и повернули налево. Теперь холопы сомкнулись по трое в ряд, разбившись по полтора десятка, впереди и за санями, и отряд сразу обрел внушительность: поблескивали вскинутые к небу наконечники рогатин, грозно свисали с ремней сабли, многозначительно покачивались на боках коней щиты.

Андрей тоже ехал с копьем в руке. Комель древка опирался на петлю, спущенную с седла рядом со стременем, рукой в меховой рукавице он только придерживал ратовище, так что особых хлопот это громоздкое оружие ему не доставляло. Как и куяк, что Пахом заставил надеть в поход поверх и без того тяжелой кольчуги. Куяк представлял собой безрукавку из густого черного каракуля, обшитую спереди прямоугольными стальными пластинками, что наползали друг на друга подобно рыбьей чешуе.

Валенки, меховые штаны, войлочный поддоспешник, каракулевый куяк, налатник, меховые рукавицы, лисий треух… Зверев думал, что сварится в первые же минуты. Однако медленная езда со скоростью саней была совсем не тем, что тренировки под присмотром настырного Пахома. Андрей, конечно, не мерз – но и особенной жары не испытывал.

Отряд двигался через разрезанный дорогой лес со скоростью километров десять, если не медленнее. Одинокого странника обогнали – но вот несколько верховых промчались вперед, как мимо стоячих. Верста за верстой, час за часом. Пуповский шлях – промелькнуло в разговорах холопов название тракта. Стратегическая артерия, получается. А по виду – обычный проселок. Тоска…

– Пахом! – отстав от боярина, пристроился рядом с дядькой Андрей. – А почему у нас на весь отряд всего пять луков? У нас с отцом, у тебя и еще у двоих?

– Дык, барчук, лук-то того… Серебра стоит, и немалого. За него деревню вроде Бутурлей купить можно. А ты хочешь, чтобы у каждого холопа по такому было? Да и не всякий натянет. Тугой лук, сам ведаешь. Да и попасть из него умение потребно. Ты этому с измальства обучен. Взрослого же учить поздно, не совладает.

– Почему же так дорого, Пахом? Это же просто деревяшка!

Дядька и ближние холопы засмеялись.

– Четыре года тому назад, барчук, – присоединился к разговору безбородый холоп, что ехал рядом с Белым, – мы возле Рыльска пашу османского в полон взяли. Так он сказывал, у них в стране мастерству луки клеить даже султанов обучают. Такое искусство важное и тайное, что каждый правитель знать обязан.

– И где этот паша теперь?

– В Москве единоверцы выкупили. Боярин дорожиться не стал, вот купцы какие-то и забрали. Мыслю, у себя он им втрое больше серебра за свободу свою отсыпал. Так он сказывал, тайное искусство эти луки мастерить – просто страсть. Что клеют их не просто клеем рыбьим, из костей, а особым, токмо из неба волжского осетра сваренным. Как варить – секрет. Лаком от воды покрывают их таким, что от сгибания не трескается. Как его сделать – тоже тайна.

– Подумаешь, тайна! – обиделся другой холоп. – Нешто наши мастера в Москве али Суздале хуже делают? Надобно токмо, чтобы плечи у лука неотличимыми, совсем одинаковыми были. Для того их не из стволов, а из ветвей делают. Кленовых, яблоневых, ясеневых иль дубовых. Ветку такую вдоль расщепляют, и комельками к кибити клеют. Дабы волокна в разные стороны от середины к концам плеч шли. Распаривают, вестимо, дабы форму нужную придать. Опосля спереди жилы клеют одинаковые, а сзади пластинки роговые али из копыт вырезанные прилепляют. Ну, кожей сверху покрывают тонкой и лаком. Выдерживают года три, дабы схватилось все, – и готово.

– Языком молоть «готово», – огрызнулся Пахом. – А как руками делать – это и жилы, и пластины для каждого плеча одинаковые подобрать надобно, и без зазоров сделать, каждую костяшку вплотную, и клей такой, чтобы не рассыпалось. В общем, много секрета в ладном луке скрыто, барчук, не в каждой деревне тебе его сделать смогут, и не в каждом городе. Это не меч, что всякий кузнец выковать возьмется. Мастеров мало, воинов много. Оттого лук каждый и стоит, как полста мечей.

– Хороший меч тоже не каждый кузнец сладит, Белый, – ответил безбородый холоп.

– Хороший – не каждый, Агей. Да ведь лук даже плохой мало кто склеит. А уж добрый, тугой да точный…

Так, за разговорами, тракт и уходил за спину верста за верстой. После полудня путники остановились на короткий привал. Поели холодных пирогов, запивая холодным же пивом, переседлали коней на заводных и двинулись дальше. Только в поздних сумерках свернули они на поляну возле какой-то реки. Пока одни из холопов рубили прорубь и поили лошадей, другие развели костры и вскоре заварили гречневую кашу с салом, соблазнительный мясной аромат от которой сильно не соответствовал ее вкусу.

Растянувшись на постеленном ему толстом промасленном потнике, Андрей подумал было спросить, почему вдоль дорог нет ни деревень, ни усадеб. Но почти сразу догадался сам. Армии в недоброе время тоже ведь по этому тракту ходят. Большой город, может, и отобьется, а маленькие деревеньки и усадьбы – вряд ли. Так зачем на виду торчать? Спокойнее в лесу, в стороне затаиться да выждать. Авось, и не найдут. Не те времена, чтобы кричать о себе на каждом углу. Туристы здесь не ходят…

С этой мыслью он и провалился в сон.

* * *

Хорошо быть барчуком. Андрея никто не тревожил до тех пор, пока на костре не забулькал густой, похожий на суп-пюре, кулеш с душистой грибной крошкой. Ни за дровами не посылали, ни коней седлать, ни кашеварить. Проснулся, перекусил, до ветру в лес сбегал – и в седло.

Второй день пути тоже не принес ничего нового, и только на третий, вскоре после полудня, отряд увидел впереди воинский дозор: небольшой сруб с трубой, высокий стог, коновязь с десятком лошадей и ратники в броне и с копьями, скучающие возле дороги.

– Вот и Себеж! – облегченно вздохнул боярин. – Порубежье.

– Такой маленький? – изумился Андрей.

– То дозор, сынок, – усмехнулся Василий Ярославович. – Сама твердыня слева, на перешейке меж двумя озерами стоит. Крепость могучая, всего девять лет назад срублена. По велению государя князь Шуйский поставил. Три года тому все лето стены в ней надстраивали. Ныне ее так просто не возьмешь, зубы пообломаешь… Здрав будь, Бажан Ветранович! Давно не виделись. Как здоровье, боярин, как супружница? Растут ли дети? Плодоносят ли поля твои, стоит ли усадьба? Здоровы ли князья Засекин и Тушин, хороши ли у них дела?

Боярин Лисьин натянул поводья, спешился и обнялся с вышедшим из избы дородным бородачом в собольей шубе с длинными, до земли, рукавами и в собольей шапке. Правда, из-под ворота запахнутой шубы холодно поблескивала пластинчатая броня, доказывая, что ее владелец в любой миг готов к схватке. Сабля, скорее всего, тоже висела на боку под парадным одеянием.

– И ты здрав будь, Василий Ярославович! Жена моя, слава Богу, здорова, по осени еще карапуза мне подарила. Да и старшие подрастают. Именье мое тоже не трогает никто. Под Белоозером спокойно ныне – ни мора, ни татар давно не видели. Так что, благодарствую за внимание, Господь заботой не обходит… – Глава порубежной стражи размашисто перекрестился, поклонился на восток. – И в крепости у нас ныне благолепие. Князь Тушин в отъезде, но второй воевода дело знает крепко. Недавно, Василий Ярославович, приступ сорока тысяч литовцев отбил да почитай всех их положил под стенами, а кого в озере утопил. Государыня в честь победы той храм Святой Троицы поставила, слыхал[8]? С тех пор спокойно у нас, тьфу-тьфу, чтобы не сглазить. Правда, срок перемирия здешней зимой, сказывают, к исходу приходит[9]. Ну, да припасов у нас полно за стенами, а силы у литовца да ляха супротив нас ныне нет. Не сунутся. А у тебя как дела, Василий Ярославович? Что супружница твоя, Ольга Юрьевна? Как сын? Здоров ли, растет?

– Андрей! – громко крикнул Лисьин.

Зверев, чуть выехав вперед, поклонился.

– Возмужал, возмужал, – признал порубежник.

– Новик! – кратко сообщил боярин.

– Смотрю, волосы торчат из-под шапки.

– Не посвящен еще, Бажан Ветранович. Новик.

– А-а… – вздохнул порубежник. – Вижу, вижу… Вижу, собрался ты куда-то, Василий Ярославович, и с сыном, и с холопами своими, и обоз ведешь…

– Обоз пустой, сам смотри. А что с сыном и холопами… Так ты о чем намекаешь, боярин?

– Сказывали, человек твой доверенный в Литву ушел, Василий Ярославович. Вроде как с королем польским о достойном имении уговариваться…

– Ярыга[10] это! – злобно рявкнул Лисьин и стукнул кулаком по седлу. Конь фыркнул, отошел чуть дальше. – Ярыга проклятый, отрыжка дохлого енота! Так дела мои в Луках Великих вел, что подворье разорил дочиста и пятнадцать гривен долга на мне оставил. А как головой выдали, так еще и сбег, жену и двух девок бросив. Серебра, мыслю, казну с собой унес. Ему в Литве лепко, кто тут спорит. А что доверен – то как поймаю, на первой же сосне повешу такого доверенного, дабы далече видно было, как ноги его брыкаются.

– Я тебе верю, Василий Ярославович, – кивнул глава стражи. – Ан слухи разные бродят.

– Что мне слухи, Бажан Ветранович? – Лисьин развернулся, рывком поднялся в седло. – Не видишь, ни жены, ни дворни не везу! А кабы и вез – я боярин вольный!

Он пустил коня шагом прямо на порубежника. Холопы, не дожидаясь приказа, двинулись следом.

– Все мы бояре вольные, – отступил с дороги глава стражи. – Да государи ныне обидчивы. Сигизмунд, сказывают, зело на князя Друцкого обижен, что тот руку московскую принял. Хотя в праве своем князь. Но земли его к порубежью близки… Как бы чего не вышло.

– Это угроза, боярин? – нехорошо покосился на порубежника Лисьин.

– Князю Юрию Друцкому? Может, и так статься, Василий Ярославович. Но не от меня боярин, не от меня…

– Тогда прощевай, Бажан Ветранович. Князю Засекину от меня поклон.

– Прощевай, Василий Ярославович. Передам…

Сотрясая коваными копытами мерзлую землю, отряд промчался мимо стражи. Вскоре тракт повернул вправо, и стража скрылась из виду.

– Кто такой «новик»? – тихо поинтересовался у Пахома Андрей.

– Новик, барчук, – это сын боярский, что впервые на службу заступает.

– Ты это, сынок, ты! – подал голос боярин. – Как меч первый раз с врагом скрестишь, так новиком и станешь. Да… Жалко, в Себеж завернуть времени нет. Вроде и рядом крепость новая, а все не глянуть, что там отстроили.

– Странно, что она не на дороге стоит, – удивился Зверев. – Крепость ведь, по уму, пути на Русь должна защищать?

– Она путь и обороняет, – ответил Василий Ярославович. – А стоит там, где ее захватить труднее.

– Как же обороняет, отец, если с нее дороги и не видно вовсе?

– Самим существованием своим, сын. Сам помысли, как ты войну вести сможешь, если такая крепость во вражеской земле стоит?

– Да обойду ее просто и дальше двинусь.

– Не двинешься, – покачал головой боярин. – Я из этой крепости стану отряды распускать, они обозы разорять будут, что к тебе с припасами и казной идут, а также те, что ты с добычей и людьми увечными домой посылаешь. Коли кто из людей твоих пожелает на захваченных угодьях осесть – разорю да на деревьях развешу. А чуть рать твоя сильная появится – обратно за стены спрячусь. Нет, сынок, пока все крепости не захвачены, ни землю присвоить, ни наступление вести никак невозможно. Татар казанских возьми. Они с разбоями своими порой и вовсе до Москвы доходят. Но ни пяди земли русской себе под руку не получили. Отчего? А оттого, что ни одного города, ни одной крепости никогда взять не могли. Народ беду за стенами пересидит да обратно к пашням своим возвертается.

– Заслон возле крепости можно оставить, чтобы гарнизон вылазок не делал, – предложил Андрей.

– У одной твердыни заслон, у другой заслон – на сем рать твоя и кончится. Малым ведь заслоном не обойдешься, его защитники сомнут. А больших не наоставляешься – никакого войска не хватит. Юн ты еще, сын, наивен иногда, как дитя малое. На ливонцев, вон, глянь. Они токмо замками землю свою и держат. Жмудье сиволапое, знамо дело, ненавидит их лютой ненавистью, ан сделать ничего не способно. Не может твердыни ордынские одолеть. Крестоносцы, чуть не по-ихнему что, выходят из-за стен, бунтарей жгут да вешают, недовольных порют, оброк свой изо всех выбивают – да обратно прячутся, отдыхают за стенами каменными. Так, почитай, четыре века и живут – с тех пор, как Ярослав Мудрый им земли приморские пожаловал. Пока замки стоят, до того часа и власть ордынская[11] остается.

Андрей кивнул. Похоже, знаменитая тактика времен второй мировой – «обходить опорные точки и развивать наступление» – для здешнего мира не годилась. К «передовой» тактике требовались в приложение миллионные армии, сплошные линии фронта и хорошо охраняемые линии снабжения. Да и то партизаны изрядно крови попить способны. Здесь же как раз вокруг «опорных точек» вся тактика и крутится. Имея армию всего из нескольких тысяч воинов, дорогу в пятьсот верст патрулями не перекроешь. Особенно, если «партизаны» не в кустах от холода трясутся, а за неприступными стенами отсыпаются.

И все же, и все же…

– Однако татар такие крепости не останавливают.

– Ничего не поделать, сын. Поперек всего рубежа стены ведь не поставишь. Однако надолго те же татары задержаться не способны – потому как все добро вынуждены при себе, рядом с ратью держать. Ни назад отослать не могут, ни подмоги из дома получить. Пришли, схватили, что успели, – и в Казань скорее, добычу всей силой обороняя. И все из-за того, что крепостей боятся. Коли на малые силы разделятся, воеводы городские эти отряды тут же истреблять начнут. Да и сами татары тоже не саблями одними, а твердыней могучей держатся, Казанью. За нее прячутся, не достанешь.

– А если собраться всей Русью – да взять?

– Оно, конечно, дело хорошее, – вздохнул боярин. – Однако же тяжело ныне Руси. Со всех сторон нас, нешто собаки, и свеи, и османы, и литовцы, и татары рвут. Во все стороны грозить надобно. Как тут в одном месте великую силу супротив Казани собрать? Супротив татар соединишься – ан в другом месте рубежи оголишь. Опять же, земли немалые потеряешь.

– А сейчас мы, кстати, все еще по русской земле едем или уже нет?

– Земли русские до самой Лабы тянутся, сын. Однако же здесь у нас княжество Московское, а за Свейским озером – ужо княжество Литовское будет. Земля русская, а государь иной[12].

– Плохо, – покачал головой Андрей. – Что же это русские земли пополам разделены оказались?

– А разве я тебе о том не сказывал, барчук? – громко удивился Пахом. – Нечто не поведал тебе истории креста Андреевского?

– Нет, – ответил Зверев. – Не помню.

– Да и я запамятовал, – кивнул Лисьин. – Давай, Белый. Дорога еще долгая. Скучно. Кто и помнит, не откажется еще раз выслушать. Давай.

– Ходит молва… – Дядька прокашлялся. – Ходит молва, после вознесения Господа нашего, Исуса Христа, сговорились ученики его, апостолы, веру истинную в разные концы света нести. Кинули жребий, кому куда идти, и любимому ученику Исусову, апостолу Андрею, выпало счастье на Русь отправиться, слово святое здесь провозгласить. Тут же грянул гром оглушительный, разошлись на небе облака, и опустилась пред Андреем ладья сказочной красоты с парчовыми парусами. Взошел апостол на палубу – взвилась ладья и перенесла его в тот же миг в дикую Тавриду, где схизматики и татары токмо обитают. Там произнес Андрей первое истинное слово, там воздвиг первый крест и храм Христовый.

Из Тавриды по Борисфену[13] священному поднялся он до стольного города Киева. Сошел у Киев-града апостол Андрей, произнес люду русскому второе свое слово и поставил второй крест, после чего пошел по Руси, неся слово Божие, благословляя смертных и исцеляя немощных. И где ни проходил он, везде сами собой падали идолы, немели волхвы, а нечистый дух бежал и плакал горючими слезами, а с ним вместе бежала нежить и колдовство, упыри и навки, водяные и лешие. Где ни вещал он – воздвигались храмы и возносились молитвы. Так пришла на Русь в первый раз вера Христова, первый раз к истинному Богу русский люд позвали, за что и наречен тот апостол Андреем Первозванным.

Сказывают, и на месте Москвы будущей останавливался апостол. Леса там были дикие, нехоженые, а промеж них – волок длинный. Пока ладью его тамошние волокушники перетягивали, долго он в окрестных селениях проповедовал, и место сие особо благословил. Предрек: сердцем мира место сие станет. И поставил он там третий свой крест.

После волока спустился Первозванный до Ильмень-озера, миновал Словенск Великий, что стоял на месте нынешнего Господина Новгорода. В те времена обитал на Волхове могучий князь Перей-Туча, род свой еще от Словена Великого ведущий. Был у него единственный сын, и тот недужен страшной болезнью, что муки ему доставляла неисчислимые, а справиться с ней никто из лекарей не мог. И предрек князю вещий волхв, что исцелит его сына токмо иноземец из дальних краев. С тех пор посадил Перей-Туча дружину свою на реке и повелел хватать каждого прохожего и проезжего, а кто окажется иноземцем, к нему везти.

Приводили воины иноземцев, и каждому князь приказывал сына своего исцелить. Кто не мог – того тут же в Волхове и топили. А потому как никто с болезнью справиться не мог, то топили всех иноземцев, на Волхов заплывавших. Остановили и Андрея Первозванного, привели к ужасному правителю. Велел и ему Перей сына исцелить. Ответил апостол, что готов сотворить такое чудо, однако же при условии, что все домочадцы, вся дворня княжеская и сам правитель веру истинную примут. Повелел князь всем креститься. И сам окрещен был, и принял он имя Иоанна. В тот же миг исцелился сын Перея-Тучи. И была великая радость в роду княжеском, и верою наполнились сердца человеческие. Брат же Перея, Мунга, принявший во Христе имя Герман, отправился вместе с апостолом далее нести истинную веру. И в память о чуде сем оставил Андрей Первозванный в том месте, в селении Грузино, что на Волхове, свой посох.

Засим отправился апостол на острова Валаамовские, на коих со дня сотворения мира были языческие капища, стояли идолы, а бессмертные волхвы творили свои страшные заклинания. В тот час, когда ступила нога Андрея Первозванного на камни святого острова, заплакали идолы и рухнули сами собой, рассыпались капища, а волхвы, увидев сие чудо, уверовали и преклонились пред истинной верой, став ее самыми преданными служителями. На берегу же, в том месте, где пророк ступил на остров, вырос из камня четвертый крест, поставленный в русских землях.

На сем подвиге счел апостол дело свое завершенным. Оставив возле креста, на святом острове Валааме, новообращенного князя Германа, отправился Первозванный восвояси. Проходя через наши земли, поразился Андрей бесчинствиям, что творили здесь слуги дьявола, бесы всяких пород, нежить лесная да болотная, колдуны злые, хитрые. Дошел он до самого логова дьявольской силы, что хитростью колдовской сотворила себе храм зла ажно на самой Сешковской горе. И напротив той горы, аккурат у подножия холма, на котором ныне усадьба боярская стоит, воздвиг апостол Андрей молитвой да силой Господней свой пятый крест.

В тот день и час рухнул храм бесов на горе Сешковской, похоронив под собой половину нежити, что водилась на наших землях. Вздохнули люди радостью и покоем, начали строить храмы христианские, молиться Исусу Христу и сеять хлеб на земле, что была до того дня околдована чарами. Разбежались колдуны древние. Любовод на Суриковское болото отправился, спрятался там в самую глубину вязей, да в ненависти своей что зимой, что летом путников случайных топит. Чернотрав на закат ушел и в землю зарылся, часа нового торжества дожидаясь. Белобой на востоке на высоку гору забрался и заворожил, чтобы ходу к нему никто найти не мог, Лютобор средь Козютина моха скрылся, а многие и вовсе пропали. Нежить же пуганой стала. Днем коли и появится, то редко, тайно и со страхом. Да и ночью гнева христианского боялась больше огня небесного, больше смерти, больше, нежели сами люди ранее нежити страшились. Такую силу людям христианский этот крест Андреевский давал.

Надо сказать, други, в те времена язычники, слуги бесов и ложных богов, зело сильны еще были. Посему, когда со словом истинным пришел Андрей в Грецию, ждала его страшная беда. Начал он проповедовать там в городе Патры. Недужные от слов его исцелялись, слепые от его прикосновения прозревали. По молитве апостола выздоровел тяжело больной Сосий, знатный горожанин; наложением апостольских рук исцелилась Максимилла, жена правителя Патрского, и его брат Стратоклий. Совершённые апостолом чудеса и его пламенное слово просветили истинной верой почти всех граждан города Патры. Немного оставалось язычников в Патрах, и среди них – правитель города Эгеат. Апостол Андрей не раз обращался к нему со словами благовестия. Но даже чудеса апостола не вразумляли Эгеата. Святой апостол с любовью и смирением взывал к его душе, стремясь открыть правителю христианскую тайну вечной жизни, чудотворную силу Святого Креста Господня. За такие речи разгневанный Эгеат приказал распять апостола. Язычник думал опорочить проповедь святого Андрея, коли предаст его смерти на кресте, прославляемом апостолом. С радостью принял Андрей Первозванный решение тирана и с молитвой к Господу сам взошел на место казни. Дабы продлить мучения апостола, Эгеат приказал не прибивать руки и ноги осужденного, а привязать их ко кресту. Два дня апостол с креста учил собравшихся вокруг горожан. Люди, слушавшие его, всей душой сострадали учителю и потребовали снять апостола с креста. Испугавшись смуты, Эгеат приказал прекратить казнь. Но святой апостол стал молиться, чтобы Господь удостоил его крестной смерти. Как ни пытались воины тирана снять апостола Андрея, руки им не повиновались. Распятый апостол, воздав Богу хвалу, произнес: «Господи, Иисусе Христе, приими дух мой». В тот же миг яркое сияние осветило крест и распятого на нем мученика. Когда сияние исчезло, апостол Андрей Первозванный уже предал свою святую душу Господу.

Так закончил земное служение апостол Андрей, первым позвавший Русь нашу к православной вере – но не закончилось дело его. Ибо стояли на Руси пять его крестов и одним видом своим освещали людям истинный путь, по коему надлежит душам их идти, и угнетали все диавольские порождения, что затаились по темным закуткам сего мира. И стала нежить искать способа, чтобы избавиться от такого Господнего наказания.

Сами они никак не могли подойти к кресту животворящему – сгорали, ровно бабочки в свете факелов. Однако же люди к крестам сим подходили без страха. И пошли посланники диаволовы на все четыре стороны света искать того, кто эти кресты уничтожить посмеет. Долго ходили они, ан никто поднять руку на крест святой не решался. Сошлись обратно посланники на Сешковской горе, на проклятом камне, и стали думать, как дальше им быть. И замыслили тех, кто изничтожить кресты не решается, серебром да златом купить. Собрали из тайных кладов казну великую и пошли поперва на восход, откель день новый рождается, искать того, кто за плату кресты святые повергнет. Искали, искали – не нашли.

Пошли они тогда на закат, туда, откуда ночь приходит. Дошли до храма одного, обернулись князем богатым со свитой, да и предложили попу тамошнему дар великий, на храм новый каменный. Увидел груду серебра и золота священник, не выдержала душа его – и согласился он за награду богатую крест Андреев порушить. Пришел он к пятому кресту. Не было тогда еще нашей усадьбы, некому было его остановить. Свалил священник из страны заката крест святой, срубил его под самый корень. Ан порушить не смог. Как упал крест оземь – так земля его сразу в свое лоно и приняла. Утонул он в земле, осталась токмо яма огромная в виде креста Господнего. Да и та враз водой наполнилась, от кощунственных рук святыню спасая. Так и не получила нечисть победы полной, хотя силы у нее и прибавилось.

Пошла отрава золотая по земле святой. За награду бесовскую отступники веры истинной и в Тавриде крест порушили, и в Киеве. Хотели в лесу, на волоке свалить, да князь Перей-Туча, во Христе Иоанн, оборонил. Поставил вокруг креста твердыню, назвал ее Москвою, в честь Моска, сына Ноева, одного из предков своих, и стал там проживать и службу ратную во имя Господа нести. А на Валаам явились – прогнал их князь Мунга, Герман во Христе. И осталось на Руси опосля апостола первого крестов святых всего два из пяти.

Дошло до Господа нашего, Бога-отца, и Сына, и Святого Духа, как за презренный металл, за злато и сребро люди смертные душу продают, и обрушил он на землю гнев свой великий, и разделил мир надвое, на людей восточных и западных. На тех, кто душу превыше серебра ценит, и тех, кто серебро превыше души. И заселил землю людей души дубами, ибо прочен их дух, как дуб вечный. Земли же людей сребра и злата заселил соснами, ибо хоть и прочны они, но не таковы, чтобы с дубом тягаться. И порешил он спор случившийся так. Коли одолеют люди со стороны рассвета тех, кто Бога своего предал – тогда настанет на земле царствие Божие, счастье вечное. Коли одолеют люди запада – быть на земле царству диаволову, царству смерти. Некого тут будет спасать для жизни вечной – и отринет от людей Господь лик свой навеки…

Вот так с тех пор и заведено, барчук, что разделен мир земной надвое, и граница аккурат по Пятому кресту проходит. И воюем мы с княжеством Литовским во имя Божие век за веком, и они с нами за веру лживую воюют. А нам, барчук, с того времени озеро крестное осталось, что рядом с усадьбой лежит, да рубеж, Богом для суда поставленный.

– Где же этот рубеж, Пахом? Мы до него уже доехали?

– Ты, сынок, видать, слушал плохо, – вмешался боярин. – Земли наши Господь разделил ясно и понятно. Земли людей, кто выстоял перед искушением диявольским, ако Спаситель в пустыне, дубами означены. А тех, кто продался – соснами. Нешто забыл? А граница сия всего в версте от усадьбы нашей проходит, коли на закат скакать. Помнишь, где боры сосновые в нашем имении начинаются? Дед твой еще жив был, рубежи московские аккурат по тому месту и тянулись. Граница с Литовским княжеством. Полвека прошло. А ныне, волей Божией, рубежи мы на закат ужо на две сотни верст сдвинули. Стало быть, не иссякла еще сила Господня, одолеваем схизматиков. Настанет час – вся земля веру истинную примет!

– А сейчас мы на московской земле али на литовской?

– В порубежье, сынок. Я же в трактаты мирные не заглядывал. Себеж, знаю, наш. А Свей – ужо литовский. Сказывали, по берегу озера Свейского рубеж считается.

– Название странное.

– О прошлом веке свеев несколько к князю под руку попросились. Одному из них озеро сие с островом и деревни ближние на кормление государь отвел… Однако смеркается. Все едино сегодня до озера не доберемся. Вторуша! Скачи вперед, место для привала присмотри. Поутру к литовцам въедем.

* * *

Стоявшая возле Свеи порубежная стража мало чем отличалась от московской. Разве только у двоих дозорных поверх кафтанов красовались матовые кирасы, да вместо копий в руках у них были алебарды с непропорционально крохотными топориками.

– Куда путь держим, господа хорошие? – поинтересовался литовский старший в высокой шапке «пирожком» с приколотым сбоку ярко-сиреневым, с красным кончиком пером. Наверное, петушиным.

– По приглашению князя Ивана Крошинского едем, боярин, – кивнул с седла Василий Ярославович. – Подарки богатые князь обещал. Оттого и возки с собой катим.

– Князь хоть ведает, что подарки надобно готовить, али дружина такая для напоминания идет?

– Иван Крошинский на сестре моей Аглае женат, боярин. Нешто родичу железом о чем-то напоминают?

– Иного родича не то что железом, веревкой пеньковой встретить хочется, – вздохнул порубежник и махнул рукой: – Проезжай!

– Однако… – покачал головой Андрей. – Почти взвод при полном вооружении через границу идет, а стража смотрит, будто так и надо.

– А с чего бы им беспокоиться, сын? – пожал плечами Василий Ярославович. – Мы ведь не просто так, мы к князю Крошинскому едем со всей открытостью. Опять же, вспомни легенду про Пятый крест. Земля округ русская, и люди русские. Попробовал бы с дружиной в земли ордена так проехать… У-у… Все бы железо, кроме разве сабель, отдать бы заставили. Опять же, по обычаю древнему, все русские люди вольными в выборе господина считаются. Желаешь, Новгороду под руку идешь, желаешь – Москве, желаешь – Литве. Да хоть Польше! Боярин в любой час волен со всей дружиной к иному двору отъехать, и за то корить его не должно, и имение его правитель прежний забирать в казну али разорять права не имеет. Как бы князья дружину свою пополняли, коли стража их каждого оружного холопа останавливала да прочь гнала? Войны у нас с Литвой ныне нет, оттого и ездить мы вольны, куда желаем да как желаем.

– А вдруг мы сейчас возьмем да разграбим какую-нибудь деревню?

– Кто сбежит, у кого дом загорится, кто сам стог сырой запалит, – пожал плечами боярин. – Тревога начнется, бояре окрестные холопов в седло поднимут, стражу порубежную враз дружиной крепкой усилят. Назад уйти не дадут, никак не дадут. Загонят в чащу да вырежут там всех до единого. Маловато нас силой прорываться.

– А после того, как замок возьмем? Тогда как вырвемся?

– То не наша, то князя Крошинского забота. Он ведь дороги разведывал да замок доглядывал. Должен придумать…

Литовскую порубежную заставу они миновали где-то через час после выхода в путь, а уже к полудню увидели впереди поднимающиеся в небо дымки.

– Вот и Дрисса[14]… – кивнул боярин. – На Наума-грамотника[15] уговаривались с князем встретиться. Аккурат к сроку и попадаем.

– Что такое «Дрисса»? – поинтересовался Зверев.

– Крепость такая, – ухмыльнулся боярин. – Да ты на названье не гляди, твердыня ладная. Обороняться умеет.

На самом деле Дрисса оказалась довольно крупным и шумным городом, обнесенным низкой земляной стеной с частоколом, за которой далее виднелась рубленая цитадель, возвышающаяся над наружной стеной метров на десять.

Впрочем, отряд боярина Лисьина в город заезжать не стал. Вокруг Дриссы раскинулись широкие посады: изрядное количество огородов и дворов. Среди них Василий Ярославович быстро сыскал ворота, над которыми красовалась вывеска: «Хлеб-соль», и въехал на просторное подворье, размером лишь втрое уступавшее лисьинской усадьбе, с бревенчатым домом в два этажа и длинным навесом с коновязью у правой стены.

Боярин решительно спешился, отдал поводья подскочившему простоволосому мальчишке в козьей шубейке до пят, кинул через плечо:

– Вторуша, за лошадьми проследи! – После чего поднялся на крыльцо, толкнул темную, засаленную дверь.

Андрей спешился, двинулся следом. Внутри было сумрачно, пахло кислятиной, конским потом и мясным отваром. Сразу за дверью открывалось помещение размером с трапезную в усадьбе, заставленное столами и табуретами. В самом центре горницы боярин Лисьин уже обнимался с каким-то узколицым молодым хлыщом в тесной суконной куртяшке, в штанах, похожих на два слипшихся воздушных шарика, и в колготках, плотно облепляющих тощие ноги до самых сапог с высокими раструбами. В одном из раструбов белели кружева. Голое лицо туземца с тонкими усиками казалось после бородатых русских мужиков неприлично голым, осунувшимся.

– Знакомься, Иван! – поднял руку, подзывая Зверева, боярин. – Это сын мой, Андрей.

– О-о, юный Лисьин! – Туземец оторвался от Василия Ярославовича, кинулся к Звереву, крепко обнял и тут же отодвинулся, похлопывая его по плечам: – О-о, какой могучий воин! Когда же, когда и мои дети так же станут со мною вровень! Это какой у тебя поход, боярин? Пятый? Третий?

– Первый, княже, – остудил восторг родственника Василий Ярославович. – Я так помыслил, коли начинать, то на ливонцах, на кавалерах ордынских. Бо с татарами стакнешься, без опыта враз или со стрелой в брюхе, или с арканом на плечах окажешься.

– Это верно, – согласился князь. – Не те ныне крестоносцы, не те, что огнем и мечом веру христианскую несли. – Он опасливо оглянулся по сторонам и продолжил полушепотом: – Страшно сказать, служители престола папского вдруг один за другим веру истинную отвергать начали и в ересь лютеранскую перекидываться. Сказывают, иные «отцы» у себя в замках притоны разврата устраивают и похоти предаются, иные и вовсе обеты целибата отринули и жен себе берут. Многие замки присваивают и себя баронами объявляют, друг с другом вражду затевают. Нет больше ордена прежнего, совсем нет[16]. Какая у них сплоченность ныне, коли ни веры общей, ни закона, ни власти прежней нет более? Коли в рать общую и соединяются – так токмо чтоб уделы свои от ворога внешнего удержать. А как рать нашу али польскую опрокинут – враз опять, что тараканы, по замкам и городам разбегаются. Посему и мыслю: никто за кавалера Карла не вступится, хоть бы мы и год у него осаду держали. А коли быстро суд свой правый свершим, так и вовсе хлопот не будет.

– Вот оно, проклятие Пятого креста, Андрей, – повернулся к сыну боярин. – Не дает им серебро счастья. Без веры душа мертва.

– Ай, перестань, Василий Ярославович, – небрежно отмахнулся литовец. – Пустая болтовня с этим проклятием. Коли Бог любит человека, то первое, чем его награждает, так это богатством. А грешников нищетой карает. Нешто вы, люди восхода, от прибытка когда отказывались? Ты со скобарями сговорился, боярин?

– Уговорился, княже. Идем, за стол хоть сядем. Хозяин, где ты прячешься?! Люди мои на дворе устали! Коней под навес поставь да овса им отборного насыпь! А людям горячего чего с мороза приготовь. Пива дай им вдосталь!

– А нам вина бургундского на стол! – крикнул князь.

Они втроем уселись за длинный дощатый стол, на угол. Князь Крошинский отхлебнул из деревянной кружки что-то, пахнущее яблочным соком, опять оглянулся, наклонился вперед:

– Сговорился я со смердом одним, что дрова в замок привозил. Ему заместо полушки токмо плетей полста штук выплатили. Он и уговорился за гривну серебра окрест крепости Ворзовы нас с обозом провести. Сказывал, летом там хода нет, болото, а зимой верховому пройти легко. Токмо до Рождества обернуться надобно, бо снега зима нанесет, после Рождества не пройти. По реке Синей, что смерды Зилупе кличут, до Битого дуба дойти – а там он встретит. Коли получится, так все напасти на скобарей ливонцы спишут, за ними гоняться станут.

– Нешто не узнает никто нас с тобой?

– Узнают, не узнают, – отмахнулся князь, – а подумают все едино на псковичей. Что с ними мы приходили. И погонятся, коли рискнут, за ними. А мы с добычей округ Ворзовы тихо уйдем. Нам ведь сеча ни к чему?

– На день святой Анны я со скобарями сговорился, князь. Шесть дней еще у нас. Успеем?

– За три успеем! День до Ворзовы, день округ нее лесом, еще день до Малты по тракту.

– Сил у кавалеров много?

– Полста кнехтов, может, чуть более, да дворни всякой около того. Коли скобари дело свое сделают, с десяток воинов, мыслю, всего останется.

– Ну, с Богом, – перекрестился Лисьин. – Давай, князь Иван, посылай вестника к смерду своему, пусть через четыре дня у условленного дуба нас ждет. А я пока гляну, как холопов моих хозяин привечает.

– Куда спешить, Василий Ярославович? Гонец мой доверенный по тракту поедет, через дозоры. Одвуконь. К вечеру домчится!

– Вот и пусть мчится, княже, – поднялся боярин. – Коли не сложится что, вернуться до выхода нашего успеет.

Светелка, которую отвели на постоялом дворе Андрею, была размером не больше той, в которой он жил у себя дома – там, в будущем. Однако холопы – и княжеские, и боярские – вовсе оставались ночевать на конюшне в сваленном у стены сене. В доме их только кормили да пивом отпаивали – зато от пуза. Зверев же – после нескольких дней жизни на морозе – в теплом доме да после пары кружек вина сомлел и мужественно проспал почти сутки – вечер первого дня, ночь и следующий день, что не помешало ему после ужина снова завалиться в теплую, пахнущую сеном постель.

На третий день соединенный отряд в восемьдесят человек при десяти санях вышел из Дриссы и помчался по уже знакомой дороге назад, на восток, к Свее. Но всего через два часа путники свернули влево, на пересекающую путь речушку, и вытянулись на ней в длинную колонну по двое. Путь этот явно не пользовался у местных жителей популярностью. То и дело на пути встречались рухнувшие поперек речушки деревья, перегораживающие русло завалы. Стволы потоньше холопы, спешиваясь, оттаскивали в стороны, более толстые приходилось перерубать. Из-за этого те двадцать верст, что по торному пути отряд, даже с неторопливым обозом, прошел бы часа за три, путники преодолевали половину дня и даже заночевали еще до выхода на условленное место.

Только через три часа пути после вынужденного ночлега вышел отряд к раскидистому дубу, из кроны которого торчал ввысь сухой, обгоревший ствол – подманило, видать, несколько лет назад дерево молнию, с тех пор без вершины и осталось. Люди спешились, отпустили подпруги. Четверо тут же взялись за топоры, прорубая полыньи – лошадей поить. Лучше бы, конечно, теплой воды скакунам давать – но уж какая была. Все теплее, чем снег губами хватать. Впрочем, людям пришлось пить ту же самую студеную воду, слегка разбавив ее вином. Князь Крошинский костры разводить запретил, опасаясь привлечь внимание порубежников из совсем близкой пограничной крепости, а потому все жевали холодное копченое мясо, запивая чуть подкисленной водой.

Проводник появился неожиданно. Вроде и не было никого окрест, как вдруг – в полусотне саженей показался всадник на низенькой пузатой лошаденке с длинной гривой. Жмудин был одет в длинный охабень из плохо выделанной кожи и ничем не крытый, на голове болтала длинными тесемками шапка, похожая формой на танковый шлем.

– Наконец-то! – поднялся князь. – Чего так долго, Сташко? Посланец мой где?

– К Малте поскакал. Сказывал, ты велел за замком доглядывать, княже.

– Да, точно, велел, – вспомнил Крошинский. – Как путь?

– Я проехал, княже. Мыслю, и вы без хлопот пробьетесь. Лошадка дух переведет, княже, да тронемся.

– Нечего время тянуть, – отмахнулся боярин Лисьин. – Вторуша, дай гостю перекусить да на заводного коня посади. Лошадка его в поводу пойдет.

– За то благодарствую, – спешившись, низко поклонился мужик. – Так, господин, и взаправду быстрее будет. Дозволено ли мне будет спросить, когда я получу свое…

– На задаток, – сдернув с пояса, кинул ему князь тяжело звякнувший мешочек. – Остаток получишь, как назад вернемся.

– Благодарю, господин. – Проводник низко склонился, сунул кошель за пазуху. – Вы можете седлаться, княже. Как соберетесь, так и тронемся. Пожевать я и на ходу могу.

Люди зашевелились, пряча фляги под одежду, а недоеденные припасы убирая обратно в сумки. Четверть часа – и колонна опять вытянулась вдоль реки. Вместе с Василием Ярославовичем и князем ехал Андрей во главе отряда, в нескольких шагах за жмудином. Тот, на ходу пожевывая мясистый говяжий язык, густо обсыпанный перцем, рассказывал:

– Кавалеры, гореть им в аду, прознали, что детвора у нас рыбу ловить начала, дабы с голоду не пухнуть. Ну, и порешили оброком новым обложить. На ловлю. По ведру рыбы в неделю. А где же ее возьмешь столько? Во всем нашем ручье ее ведра не наберешь. Детишкам баловство да нам чуток в кашу для запаха. А они, проклятье наше, пороть через одного начали да недоимку назначать… Дровами, хлебом, капустой. Я, деваться некуда, попытал, где вершу поставить можно. У нас ведь ручей крохотный. Начал искать – так к этому болоту и вышел. Стал пробираться к сердцевине. Мыслил, окно быть должно, коли болото. Может, хоть карасей добыть. А вышел сюда, к реке. Аккурат в княжество Литовское, мимо застав ордынских. Место тихое, нехоженое. Топи ведь кругом. Тут и половил маненько. Но ведра в неделю, понятно дело, не получается. Мочи нашей нет тягло такое терпеть… Убегли бы все давно – да хозяйство как же? Дом, двор, скотина. С собой не уведешь, продать – заметят. А уж дом и двор и вовсе никак не возьмешь. Как опосля на новом месте да с голыми руками хозяйство подымать? Сам бы, може, и поднял, ан детишек у меня пятеро, мал-мала меньше. И так мякиной одной кормить приходится, а тут и вовсе с голоду опухнут.

– Ну, это ты загнул, – не выдержал князь. – На одной мякине даже козы дохнут.

– Иногда, конечно, и кашу удается сварить, – признал жмудин. – Ан мякину не мене, нежели поросям, себе запариваем. Им ковш в варево, и себе – ковш. Вы, господа, я вижу, московские будете. А правду ли сказывают, что у вас смерд простой и боярин равными считаются?

– Пред государем все равны, – сухо ответил Василий Ярославович. – Однако же, коли ты бы от меня убег, оброка за землю не заплатив, я бы на тебя тоже сыск объявил, а опосля сидел бы ты у меня в ярыгах, пока не отдашь все до копеечки.

– Милостивый Господь! Кабы я пред судом государевым представал, я бы за то одно на оброк вдвое больше обычного согласился, господин. У нас такого и в мечтах не бывало. Кавалер наш, хозяин замка, нам и судья, и хозяин, и кара наша. Что пожелает – то прикажет, как вздумает – так и судит. Нет нам иной воли, кроме как от него. И даже Божья воля через него объявляется.

– Разве это дело, когда князь наравне со смердом безродным в суд идет, боярин? – не выдержал Крошинский. – Удел смерда – землю пахать да кормить нас, дабы мы волю королевскую сполнять могли! Что же твориться начнет, коли каждый пахарь на приказ хозяина свого в суды начнет жалиться?

– Они перестанут убегать, княже, – спокойно возразил боярин. – Слышишь меня, смерд? Коли в мои земли придешь, уговоримся об оброке, что за поле платить станешь, да и работай. Все платить по уговору станешь – в любой год уехать сможешь, коли не понравится что. Твои дети будут рождаться вольными. А коли я сверх уговора с тебя что спрошу – к воеводе али в земский суд на меня жаловаться можешь. Пред государем в землях московских все равны.

– Милостив Господь, – перекрестился жмудин. – Ныне, как серебро получу, так и отъедем. А как найти твои владения, господин?

– До Лук Великих дойдешь, подворье боярина Лисьина спросишь. Там не потеряешься, приведут.

– Чужих рабов сманиваешь, Василий Ярославович, – сухо заметил князь. – Грех это, обиду чинишь.

– Мне до ливонских обид дела нет, – хмыкнул боярин. – А коли недоволен кто – так у нас суд земский имеется. Пусть туда и жалится.

– Суд, суд… Со смердом на одной доске, пред одним судьей стоять! Позор! – возмутился Крошинский. – То-то от вас, из Москвы, то и дело бояре к нам в Литву бегут. А иные земли сами к нам под руку просятся. Тот же Псков, сказывали, намедни государя нашего просил под защиту свою его принять. Замучил, сказывают, князь московский со своими законами.

– То-то от вас, княже, ако от чумы, мора черного, смерды к нам тысячами с семьями убегают, – спокойно парировал Лисьин. – Великий князь уж замучился грамоты считать, в коих ваш король на беду сию жалится[17].

– Сила княжества не в быдле черном, боярин, а в нас, людях служилых!

– Однако же и нам, княже, каженный день кушать хочется. Что есть станет люд служилый, как земли опустеют?

– Меч прокормит!

– Здесь поворот, господа, – указал на полоску взрыхленного снега жмудин.

С речного льда отряд поднялся на пологий взгорок, потом спустился на замерзшее болото. Отличить его труда не составляло: вместо густого леса здесь торчали из снега только редкие чахлые деревца да травяные кочки. Идти сразу стало легче: здесь путь расчищать не требовалось – никаких стволов, никаких завалов. А коли где камень и выпирал – так обойти несложно, болото широкое.

– Недолго осталось, – радостно сообщил проводник. – Версты три болотом, опосля соснячок редкий, да дорога на Арсуньку, хутор там есть в три двора. Ездят мужики редко, но дорогу таки пробили.

Час занял путь через болото, еще минут десять – через вековой сосновый бор без подлеска. Здесь саням пришлось попетлять меж деревьев – но пробрались, не застряли. Дальше жмудин указал на узкую, припорошенную снегом колею:

– По ней поезжайте. Через версту тракт будет, что на Ворзову ведет. По тракту налево повертайте, да скачите. А я след через лес замету. Неровен час, заметят.

– Дальше я путь знаю, – согласно кивнул Крошинский. – Рысью давайте, рысью! Согреем маненько лошадок…

Князь вел отряд уверенно, широким шагом. Вывернув на тракт, воины прошли по нему верст пять, после чего отвернули на очередную узкую, еле различимую дорожку.

– Режица впереди, – пояснил литовец. – Город большой. Вдруг интересно им станет, что за воины скачут? Вины на нас никакой, но ведь задержат.

Дорожка через две версты провела их мимо замка, формой и размерами больше похожего на костел, потом мимо второго. С башен их окинули настороженными взглядами караульные, но тревоги поднимать не стали. Их самих не тронули – и ладно.

Незадолго до сумерек отряд снова выскочил на наезженный тракт, но опять двигался по нему всего несколько верст, после чего отвернул к сосновому бору, выросшему на высоком пологом холме. За холмом обнаружилась ложбинка, скрытая и от ветра, и от посторонних взглядов.

– Все, прибыли, – скинув шапку, отер лоб Иван Крошинский. – Вершень, выстави двух дозорных на холмы. Да глядите, сами не высовывайтесь! С опаской по сторонам доглядывайте. Станислав, пригляди, чтобы огня никто не запалил! Коли заметят нас, все прахом пойдет. Появится Радомир – меня пусть ждет. Коням отдых дайте! Седла снимите, овса задайте. Им, родимым, послезавтра нас выносить отсель доведется. Василий Ярославович, глянешь на замок? Токмо, не обессудь, пешим бы нам дойти. Неровен час, заметят.

– Ништо, – спешился Лисьин. – Идем. Андрей, Пахом – с нами.

Замок представлял собой правильный прямоугольник шириной всего метров тридцать и длиной около пятидесяти. В пределах лисьинской усадьбы таких поместилось бы штук шесть, если не больше. Правда, в отличие от усадьбы, замок был каменный, имел высоту с четырехэтажный дом и две башни по углам на стене с воротами. На одной из башен развевалось желто-синее знамя со щитом посередине, рядом дежурил с копьем воин в накидке тех же цветов. Малые размеры давали замку один большой плюс – все строение было подведено под одну общую крышу, по краю которой шли зубцы для укрытия стрелков. Судя по количеству дымов, печей внутри стояло пять.

Еще замок имел ров, что зимой было не особо актуально, и подъемный мост, с которого во множестве свисали массивные сосульки, причем некоторые из них соединялись с ледовым покрытием рва. Так что, судя по всему, быстро поднять пролет защитники явно бы не смогли. Залитых водой длинных склонов вокруг твердыни не наблюдалось – и в этом она здорово уступала усадьбе.

– Что скажешь, боярин? – шепотом поинтересовался князь, хотя услышать его никто не мог. Густой подлесок, в котором они скрывались, подступал к самому рву. К тому же, обойдя замок, они остановились в стороне, противоположной от ворот, и стражник смотрел в другом направлении.

– Коли внутри хотя бы полста ратников сидит, нам его не взять, – так же шепотом ответил Лисьин. – Ну, а коли менее двух десятков – возьмем, не удержат. Слабое место у них – ворота. Коли мост и поднимут али запалят – все едино по льду подойти можно. Без десятка лучников на башнях и защитников с шестами по верху стены им не отбиться. А ведь еще ворота крепить надобно… Нам нужен таран и пяток шестов в десять саженей каждый.

– До завтра время есть, боярин, будут. Лишь бы скобари не подвели…

– Тут токмо ждать остается. Сегодня, завтра. До третьего дня не появятся – считай, пропали старания. Возвертаться придется… Пахом, шесты на тебе, уразумел? На тебя сына оставляю. Третьей волной поведешь.

– Сделаю, боярин, – перекрестился дядька. – Христом-Богом клянусь.