Читать книгу Борис Годунов - Александр Сергеевич Пушкин, Александр Пушкин, Pushkin Aleksandr - Страница 6

А вот вторая претензия Белинского к «Борису Годунову». Она имеет составной характер и отчасти относится к Пушкину, отчасти же к материалу, на основе которого Александр Сергеевич творил пьесу, а именно «Истории Государства Российского» Н. М. Карамзина.

Послушаем же критика: «Поэту необходимо было нужно самостоятельно проникнуть в тайну личности Годунова и поэтическим инстинктом разгадать тайну его исторического значения, не увлекаясь никаким авторитетом, никаким влиянием. Но Пушкин рабски во всем последовал Карамзину, – и из его драмы вышло что-то похожее на мелодраму, а Годунов его вышел мелодраматическим злодеем, которого мучит совесть и который в своем злодействе нашел себе кару. Мысль нравственная и почтенная, но уже до того избитая, что таланту ничего нельзя из нее сделать!..»

У Карамзина Борис Годунов – злодей, который, без сомнений, сгубил отрока Дмитрия – брата царя Федора Ивановича – в Угличе, в 1591 году, руками подосланных мерзавцев. И тот же Годунов, позднее, во всем сиянии своей власти и своего таланта к державным делам, «…должен был вкусить горький плод беззакония и сделаться одною из удивительных жертв суда небесного». По Карамзину, своего рода предзнаменованиями грядущих бедствий стали «внутреннее беспокойство Борисова сердца и разные бедственные случаи, коим он еще усильно противоборствовал твердостию духа, чтобы вдруг оказать себя слабым и как бы беспомощным в последнем явлении своей судьбы…» А под этим самым «последним явлением судьбы» надо понимать вторжение самозванца и тяжелая война с ним. В то же время, Борис Федорович у Карамзина вовсе не кается в содеянном злодеянии. Но в молчании источников историк милосердно допускает возможность покаяния – стоя одной ногой в гробу, чувствуя скорую кончину, Годунов как бы окидывает мутнеющим взором свои владения и видит: «Пред ним трон, венец и могила, супруга, дети, ближние, уже обреченные жертвы судьбы; рабы неблагодарные уже с готовою изменою в сердце; пред ним и святое знамение христианства: образ Того, Кто не отвергнет, может быть, и позднего раскаяния».

Белинский сомневается в суде Карамзина: действительно ли Годунов виновен в угличском убийстве? При всем уме этого деятеля, преступление совершенно топорно, гнусно, глупо. Вот и винит Белинский Карамзина в небеспристрастности: да не могло ли быть так, что Годунову труп мальчика «подарили» его лизоблюды-доброжелатели?! Ужели такой разумный человек не совершил бы зверства осмотрительнее, в полном разуме и расчете? Определенно, не он, – сомневается Белинский, – определенно, виновны лица, искавшие его расположения или же просто без меры преданные ему.

Царевич Дмитрий.

М. В. Нестеров. 1899. Государственный Русский музей

Наука ответить на эти укоризны может лишь с величайшей осторожностью. По сию пору специалисты делятся на тех, кто уверен, как и Карамзин, в убийстве, подстроенном Борисом Годуновым; тех, кто видит в смерти царевича несчастный случай; тех, кто согласен с Белинским и допускает организацию убийства некими доброжелателями Бориса Федоровича. Так, например, с подачи доктора исторических наук Н. С. Борисова, в сериал «Годунов» пришла версия о причастности к смерти Дмитрия Углицкого жены Бориса Федоровича. А ваш покорный слуга предположил в книге «Царь Федор Иванович», что за убийством стоит дядя Бориса Годунова, боярин Дмитрий Годунов.

Карамзин высказал свою версию и держался ее твердо, поскольку основанием для нее служат многочисленные показания источников. Иначе говоря, эта версия до сих пор «почтенная», можно сказать, основная, что бы ни говорил Белинский и каких бы гипотез ни строил автор этих строк. Но, допустим, Карамзин неправ. Отчего же Пушкин должен был сам, без опоры на труды столь блистательного историка, как Карамзин, «проникнуть в тайну личности Годунова»? Да вовсе не потому, что теория Карамзина насчет угличского злодеяния не единственно возможная, а потому, думается, что гений Пушкина взлетел с аэродрома Карамзина не туда, куда хотелось бы Белинскому.

Виссариону Григорьевичу страшно не нравится «злодей, которого мучает совесть». Он бы предпочел другого злодея.

Ах, видите ли, как «избито»!

«Трагическое лицо – пишет Белинский, – непременно должно возбуждать к себе участие. Сам Ричард III – это чудовище злодейства, возбуждает к себе участие исполинскою мощью духа. Как злодей, Борис не возбуждает к себе никакого участия, потому что он – злодей мелкий, малодушный; но, как человек замечательный, так сказать, увлеченный судьбою взять роль не по себе, он очень и очень возбуждает к себе участие: видишь необходимость его падения и все-таки жалеешь о нем…» И далее, еще откровеннее: «Какая бедная мысль – заставить злодея читать самому себе мораль, вместо того чтоб заставить его всеми мерами оправдывать свое злодейство в собственных глазах! На этот раз историк сыграл с поэтом плохую шутку…»

Вот она, квинтэссенция высказывания Белинского; она-то и разделяет его с Пушкиным и Карамзиным. Слава Богу, что разделяет! Александр Сергеевич и Николай Михайлович справедливо стоят в русской культуре на пьедесталах неизмеримо более высоких, нежели Виссарион Григорьевич.

Все это желание видеть «кипучие страсти», неподвластные вере, представляющие собой бунт не только против нравственности, но и, по большому счету, против Бога, а потому создающие впечатление «исполинской мощи духа», – такой ужасающий, пошлый, унылый, примитивный провинциализм! Как будто актер детского театра из глубинки выходит на арену во «взрослом» спектакле, пытается играть серьезного драматического персонажа, и вдруг, чтобы придать себе значительности, заливается «мефистофелевским» смехом. Зал сначала молчит, пораженный его идиотизмом, потом заливается смехом – самым простым и искренним, а не мефистофелевским – в ответ. А напоследок кто-нибудь еще добавляет: «Хо-хо-хо», – совершенно как Санта Клаус, мол, Санта Клаус тут столь же уместен.

Супермегазлодей – это ведь шаблон, пропись, фигура из бондианы или какого-нибудь марвеловского комикса. У Шекспира он мог быть хорош и уместен, а прочее – перепевы Шекспира, «избитые» уже ко времени Виссариона Григорьевича намного более, чем «скучная» мораль.

Какая в безудержном, оправдывающем себя, концентрированном злодействе «исполинская сила духа»? Ричард III у Шекспира – храбрый подлец, сочувствовать ему можно лишь в одном: умен и смел, но ведь до какой степени ущербная личность! Жаль, жаль. Если есть иное сочувствие, то это либо, как у Белинского, глубокий, любующийся собой провинциализм, либо душевное нездоровье.

Пушкин же какое-то время действительно двигается в канве Карамзина. Заготовлены у него приметы карамзинского «внутреннего беспокойства Борисова сердца». Таков знаменитый монолог царя о тщетности собственных достижений: гордыня привела его на трон, а совесть уничтожает плоды деятельной гордыни…

Достиг я высшей власти;

Шестой уж год я царствую спокойно.

Но счастья нет моей душе. Не так ли

Мы смолоду влюбляемся и алчем

Утех любви, но только утолим

Сердечный глад мгновенным обладаньем,

Уж, охладев, скучаем и томимся?..

Напрасно мне кудесники сулят

Дни долгие, дни власти безмятежной —

Ни власть, ни жизнь меня не веселят;

Предчувствую небесный гром и горе.

Мне счастья нет. Я думал свой народ

В довольствии, во славе успокоить,

Щедротами любовь его снискать —

Но отложил пустое попеченье:

Живая власть для черни ненавистна,

Они любить умеют только мертвых.

Безумны мы, когда народный плеск

Иль ярый вопль тревожит сердце наше!

Бог насылал на землю нашу глад,

Народ завыл, в мученьях погибая;

Я отворил им житницы, я злато

Рассыпал им, я им сыскал работы —

Они ж меня, беснуясь, проклинали!

Пожарный огнь их домы истребил,

Я выстроил им новые жилища.

Они ж меня пожаром упрекали!

Вот черни суд: ищи ж ее любви.

В семье моей я мнил найти отраду,

Я дочь мою мнил осчастливить браком —

Как буря, смерть уносит жениха…

И тут молва лукаво нарекает

Виновником дочернего вдовства

Меня, меня, несчастного отца!..

Кто ни умрет, я всех убийца тайный:

Я ускорил Феодора кончину,

Я отравил свою сестру царицу,

Монахиню смиренную… все я!

Ах! чувствую: ничто не может нас

Среди мирских печалей успокоить;

Ничто, ничто… едина разве совесть.

Так, здравая, она восторжествует

Над злобою, над темной клеветою. —

Но если в ней единое пятно,

Единое, случайно завелося,

Тогда – беда! как язвой моровой

Душа сгорит, нальется сердце ядом,

Как молотком стучит в ушах упрек,

И все тошнит, и голова кружится,

И мальчики кровавые в глазах…

И рад бежать, да некуда… ужасно!

Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.

«Мальчики кровавые в глазах» – это ли избито?! Да это один из глубинных кодов всей русской культуры, фраза на века!

Совесть отрицает благие плоды злодейства, а совестью двигает образ Божий, которым наделен человек от Сотворения мира. И православное общество видит, чувствует это, живет этим. Гениальные Карамзин и Пушкин, при всем своем вольномыслии в молодые годы, – истинные христиане, притом глубоко верующие. Их души пронизаны знанием: восседает Бог над людской суетой, суд Его неотвратим, гнев Его ужасен, любовь Его безгранична. И каждый босяк с верой в душе и крестиком на груди совершенно так же, как Карамзин и Пушкин, знает это, живи он хоть «на задворках великой империи», там, «где рельсы вылезают из кармана страны».

А Виссарион Григорьевич сего не знает, вернее, знать не хочет, ему милее картонные короны безбожия и безнравственности.

Глубинно русский, глубинно народный, если угодно, краеугольно-национальный сюжет нашей литературы, наших песен, нашего искусства в целом – кающийся разбойник, бегущий от грехов своих в монастырь. То же самое: невинная девушка, идущая в монастырь, под защиту Бога, если надо ей не совершить греха, но и брака нежеланного избежать. Борису Годунову идти в монастырь поздно. Он царь. В 1605 году он на пороге смерти. Что ему осталось, злодею, венценосному разбойнику, в начале дороги, ведущей к небесному судилищу? Наставить сына (зная в сущности, что уберечь его он уже не в состоянии), а пуще вверить его Господу: «Бог велик! Он умудряет юность, Он слабости дарует силу…»; а потом все-таки покаяться, все-таки просить прощения за грехи, пусть и кратко, пусть и с оговорками, да и уйти в монахи:

Умираю;

Обнимемся, прощай, мой сын: сейчас

Ты царствовать начнешь… о боже, боже!

Сейчас явлюсь перед тобой – и душу

Мне некогда очистить покаяньем.

Но чувствую – мой сын, ты мне дороже

Душевного спасенья… так и быть!

Я подданным рожден и умереть

Мне подданным во мраке б надлежало;

Но я достиг верховной власти… чем?

Не спрашивай. Довольно: ты невинен…

Царь мечется, царь тщетно ищет спасения сыну, а не себе. Хотел бы покаяния, да времени нет. Но хотя бы совершается работа души, и совесть внушает Борису Федоровичу: он грешен, ему нужно покаяние.

И в финале он все-таки принимает постриг, объявляя (последняя реплика царя во всей пьесе):

Простите ж мне соблазны и грехи

И вольные и тайные обиды…

Святый отец, приближься, я готов.

Что говорит людям и Богу царь-злодей, мучимый совестью?

«Простите».

Простите! Слово произнесено.

Простите грехи, соблазны, обиды вольные и невольные, известные и тайные.

А потом все земное в судьбе династии Годунов рушится, ибо срок истек, и Господь подводит черту. Но это – уже за пределами личной судьбы самого Бориса Федоровича.

Смерть Бориса Годунова.

К. В. Лебедев. 1880. Литография. Издание В. И. Иванова.

Местонахождение неизвестно

Да что же еще надо русскому человеку, когда он сознает свою греховность, греховность глубокую, греховность страшную, греховность, которую самостоятельно преодолеть невозможно, когда он видит, что грехи его – словно пена морская, что? Прокричать, хотя бы на 59-й минуте 24-го часа своей жизни: «Я каюсь! Я нуждаюсь в прощении! Уповаю на любовь, которой сам я лишен…»

* * *

Борис Годунов в трактовке Александра Сергеевича Пушкина не только невероятно, поразительно точен с исторической точки зрения, он еще и образец грешника, кающегося в последний миг, – как евангельский разбойник на кресте, – и не теряющего последней надежды на спасение.

Это не избито, это гениально.

И это будет жить до скончания Русской цивилизации.

Боже, милостив буди всем нам, великим грешникам, суди нас, Господи, не по справедливости, но по любви Твоей!

Д.М. Володихин,

доктор исторических наук,

член Союза писателей России,

профессор исторического факультета

МГУ имени М. В. Ломоносова,

заведующий кафедрой культурного наследия

Московского государственного института культуры