Читать книгу «…А в небе ангелы летят». Военные стихи и поэмы - Александр Ревич - Страница 2

Я родился в 1921 году в Ростове-на-Дону. Когда началась война, я уже служил в армии. 10 июня 1941 года окончил Орджоникидзевское пограничное училище в звании лейтенанта, а 21 июня 1941 года был откомандирован в Одессу к своей воинской части, рядом с советско-румынской границей. Находясь в увольнении, мы с несколькими командирами Красной армии немного выпили. Утро следующего дня – воскресное утро – было замечательным, тёплым и солнечным. А в полдень мы услышали речь Молотова, сообщившего, что на рассвете немцы бомбили Ленинград, Севастополь, Киев и Одессу… Началась война.

Я не любил говорить о войне, хотя о войне мной написано немало. Кроме того, рассказы о войне, особенно в пьяной компании, часто напоминают «охотничьи» и «рыбацкие» байки: «Воот та-акую щуку поймал!» Стыдно бывает не только говорить, но и слушать такое.

И всё же, несмотря на мою нелюбовь к подобным байкам, по окончании войны я рассказал моему, ныне покойному, другу, русскому и украинскому поэту Павлу Панченко о том, как воевал. Рассказал скупо, почти протокольно, как при допросе в Особом отделе Южного фронта.

Кавалерийская часть Одесского военного округа, где мы служили, в первых же боях лишилась практически всех коней. Что касается бойцов, то в нашем полку была не только молодежь, но и много взрослых мужиков, призванных из запаса.

В начале войны мы вынуждены были отступать. Мне приходилось наблюдать панику во время отступления, которое официально называлось «планомерным отходом», а по-нашему – «драпом», когда воинская часть превращалась в неуправляемую толпу и когда, потеряв всякую надежду, небольшая группа солдат отстреливалась до последнего патрона.

Мой приятель-фронтовик, попавший на фронт в 1942 году, однажды сказал: «Представляю, каково было вам воевать в 41-м…»

Любая страна, любая армия при таком разгроме, какой мы пережили летом 41-го, не могла бы выстоять против гитлеровской военной машины. Примером тому – Франция. Мы одолели эту силу за счет огромной территории и людских резервов, жертвуя миллионами жизней.

Я и сегодня удивляюсь, как вообще могли воевать, ведь мы были совершенно не готовы. Те, кто заявляет, что Сталин планировал напасть на Германию, – отъявленные лжецы: у нас не было необходимого вооружения, чтобы вести эффективный бой. Нам не хватало очень многого!

8 августа я получил приказ от командира: взять взвод разведки и выяснить, где находятся немецкие войска. Наша часть в это время отступала в районе между Николаевом и Березовкой. Неожиданно мы напоролись на немецкую танковую колонну и попали в «котёл». Всё произошло так внезапно, что последнее, что помню, – орудие одного из танков, нацеленное прямо на нас. И всё. Затем – провал. Это был мой первый бой: кавалерия против немецких танков.

Когда очнулся, меня уже окружили немецкие мотоциклисты. Они собрали всех, кто мог идти, отделив командиров от красноармейцев. Нас пригнали на вокзал в Тирасполе, откуда поездом должны были увезти в Румынию. К счастью, поезд охраняли румыны, а не немцы, и это дало нам шанс на побег. Вагоны были товарные, без крыши. Мы договорились бежать ночью, а утром я нашел только одного моего товарища – Валентина Лихачева, военного инженера 3-го ранга. Что стало с остальными, не знаю. Следующую ночь в прифронтовой полосе мы с ним переждали в кукурузном поле, а утром двинулись к своим. Подкрались днём к стоящей на отшибе хате и постучали в дверь. Вышла девушка, красивая украинка, которая, увидев нас в форме командиров РККА, всплеснула руками: «Вы что, с ума сошли? Немцы кругом!» Однако в дом впустила, накормила и даже дала кое-какую крестьянскую одежонку, лапти лыковые и старые картузы. Мы поскорей ушли, чтобы не подвергать риску нашу смелую хозяйку. Пробираясь от села к селу, где было возможно, представлялись сезонными работниками и помогали по хозяйству, а нас за это кормили и давали что-то съестное с собой. Так почти дошли до Азовского моря.

Но однажды, ранним туманным утром, нас все-таки задержали немецкие полевые жандармы. Бежать было некуда. В тот день в посёлке, где мы шли по улице, задерживали всех подозрительных бродяг.

Это было в ноябре 1941-го, неподалёку от Таганрога. Зима выдалась ранняя. Уже выпал снег, и холода стояли нестерпимые: вроде бы юг, Приазовье, но температура ниже десяти градусов мороза, но – открытая равнина, ураганный степной ветер да и одёжка не по сезону. Нас погнали куда-то вперёд, и уже в полдень мы оказались в немецком лагере: аккуратный квадратный километр заснеженного поля, обнесённый колючей проволокой в три кола, и ни одного строения в этом квадрате, только угловая деревянная вышка с часовыми и с пулемётом. За проволокой топтались на холоду несколько тысяч задержанных. Едва держась на ногах, прижимаясь друг к другу, чтобы хоть как-то согреться, рассказывали для куража скабрезные анекдоты и байки, смеялись. Из обрывков газеты и ваты, выдранной из рваных телогреек, скручивали что-то вроде цигарок и втягивали в себя едучий дым. И ждали… неизвестно чего. В этом лагере не давали никакой еды. Чем скорей подохнешь, тем лучше. Позже я узнал, что были у немцев такие лагеря – «голодные». Там, случалось, пленные ели друг друга. Эти несколько дней и ночей голодного и бессонного топтания на снегу закончились немыслимым везением. Нам двоим – мне и Валентину Лихачеву – удалось бежать из лагеря на открытой равнине, средь бела дня. В такое невозможно поверить. Раз в день, на рассвете, группу пленных выгоняли на дорожные работы. Где-то поблизости строили мост. Отбирали несколько сотен доходяг из тех, кто успевал пробиться в строй. Остальных отсекали пулеметной очередью. Люди рвались в колонну: ещё бы, там, на работах, местным крестьянам разрешалось бросать пленным куски хлеба или ещё какую-то еду. После двух неудачных попыток нам удалось пристроиться к рабочей колонне, а при выходе из лагерных ворот, ничего не соображая, я вцепился в рукав Валентина, выволок его из строя и – дальше, за кусты, росшие вдоль лагерной ограды. Потом мы прыгнули в ров и прятались там до темноты, а глубокой ночью ушли подальше от лагеря. На волю. До сих пор не могу объяснить, почему именно я решился на такое, ведь Лихачев был лет на десять старше меня.

Есть во мне чувство, что кто-то вёл меня. Странно ещё и то, что наш побег на глазах у всей колонны не вызвал никакой реакции. Конвоя поблизости не оказалось, а пленные, отрешённые и оцепеневшие, брели, видимо, ничего не понимая.

В тот миг впервые пришла мысль о Боге. В смертельно опасных случаях всё время что-то меня берегло. Чья-то невидимая рука…

Я прошёл 12 километров по льду Азовского моря, перешёл линию фронта. Крику: «Стой! Кто идёт??» я обрадовался: наконец вышел к своим! И тотчас попал в руки следователя НКВД!

До мая сидел в Ворошиловградской тюрьме. Меня допрашивали, будили ночью, вели на допрос и, чтобы выбить признания, не давали спать. Со мной в камере сидел уголовник, который всю ночь точил самодельный нож, приговаривая: «А ночью я кого-нибудь зарежу…»

Следователь – молодой здоровенный лейтенант НКВД – был начисто лишён всякого чувства сострадания и жалости. Он не бил подследственных, но оказывал постоянное психологическое давление. Однажды дал какую-то бумагу и сказал: «Подписывай, это твоё заявление».

В документе – ни одного моего слова, всё полностью сфабриковано! Я категорически отказался подписать, и тогда он стал меня избивать резиновой дубинкой. Её удары значительно больней, чем деревянной. Я схватил с письменного стола чернильницу и метнул ему в лицо. Что было дальше, не помню. Очнулся уже в камере. Ждал расстрела. Приговор: три месяца отсидки, месяц на формирование штрафбата – это приравнивалось к высшей мере (вместо «десятки» давали 2 месяца).

Самым страшным было ощущение несправедливости. За что???

Многие годы я не в силах был писать о штрафном батальоне и никому об этом не рассказывал. Стыдно было. И только теперь, прожив восемь десятков лет, я рискнул написать «Поэму дороги», где и плен, и штрафбат, и судьба отца, ушедшего с Первой мировой в Добровольческую армию, где стал казачьим капельмейстером… И та же дорога, те же станицы, как у отца двадцать лет назад, когда он «нищебродом» возвращался с Кубани домой, в Ростов.

Штрафные батальоны появились согласно приказу № 227 наркома обороны Сталина летом 1942 года, когда действующая армия была практически разгромлена, когда мы все время отступали, а немцы подходили к Сталинграду. В этом обвинили солдат и младших офицеров, их обвинили в трусости и в том, что они врагу сдают города и сами сдаются в плен. Вместо того чтобы расстреливать или сажать в лагеря, провинившихся командиров Красной армии и солдат посылали в штрафные батальоны, где они должны были кровью искупить свою вину. Командиром штрафного батальона не назначали приказом, эту должность занимали желающие кадровые офицеры, пользовавшиеся значительными льготами. Так и наш комбат не был осужденным. И в бой он шёл вместе с нами, правда сзади наших цепей.

Много позже один из моих друзей сказал:

– Так ты всего шесть месяцев провёл в тюрьме и в штрафбате, а я десять лет сидел в лагере.

На это я ответил:

– Да, ты сидел десять лет, а я ежедневно ходил в обнимку со смертью.

Попасть на фронте в штрафной батальон – это была практически стопроцентная смерть!

Чаще всего штрафные батальоны участвовали в ночных разведках, действовали в особых условиях. Обычная атака начиналась артиллерийской подготовкой, затем бомбардировщики и штурмовики наносили удар, и лишь потом наступало время танков, поддерживаемых пехотой. У нас всё было по-другому. В первую же ночь нам приказали пройти через минное поле и закрепиться за ним. Это было близ донского города Калач. Немногие выжили. Мне повезло: был ранен в первые же минуты, но, к счастью, меня подобрали санитары.

Накануне я предчувствовал, что буду ранен, и когда это произошло, уже теряя сознание, подумал, что не умру. Чем можно объяснить такое? Взрывной волной меня выбрасывало из седла в придорожное кукурузное поле – и ни одной царапинки, только оглох на несколько дней… А однажды после атаки обнаружил, что полы шинели пробиты пулями и ни одна не задела меня. Чувство бережённости вспомнилось через много десятков лет, и я закончил свою «Поэму дороги» такими строками:

Только теперь я понимаю, почему в поэму «Начало» не вставил рассказ о втором пленении. Какое-то чутье подсказало, что этот эпизод перегрузит и без того перенасыщенное событиями повествование. Подряд два побега из плена – это уже чересчур.

Жизнь – неправдоподобна, но искусство требует правдоподобия. У Твардовского в «Теркине» есть тоже неправдоподобный эпизод в главе «Переправа». Попробуй не подохнуть в ледяной воде!

А разве можно поверить в историю о старшине? Фамилия его, кажется, была Мошнин. Здоровенный такой детина, из моряков Волжской флотилии, приписанный нашей дивизии. Не история – анекдот. Ночью старшина и несколько бойцов тащили от полевой кухни вёдра с супом и пшённой кашей да заблудились в темноте, забрели в расположение противника и наткнулись на пулеметное гнездо. Мошнин с перепугу оглушил немецкого пулемётчика ведром с кашей, а второго ребята слегка придушили и приволокли двух «языков» к нашим окопам. Вместо ужина.

Своё «преступление» я смыл кровью.

После госпиталя мне вернули звание лейтенанта, но награды так и не вернули. Ну и бог с ними! Ведь у меня появился огромный шанс выжить!

Я попал уже в обычную часть, в стрелковый полк, прямиком на Сталинградский фронт. 62-я и 64-я армии. Сталинград был разрушен – весь в руинах: «курганы битых кирпичей, могильники пустых печей».

Недавно я видел американский фильм об этой битве. То, что там показано, полная ерунда по сравнению с тем, что было на самом деле. Сталинград был мёртвым городом: не осталось ни одного целого здания, лишь обугленные руины напоминали о жилых кварталах, магазинах, театрах. Создавалось впечатление, что в этом аду не смог выжить ни один человек. Однако, когда немцев окружили и выбили из города, из каких-то подвалов, укрытий, землянок стали появляться закутанные в тряпьё люди, иногда – целые семьи. Они жили там, скрываясь месяцами. Как они выжили? Я этого никогда не мог понять.

Тяжело было писать о днях обороны Сталинграда.

Бой, особенно ближний, тем более рукопашный бой, не поддаётся связному словесному выражению. В бою мы находимся скорее в бессознательном состоянии. Как бы в отключке. Память не фиксирует деталей. Об этом я пытался написать в одном из стихотворений:

Во время большого наступления в декабре 1942 года я был тяжело ранен в грудь и позвоночник. Девять месяцев провалялся в тыловом госпитале, в уральском городе Златоуст. Удивлялся тишине, трамваям, медсёстрам… но рвался на фронт. Мне было двадцать с небольшим.

В то время я – помощник начальника штаба полка – получил приказ возглавить батальон. Одна из рот этого батальона была укомплектована узбеками. Слабо подготовленные бойцы, они не понимали, за кого и почему должны сражаться, да и вообще не хотели воевать. Однажды во время очень жестокого боя они бросились врассыпную, оголив фронт. Всех их скосили пулемётные очереди заградотряда, стоявшего позади наших оборонительных рубежей с целью преградить путь дезертирам и тем, кто отступал без приказа. Недаром Наполеон сказал, что сто французов стоят тысячи мамелюков…

Наша победа была неизбежна.

И все-таки наша победа – чудо.

После Сталинграда все почувствовали, что перелом наступил. Лежа на снегу, я видел, как мои бойцы вели пленных немцев. Не я был в плену, а они. А как мы ждали открытия второго фронта!

После Сталинградской битвы стала значительно ощутимей помощь союзников: тушёнка и шоколад стали для офицеров постоянными продуктами в их пайке. Что касается оружия, то наши пистолеты-пулемёты Дегтярева и Шпагина были намного лучше американских и английских. Так что войну выиграла не американская тушёнка! Мы могли обойтись и нашим пшённым концентратом! Это – наша Победа, за которую сполна заплачено нашей кровью.

Думаю, что всего один раз союзники действительно оказали большое влияние на ход войны. Это произошло раньше, в декабре 1941 года, когда они заявили, что если Германия будет использовать ядовитые газы, то и они применят против неё химическое оружие. Если бы немцы осмелились использовать свой зарин, табун или фосген на нашем фронте, они достигли бы Урала за две недели. На мой взгляд, союзники открыли «второй фронт», чтобы не позволить большевикам захватить Европу. Они уже тогда боялись нас, нашего «варварского и азиатского» народа. Справедливости ради надо заметить, что отчасти мы заслуживаем такое определение. Как раньше говорили: «Где Иван прошёл, трава не растёт».

Это надо пережить, чтобы понять. Представьте себе, что чувствовали эти солдаты, которые освободили Россию, Украину, Белоруссию, которые увидели столько уничтоженных городов и сожжённых деревень, расстрелянных стариков, детей и растерзанных женщин. Эти солдаты, многие из которых потеряли свои семьи, не могли испытывать жалость к врагу.

С годами память притупляется, подробности стираются, но война остаётся в сознании как нескончаемый многолетний поток таких испытаний, какие можно вынести только в молодости. Мы тогда почти не болели, не было даже банальной простуды или поноса, а ведь ели что придется, пили болотную воду, спали под открытым небом, часто на снегу или в снегу. Приходилось, как я писал, «нырять в снеговую постель» или пить «для сугреву» из флакона тройной одеколон, добытый на бесхозном аптечном складе, а в сильную жару, когда капли воды не найти, с радостью раскалывали кулаком арбуз на заброшенной бахче, или, скатываясь в придорожный кювет, с любопытством молодости смотрели, как из брюха пикирующего «юнкерса» вываливаются бомбы и рвутся, переворачивая телеги обоза.

Когда после побега из плена и выхода из окружения я угодил в обработку Особого отдела, мне стало понятным, в мои-то двадцать лет, как пагубно и преступно сталинское недоверие к тем, кто возвращался домой из вражеского тыла. Это были самые верные и закалённые войной люди, а их объявляли предателями. Какими кадрами жертвовал Верховный главнокомандующий!

Я думаю, что XX век был веком Антихриста, безжалостным временем. Почему у России столь трагическая судьба? Почему произошла революция 1917 года? Почему возник сталинский режим?

Я боюсь, что и сейчас мы на пути к Апокалипсису, в ожидании Армагеддона.

Что ещё сказать?

Вспоминать войну непереносимо: слишком много высокого и низкого пришлось увидеть. Вся моя остальная жизнь накладывалась на пережитую войну. Вся!

Господь меня уберёг.

Может, для того, чтобы я написал свою Книгу жизни.

Александр Ревич

Алик в матроске, 25 декабря 1923 года

Алик с мамой Верой Рафаиловной

Курсанты (А. Ревич – первый слева), 1 июля 1941 года

Курсант Александр Ревич

Курсант Александр Ревич

Зима 1945-го

С Мурой в Коктебеле

Лето 1949-го

А. Ревич и адыгейский поэт Аскер Гадагатель, начало 1950-х годов

А. Ревич с мамой Верой Рафаиловной, конец 1950-х годов

Дома за рабочим столом.

Фото Александра Кривомазова

Коллекция трубок поэта, конец 1990-х годов

Вокруг А. Ревича: Юлия Покровская, Владимир Летучий, Нина Краскова.

Болгарский Культурный институт, 17 ноября 2010 года. Фото Сергея Надеева

А. Ревич с Мурой и Юлией Покровской, Переделкино, август 2004 года.

Фото Рады Полищук

А. Ревич с поэтом-фронтовиком Василием Субботиным и Юлией Покровской, Переделкино, июль 2007 года

А. Ревич с издателем Ксенией Азаровой

Творческий вечер А. Ревича, Болгарский Культурный институт, 17 ноября 2010 года.

Фото Сергея Надеева

А. Ревич с Марком Кабаковым

Творческий вечер А. Ревича, Болгарский Культурный институт, 17 ноября 2010 года.

Фото Сергея Надеева

На могиле Арсения Тарковского, Переделкино, 1997

А. Ревич с Владимиром Мощенко и Инной Лиснянской, Москва, 2000.

Фото Александра Кривомазова

А. Ревич с Галиной Климовой.

Фото Сергея Надеева

А. Ревич с Михаилом Письменным.

Фото Сергея Надеева

В гостях у Ревичей: Галина Климова, армянские поэты Седа Вермишева и Геворг Гиланц

У себя в кабинете

С сыном Борисом и внуком Арсением, Болгарский Культурный институт, 17 ноября 2010 года.

Фото Сергея Надеева

А. Ревич с Константином Шиловым и Семеном Липкиным, Переделкино, 30 июля 1997 года

В гостях у Ревичей: Белла Цонева (Болгария) и Галина Климова.

Фото Сергея Надеева

После творческого вечера. «Можно автограф?»

Фото Сергея Надеева

В День Победы