Читать книгу Сочинение на свободную тему (сборник) - Александр Рей - Страница 3

Убаюкивая, опутывая нежностью и теплом, она манила меня в сон. Та материнская забота, с которой она меня покачивала, приняв на себя тяжесть тела, каждый раз сулила яркие картины других, полных жизни миров. За этим изо дня в день я к ней и приходил, превозмогая усталость, расходуя последние силы. Но по-другому просто не мог: иначе бы уже давно исчез, просто бы растворился в свете дня. В принципе, я и жил-то от встречи до встречи с ней.

Стоило лишь солнцу достигнуть линии заката, я, прощаясь с ней до утра, касался в последний за сегодняшний день раз её полного жизни тела, как бы говоря: «Скоро увидимся, милая, вновь…» И в унынии плёлся домой, ненавидя каждый сделанный шаг: ведь он отдалял меня от неё, приближая сумрак, а за ним – и ночь.

Обычно я как раз переступал порог подъезда, когда солнечные лучи переставали касаться этих земель, лишь с трудом достигая неба. Тогда я скорее спешил подняться в свою квартиру, заперев понадежней дверь. И оставался наедине со страхами пережидать ненавистную ночь.

За щелчком последнего замка следовали отшлифованные каждодневностью действия: включить везде свет; из туалета взять ведро и отнести в мою комнату; добраться до холодильника (за едой и питьём); зажечь тридцать больших свечей… И запереть свою комнату на все замки и засовы. На всё у меня уходит около пяти минут. Но с каждым днём, точнее, с каждой ночью, это время немного уменьшается.

Последним штрихом остаётся включить радио и телевизор погромче, компьютер. Всё… Можно дожидаться темноты.

Когда они придут, угадать невозможно – всегда происходит по-разному. Я уже неоднократно пытался найти хоть какую-нибудь закономерность, но тщетно… Один раз это может быть полночь, другой – под самое утро, ещё – когда им взбредёт в голову. Поэтому сколько продляться мои мучения, предугадать невозможно.

Когда в мою квартиру проникает мрак, в первую очередь, становится очень тихо. Все звуки, за исключением какофонии музыки и речи, доносящейся из динамиков компьютера, телевизора и магнитофона, просто исчезают. Их нет, как будто нет и мира кругом. Словно кто-то ластиком стёр все ноты из тетради Вселенной.

Вслед за тишиной приходит и сам мрак. Сидя за компьютером, я вдруг перестаю слышать мир. А это значит наверняка, что, если обернуться и посмотреть на щель под дверью, из которой, по идее, должен бить яркий свет ламп, там будет темно. И темнота такая, словно и не темнота вовсе, а будто лампочки, до этого усердно извергающие частицы света, вдруг сломавшись, начали светить настоящим, живым мраком.

Чтобы не видеть, как из-под двери пробивается темнота, оставляя на полу чёрную полосу, я заранее забиваю все щели тряпьём. Так легче пережить ночь.

Окон в моей комнате нет. И не будет никогда. Мне они не нужны, зато им нужен я, чтобы добраться до моего оцепеневшего, непослушного и будто чужого тела. А этого я позволить не могу: ведь тогда меня просто не станет… Ведь и так ничего, кроме плоти, называемой людьми физическим телом, у меня не осталось. Они забрали у меня душу, они сожгли мою жизнь, они… Приходят ночью.

Когда комнату заполоняет тишина и наступает абсолютный мрак, когда последний кусок меня самого обращается в камень сжатых судорогой мышц, они победоносно ступают по этой квартире. Там, за дверью моей комнаты, где сейчас господствует темнота, мечется в приступе ярости неистовый зверь. Он крушит всё, что попадается у него на пути, разрушая, терзая, уничтожая… Гром, треск, рык, рев сопровождают его забаву. Кажется, это длиться бесконечно, пока так же неожиданно, как и началось, зверь не затихнет.

Но я-то знаю, что это лишь обман.

Я сижу внутри своего окаменевшего тела и могу лишь ждать, пока не придет хозяин… Хозяин зверя. Он уверенным шагом идёт по разгромленной квартире, разгребая ногами щепки, осколки стекла и бесформенные куски железа. Иногда он останавливается, чтобы приподнять остаток некогда целого предмета, и затем с силой швырнуть его о стену. Когда хозяин, наконец, убеждается в качестве проделанной зверем работы, он вспоминает, ради чего, а точнее, кого, собственно, было необходимо блуждать в принесенной с собой темноте.

Деловито, целеустремленно он направляется к двери, разделяющей нас. Медленно, будто боясь разбудить меня, поворачивает ручку, желая зайти. Притворщик! Он делает вид, что не знает о семи замках, не позволяющих двери предать меня, впустив темноту в комнату.

Как будто осознав, что им (ему и зверю) так просто не добраться до меня, хозяин начинает неистово дергать ручку, словно это откупорит замки.

– Открой!!! Слышишь, открой!!! – доносился из-за двери рвущий перепонки голос.

Когда и это не помогает, они начинают ломать дверь.

Раз!!! – содрогается она под натиском чудищ. Два!!! – она вот-вот сорвётся с держащих её петель. ТРИ!!! – ударяя последний раз, с такой силой, что кажется, будто весь дом сейчас развалится, но… Ничего не происходит, и они сдаются.

«Три-три-три…» – проносится у меня в голове.

– Три… – шепчу я себе тихо-тихо.

Ведь «три» значит, что они сейчас исчезнут до следующей ночи, постепенно вернутся другие звуки. И страх, державший меня в своих тисках всё это время, отступит. И расслабленные мышцы позволят упасть на пол, извергая пережитое в заранее приготовленное ведро.

А когда наступит утро, станет и вовсе легко. Я выключу ТиВи и компьютер, оставив для фона лишь болтовню радио диджея. Захвачу грязное ведро, открою замки и выйду в квартиру. Всё окажется лежать именно там, где я и оставлял: ни осколков битых зеркал, ни расщепленной мебели, ни покореженного железа – ничего, что могло бы хоть чем-то напомнить о ночном господстве зверя. Лишь плещущаяся на дне ведра масса говорит мне, что эта ночь была на самом деле.

Останется лишь сонливость и желание поскорее увидеть ЕЁ, чтобы отдать, как целительнице, своё измученное бездушное тело.

Я умоюсь холодной водой, остудив чувства. Может быть, приму душ. Схожу в ближайший магазин, чтобы купить всё необходимое на день и ночь: какую-нибудь провизию, вероятнее всего полуфабрикаты (главное, чтоб не надо было готовить); пачку сигарет; несколько банок пива и ещё что-нибудь по необходимости. Принесу купленное домой, переложу, что надо в холодильник, а что – по полкам. Чуток снеди, пиво и сигареты закину в сумку, где уже валяется недочитанная книга. Повешу сумку на плечо и наконец-таки отправлюсь к ней.

Идти совсем недолго, минут пятнадцать-двадцать, в зависимости от ширины шага. Я и так живу на самой окраине города, останется только добраться до небольшой рощи, пройдя мимо нескольких последних домов.

Когда я увижу ЕЁ в дали, подумаю, в очередной раз, насколько же она прекрасна в своем несовершенстве. Среди других она выглядит уродцем, сгорбившимся, сдавшимся под властью тяжелого бремени, недостойным жизни выродком. Но я-то знаю, что это только внешность. И кто будет её судить, не сможет понять смысл, не сможет понять, проникнуться тем стремлением к жизни, каким наполнено её изуродованное тело… Кто будет корить её за внешность, жалкую и нелепую в сравнении с высокими, статными красавицами и красавцами, соседствующими с ней, не узнает, что она единственная дает мне силу жить.

Искорёженный ствол, как старушечий горб, сразу же бросающийся в глаза, и плотная, полная зелёных листьев крона – это всё моя береза. Я прихожу к ней каждый день, кладу сумку у её корней, а сам забираюсь на ствол, настолько удобный, словно за все эти годы моя береза привыкла ко мне, и теперь чувствует мое тело, считая его неотъемлемой частью себя, подстраивается под его усталость.

Я ложусь на ствол моего дерева, как на самую мягкую кровать, закрываю глаза и… Засыпаю. Листья и ветви укрывают меня от слепящего солнца, создавая прохладу. Дерево, чувствуя меня, покачивается под ритм ветра. Я сплю… Под надежной защитой, в тишине и спокойствии. Всё это время дерево отдает мне часть себя, зная, что произошло ночью. Покачиваясь, моя берёза успокаивает забывшие свободу мышцы, расслабляя их.

Шум листьев отдирает от меня, будто прилипших пиявок, последние комочки страха. Я не чувствую боли, потому что сплю, потому что я в других, созданных под её защитой, мирах. Я сплю, набираясь сил, чтобы пережить ещё одну ночь.

Только что проснувшись, я перекусил крабовым мясом, чипсами и плавленым сырком, все это запив пивом. Теперь осталось, распластавшись на стволе моего дерева, наслаждаться полным желудком, легким опьянением и первой сигаретой, ловить ощущения собственной силы полного энергии тела и наблюдать сквозь редкие плеши листвы за плывущими по небу облаками, такими белыми и пухлыми, словно они только что из японских мультиков. Только в аниме встречаются такие вот, вмещающие в себя детскость, талант и мечту облака-перины.

Докурю сигарету, возьму книжку Ефремова «Лезвие бритвы», может, выпью ещё баночку пива – вот, собственно, весь план на жалкий остаток дня. В принципе, как и всегда.

Чтобы вот так наслаждаться жизнью, у меня остаётся очень мало времени – почти весь день я сплю, «отрываясь» за неудачную ночь. По сути, и живу я эти два-три часа, пока не подступит ночь и я полон сил.

Что жизнь? Неужели это несколько часов покоя? Неужели жить – значит быть прикованным цепями тьмы, зависеть от кого-то или чего-то? Мне мало моей жизни… Жизни, что есть у меня – жалких несколько часов в сутки. Но при этом, как ни странно, я не завидую другим людям, у которых в распоряжении и день, и ночь, которые могут идти, ехать, лететь куда и когда захотят, которых не держит страх и ужас. Я им не завидую, потому что их свобода и разнообразие возможностей кажущиеся…

Да, потенциально перед ними открыт целый мир. Да, они могут всё. Да! Но именно то, что им даровано свыше и чего так не хватает мне, людей и держит. Время, пространство и возможности! Для всех они бесконечны и постоянны. Люди привыкают пользоваться не этими великими благами, а их доступностью. Они думают, что в любой момент можно сделать то, чего хочется, поэтому можно и отложить… «Чуть позже!», «Не сейчас!», «Пока нет времени…» – именно это их ограничивает. В сущности, у меня есть два, а то и три часа в день, которые я использую по максимуму, а именно наслаждаюсь полным энергии телом, не упускаю ни единого ощущения, что дает жизнь: теплота солнечных лучей, прозрачность неба, шелест листьев и, конечно же, радость общения…

То, что я просыпаю почти весь день и не могу далеко отдаляться от дома, не значит, что у меня не может быть друзей. Их мало, а точнее, двое, но они есть. Юрась и Лена – двое… Самое то, не хочу ни больше, ни меньше. Наверное, характер такой.

Мы иногда ходим в кафешки, реже играем в бильярд (потому что ближайший pool-bar находиться в сорока минутах езды), кидаем мяч в корзину на школьной площадке недалеко от дома, вместе смотрим телек под чипсы и играем зимой в снежки… Но всё равно чаще встречаемся возле березы. Сидим, пьём пиво и болтаем о всякой всячине. Я лежу на стволе, они валяются в утоптанной траве. Всё размеренно и надёжно, как жизнь на пенсии.

Видимся мы, правда, редко – примерно раз в неделю, но мне и этого хватает. Всё равно я привык быть один – говорю же, характер такой. Но полностью я один тоже быть не хочу. Например, сейчас Юрку отправили, как молодого учёного-физика, в Японию. Его не будет около полугода. Почти всё это время я буду один (не считая болтовни по интернету). С Ленкой без Юрася у меня дружить не получается. Он как бы связующее звено в наших отношениях. То есть я с ней могу и болтать так же, как и всегда, о всякой ерундистике, веселиться, смотреть телик под чипсы и пиво, и даже играть в баскетбол, тем более что она учитель физкультуры в школе. Но… Обязательно, просто обязательно, несмотря на всю нелепость, бессмысленность и абсолютную нелогичность, спустя какое-то время после Юркиного отъезда, дружеское общение прерывается сексом. Мы становимся любовниками.

Вот такая ерунда! Просто смотрим-смотрим ТВ, а потом «БАХ!», и даже сами не замечаем, что занимаемся сексом. После чего она идёт, принимает душ, одевается и по-английски уходит. Далее следует тишина длиной в месяц – ни звонка, ни сообщения в «аське», ни даже банальной смски.

Спустя придуманный ею срок мой телефон выдает Ленин номер. Она коротко предупреждает, что придет. А это значит, что не будет ни телевизора, ни разговоров – мы просто займёмся сексом. Потом всё по кругу. «Пока, увидимся через месяц» – иногда хочется ей бросить в спину, но, конечно же, этого не делаю. И так, пока не прилетит Юрка.

Когда я ему рассказал о наших «отношениях с Ленкой без него», он только пожал плечами и сказал: «Странные вы какие-то…» И продолжил пить пиво.

Да я, в принципе, над всем этим не задумываюсь. Тем более что здесь все понятно: Юрка – связующее звено. Когда его нет, дружить не выходит, зато получается суперский секс. Когда он здесь – нам этого не надо. По-моему всё просто, как созвездие Кассиопеи.

О том, что происходит со мной ночью, я им не рассказываю. Да они и не спрашивают. Кто вообще спрашивает, чем другой занимается ночью?

Может, конечно, друзья и догадываются, но это вряд ли. Наверное, думают, работаю не покладая рук, что является правдой лишь наполовину. Так думать не мудрено. А что можно подумать о человеке, который большую часть дня спит, ничего не делает, но при этом деньги на еду и квартплату у него откуда-то берутся? Не смотрю же я ночи напролет порнуху и сижу в чатах… Значит, работаю.

Хотя бывает, что Юрка, ни с того ни с сего, сощурит ехидненько глаз, напуская на себя выражение подозрительности, и спросит: «Слушай, а чё это ты тогда (вчера, позавчера или неделю назад) вдруг так резко из аськи свалил? Болтали с тобой, болтали, а ты вдруг раз и замолчал, хотя в сети был? Хоть бы сказал что…».

Я на такие допросы могу лишь отшучиваться: «Да, погадить приспичило, а в туалете книжка интересная валялась, вот и зачитался…». «А-а-а…» – обычно протягивает всё так же недоверчиво Юрась, совсем неудовлетворённый моим объяснением.

Мне кажется, что с каждым разом, когда я неожиданно перестаю отвечать на его сообщения, в разгаре обсуждения чего-нибудь интересного, он всё меньше и меньше верит в мои сказочки. Хотя (вполне может быть) ему абсолютно наплевать, почему так происходит, а просто Юрке нравится слушать выдуманную мной бредятину.

А Лена так вообще ничего не спрашивает. Причём ни у кого и ни о чем. Как-то она сказала, что человек вправе сам выбирать, что открывать другим, а что нет, и она вполне этим довольна. Сколько позволяют, столько знает – большего не надо.

Я бы, конечно, мог им всё рассказать про ночные события, ведь они мои друзья, самые близкие для меня люди. Они наверняка поймут… Я уже тысячу раз прокручивал у себя в голове этот разговор.

– Бывает… – сказал бы Юрка и сделал пару глотков из банки, – Хотя… Конечно странно, но всё же это в твоем стиле.

Ленка бы, наверное, выпятила нижнюю губу и покачала головой, как она всегда делает, когда ей рассказывают что-нибудь совершенно ненужное, а затем задала бы свой фирменный вопрос, чуть растягивая звуки:

– И-и-и? – мол, «ну и что я теперь должна с этим делать».

Хотя… Нет, никогда они об это не узнают! Одна фраза: «Знаете, ребята, а ко мне каждую ночь приходит чудовище и крошит всю квартиру, но на утро нет никаких следов…» – стоит того, чтобы её никогда не произносить.

Когда большую, когда меньшую часть ночи я редактирую свои сайты. Их у меня два: один, чтобы жить, то есть для денег; второй, тоже чтобы жить, то есть для души. Хотя и тот, и другой мне нравится вести – это работёнка по мне.

Первый сайт очень популярен. Он пользуется большим спросом у любителей чтива. Там содержится информация о большинстве выходящих в продажу книг – обзоры, критика, замечания, истории и, конечно, обсуждение, а по сути, пустой треп на форуме. Вот так и зарабатываю на хлеб. Привношу каждый день что-то интересное, люди читают, обсуждают, а заодно, волей-неволей, смотрят рекламу, которая меня и кормит. Плюс, если появляется какой-то новый, ещё никому не известный автор, моя задача – осветить и выделить из огромного потока романов именно его. Причем сделать нужно так, чтобы люди захотели эту книжку прочитать. А за всё это автор щедро благодарит, пополняя мой электронный кошелек. Работа непыльная и доставляет определенное удовольствие. Но всё же это именно работа.

Что же касается второго сайта, то он представляет собой квинтэссенцию моей мечты. Если набрать в адресной строке www.cassiopeia.ru и немножко подождать, пока загрузится страница, то можно увидеть полное, до краёв, звёздное небо, уместившееся на экране монитора. Короче, сайт о созвездиях – самая большая энциклопедия звездных карт в сети.

Честно говоря, сайт не очень популярный. А если совсем честно, то вообще никому не нужный. Есть, конечно, пару астрогрызов, которые периодически присылают мне на электронный ящик указания, как лучше сделать и что надо исправить. Но их всего парочка десятков. Хотя мне всё равно, пусть ни один человек не будет заходить на мою «Кассиопею». Это же моя мечта и для себя я её создал.

Мечта увидеть звёздное небо. Увидеть, как в сумерках появляется первая звезда, а за ней – ещё одна. И чем темнее становится, чем дальше убегает солнце, спасаясь от неминуемой ночи, тем больше звезд сплетаются в осознанные и единые картины. И вот среди сотен тысяч ночных алмазов, я увижу пять звездочек… Создающих вместе латинскую букву «W» – это она, Кассиопея.

Иногда эта мечта превращается в настоящую манию: я закрываю глаза, и вижу заветные звезды; я сплю, и мне снится небо, полное огней; я сижу, оцепенев, в тот момент, как зверь бушует в квартире, а в голове крутится мысль, что сейчас, именно в это самое время, за окном (которого нет в моей комнате, но которое вполне могло бы быть) блистает она, моя звезда, третья из пяти в созвездии, ярче всех и зовёт меня насладится вместе с ней ночной прохладой и тишиной, посмотреть сверху на костры спящего города.

Я словно слепец, которому говорят, как прекрасна радуга и бесконечная даль океана. Я будто безногий, мечтающий промчаться по насыщенной утренней росой траве и тёплому песчаному пляжу. Я словно я, никогда не знавший звёздного неба, только оттого, что звёзды рождаются ночью. Всех нас мечта манит своей недоступностью, всем нам хочется жить, в то время как мы почти мертвы…

Если задуматься, то я даже не смогу точно сказать, когда мне пришло в голову, что со всем этим, то есть с такой жизнью, жизнью вообще, пора завязывать. Может быть, эта мысль зрела внутри меня очень долго, пока окончательно не сформировалась и, добравшись до разума, наконец, не превратилась в решимость действовать. А может, возникла в один момент, немножко удивив своей разумностью. Но, скорее всего, такой конкретной мысли и вовсе не существовало. Хотя, может быть, я просто не помню, чтобы в голове звучало: «Всё, хватит! Пора с этим кончать!». Нет, наверняка такого не было. Мысль, скорей, не была мыслью вовсе, а суммой каких-то ощущений и событий.

Например, когда я с утра стоял на балконе, сразу после ухода зверя, и курил, мне вдруг захотелось выбросить почти докуренную сигарету. Сильный холодный ветер и иголки дождя были готовы принять её. Я протянул руку вперед, взяв окурок большим и средним пальцами, и так, замерев на секунду, ни о чём не думая, вдруг с силой швырнул окурок по ветру. Порыв подхватил его и долго-долго терзал, швыряя из стороны в сторону, не давая упасть. Сигарета, безвольная и побитая ветром, словно и не могла достигнуть земли, но всё же она исчезла в мокрой от дождя траве. Сразу, как сигарета достигла земли, её жизнь оборвалась – уголёк погас.

Глядя, как ветер мучает окурок, маленький, бессильный что-либо изменить, я думал о себе, о том, как живу, о том, чего хочу… И никак не мог отделаться от мысли, что та, исчезнувшая у самой земли сигарета – есть я. Я точно так же обречён, пока не погасну, подчиняться каким-то ограничениям, каким-то правилам, установленным тьмой. Стоя на балконе, я захотел, чтобы и мой уголёк исчез, только лишь коснувшись почвы.

Или когда я только-только проснулся в объятиях моей берёзы, достал из сумки пачку сигарет, а в ней оказалась всего одна, последняя штука. Я, не задумываясь, закурил её.

Юрка улетел неделю назад в Церн в Швейцарию, и его не будет ещё около двух месяцев. Лена приходила ко мне вчера, и мы, как обычно, сами не заметили переход от разговора к сексу, а, значит, ей звонить без толку – все равно телефон не ответит.

Вот так, без сигарет, без единственных в моей жизни людей, мне вдруг стало пусто и желание погаснуть стало еще сильней.

Вообще-то, чтобы уйти из жизни, как таковых причин у меня не было. Что заставило меня сделать это? Сам не знаю. Просто в какой-то момент я понял – моя жизнь такой, какая есть, будет всегда. Изо дня в день… Изо дня в день я буду приходить к моей берёзе, чтобы почувствовать, как она дышит и погрузиться в её дыхание. Буду изредка общаться с двумя близкими для меня людьми, с одной из них периодически заниматься сексом, не любя.

Это ощущение, это понимание было просто невозможно заглушить. Оно твердило мне, что всё из моей жизни взято, осталось только действовать по установленному алгоритму, навсегда оставаясь на месте.

Когда я принял решение, что покончу с собой, у меня внутри всё осталось по-прежнему. Всё как было лежало на своих полочках. Я даже не почувствовал, что скоро умру. Для меня это больше походило на увольнение с опостылевшей работы – и работа, вроде, непыльная, и начальник – человек хороший, и коллеги ничего, но всё же… Хочется уйти. Потому что всему, чему только можно было здесь научиться – я научился. Осталось только повторять выученные до бездумья действия, переставляя с места на место пустые коробки, переливая из банки в банку воздух.

Я и не собирался умирать, я всего лишь решил уволиться из жизни, потому что смерть – это хоть какое-то, но движение.

Я уже давно знал, что дверца на крышу никогда не запирается. Специально узнавал: ведь крыша – это такой же неотъемлемый атрибут мечты, как и само звёздное небо. Я тысячу раз залезал на крышу моего девятиэтажного дома, садился в тени вентиляционной трубы, прислонясь к её холодному кирпичному брюху, открывал взятое с собой пиво и, прихлёбывая из банки, представлял, закрыв глаза, что мне доступна простыня звезд.

Для меня крыша, наверное, то же, что и умение уплетать рис палочками для мечтающего побывать в Японии. Крыша моего девятиэтажного дома – это ручка двери, ведущей к мечте.

Как обычно, дверца, легко поддавшись, громко и пронзительно пискнула на весь подъезд, ябедничая, что её потревожили. Ещё несколько железных ступеней лестницы – и я стою в пыльном, грязнющем, заваленном пустыми бутылками и бычками помещении наедине с механизмом, тягающим кабину лифта. Затхло, грязно, воняет ржавчиной и мазутом… Я поспешил преодолеть ещё одну маленькую (всего в пять ступенек) лесенку, чтобы поскорей убраться от недовольного взгляда лифтовой махины.

День пасмурный – всё небо затянуто тучами, холодный ветер, ощущение размешанного в воздухе дождя. Надеюсь, успею опередить первые капли. Тем более, что до заката осталось совсем немного, буквально минут десять-пятнадцать. Конечно, увидеть закат в такую погоду не получится. Но для меня это не беда – я научился чувствовать, когда солнце уходит освещать другую часть земли. Это умение выработалось годами ужаса и благоговения перед тьмой. Просто чувствую, что пора закрываться на все замки, спасаясь от не прошенных ночных гостей.

Почему я увольняюсь именно на закате? Не имею ни малейшего понятия. Просто знание, когда это должно произойти, лежало у меня в голове. Я лишь подошёл и взял его, точно так же, как и знание, с какой стороны дома произойдет встреча с землей.

Мой балкон выходит на детский садик, а, точнее, на его тыльную сторону, на его зад, если так можно выразиться. Сетчатый забор, уберегающий малышей от большого и страшного мира, много громоздких деревьев и тропа, вытоптанная живущими в соседних домах людьми – вот и всё, что я могу видеть со своего балкона на пятом этаже.

С самого «ранья», часиков в полседьмого-семь, когда я выкуриваю свою первую за пределами комнаты-крепости сигарету с кофейком, и вечером, до заката, я всегда вижу одно и то же – унылые, ели переставляющие ноги люди, ползущие с работы или на работу.

Из года в год я смотрю со своего пятого этажа на всегда одинаково уставших, опустошенных скукой и однообразием людей. Как они нехотя куда-то идут: бабки с кошёлками, мамаши с сонными детьми, обшарпанные мужики.

Хуже всего то, что, если бы я прошёлся по этой самой тропинке, вяло текущей между торцом дома и детского сада, бьюсь об заклад, для того, кто смотрит сверху, ничем бы не отличался от этих усталых, измученных, серых людей. Я смог бы влиться в их жиденький поток, как родной.

Именно поэтому я и решил погасить свой уголек об эту тропу-безысходность, чтобы хоть как-то оживить её вялость. Вот до чего докатился – буду разукрашивать жизнь людей своей смертью. Чем не новости? Абсурд…

Оставалось минут пять. Я открыл банку пива, последнюю. Не в том смысле, что она осталось всего одна, а в том, что это банка последняя для меня.

Сидя, как обычно, опершись о вентиляционную трубу, я решил помечтать о звёздном небе. Всё было как всегда – разве что с той разницей, что обратно я спустился не по лестнице, забрав с собой пустую банку, а только лишь, сделав последний глоток, кинул банку здесь же, встал и в несколько шагов достигнув края, сиганул вниз…

Стоп-уголек, СТОП…

Погасни, ведь все равно придёт ночь…

Открыть глаза получилось не сразу. Сначала пришлось немного потерпеть неясно откуда взявшийся свет, назойливо стремящийся пробраться сквозь сомкнутые веки.

Я сидел на стуле. Конечно же, я не мог этого видеть, но ощущал вполне внятно, что сижу, что на стуле со спинкой, что босые ноги опираются на холодный пол, и еще… Что у меня ничего не болит, что могу шевелить руками-ногами, и что в голове прозрачно, словно в хрустальном бокале. Всё это я мог ощущать. Хотя к перечисленному можно было добавить раздражение на противный свет и тяжёлые веки.

Но, в конце концов, я-таки сумел их разлепить.

Так и есть! Я сидел в полуметре от самого обычного офисного стола, на котором стояла пепельница, настольная лампа, направленная мне в лицо, и лежала самая обычная авторучка.

Я поспешил опять зажмурить и прикрыл глаза ладонью.

– Выключите эту чёртову лампу! – требовательно выплеснул я всё скопившееся раздражение неизвестно на кого.

– А-а-а… Наш гость наконец таки проснулся, – послышался глухой, словно говорили изнутри запертого холодильника, голос.

– Извините нас за столь неприятное пробуждение, но мы не могли уже ждать, пока вы соизволите вернуться в реальность, – сказал совершенно другой голос. Казалось звук, прежде чем долететь до меня, прошел через водосточную трубу.

Я почувствовал, что лампу направили в другую сторону и открыл глаза.

С другой стороны стола виднелись два силуэта. В комнате было темновато (кроме лампы, свет ниоткуда не поступал – ни окон, ни двери). После яркого света глазам было необходимо привыкнуть, поэтому пришлось немного подождать, прежде чем я смог рассмотреть говоривших из холодильника и сквозь водосточную трубу людей.

Один из них был маленький и квадратный, как шкафчик, с растянутой во всё угловатое лицо приторной улыбкой. Второй – длинный, точнее будет сказать, вытянутый, словно обычного человека взяли за руки и ноги и сильно потянули, а он, вытянувшись, как резина, таким и остался. Губы собранны трубочкой прямо над кадыком – у него словно и вовсе не было подбородка.

Оба были одеты в строгие чёрные костюмы с несуразно яркими галстуками. Тот, что был похож на тумбочку, носил кислотно-жёлтый, а смахивающий на трубу – в красно-фиолетовую клеточку.

«Да уж, ну и клоуны… – подумал я, – как в дешевеньком детективчике».

И на самом деле, две противоположности в строгих костюмах, стол, стул и лампа… Я обернулся, тьфу ты… Прямо за мной огромное, в полстены, зеркало. Точно малобюджетный фильм.

Всё то время, пока я осматривался и размышлял, парочка молча, в полной неподвижности, так и стояла – квадратный липко улыбался, а вытянутый равнодушно смотрел сквозь меня, сложив губы в трубочку, словно собирался кого-то поцеловать.

– Э-э-э… – начал я, не зная, что и сказать, на ум как-то ничего путного не приходило, несмотря на нелепость происходящего. – А чего вы молчите?

– Ждём, пока ты не начнёшь спрашивать, – сказал тот, что был похож на тумбочку.

– Хм… Хорошо. И так, кто вы такие? – задал я, как мне показалось, самый разумный вопрос из всех, что вообще можно было задать.

Вытянутый удовлетворенно кивнул, видимо оставшись довольным, что вопрос был задан по плану. Но ответил квадратный:

– Давайте для начала познакомимся.

– Давайте, – согласился я.

– Как тебя зовут, мы знаем, а вот как нас – тебе знать не обязательно, – звучал все такой же глухой голос квадратного.

– Так какое же это знакомство? – я искренне удивился. – Но мне же к вам как-то надо обращаться?!

– Хорошо, обращайся.

– Ка-а-ак? – я опять начал раздражаться! Уж слишком много пафоса в столь маленькой комнате на меня одного.

– Ну… На кого мы, по-твоему, больше всего похожи? – улыбаясь, сказал сильно смахивающий на тумбочку человек.

Я, даже не задумываясь, выпалил:

– Вот вы – на тумбочку, а вот вы – на водосточную трубу.

– ОКи. Меня будешь звать доктор Тумбочка, а моего коллегу – доктор Труба.

– Вы всё это серьезно? – недоверчиво сощурился я, всё больше и больше подозревая в возникшей ситуации розыгрыш.

– Абсолютно! – улыбаясь, но при этом с неподдельной деловитостью подтвердил доктор Тумбочка.

– А почему доктора? Я, было, подумал, что вы детективы из дерьмового сериальчика. Что-то типа «Гроза преступников Пупс и Жопс».

– Нет, мы не детективы. Мы оба врачи, – говорил Тумбочка, – Я – психиатр, а доктор Труба – хирург.

Доктор Труба кивнул, подписываясь под словами коллеги.

– Теперь хоть что-то становится на свои места, – сказал я сам себе.

– Значит, психиатр и хирург? – переспросил я.

Две противоположности одновременно кивнули.

– И значит, доктор Труба меня вылечил, а доктор Тумбочка призван вправить мне мозги, – попытался я предположить.

– Что-то вроде того, но не совсем… – улыбаясь, сказал доктор Тумбочка.

– Что значит «не совсем»?

– А то и значит… Что мы оба призваны занимать Вашим телом после Вашего суицида.

– После неудачной попытки, – поправил я психиатра.

– Опять мимо, – ещё шире улыбнулся доктор Тумбочка. Видимо, его очень забавляла игра в моё непонимание.

– Что значит «мимо»?! – я окончательно взбесился и даже привстал в порыве гнева. – Что здесь может быть неверного?! Я прыгнул с крыши, «недоразбился», хотя не совсем понимаю, каким образом – девять этажей как-никак. Меня привезли в больницу, вылечили. Сколько я пролежал без сознания? Неделю? Месяц? И вот я здесь, разговариваю с мозгоправом и любителем человечины. Какие здесь могут быть варианты?! Или… Вы хотите сказать… Что я умер?!

– Последнее предположение ближе всего к истине, – улыбался Тумбочка.

У меня глаза стремительно поползли на лоб:

– Вы хотите сказать, что в Чистилище, Аду или Раю, где я там нахожусь, носят идиотские галстуки? Ха-ха-ха… – я не сдержался и заржал. Хотя мне мой смех совсем не понравился – уж больно неискренне получилось. Уж слишком спокойно и уверенно говорил врач-коротышка и ещё его слова многое могли объяснить.

– Теоретически, Вы, мой друг, разбились в лепёшку о землю, пролетев девять этажей. Фактически же, Вы сидите в подвале центральной клинической больницы и губами из плоти и крови разговариваете с нами. У Вас бьется сердце, лёгкие качают кислород, и, может быть, Вы уже проголодались…

О прозрачной ясности в голове не могло быть и речи. Появилось ощущение, что сквозь череп по трубочке в меня медленно заливают забродивший смородиновый морс.

– Сколько… Времени прошло с тех пор, как я… Ну-у… Вы понимаете…

Вытянутый приподнял кисть на уровень глаз и, задрал рукав пиджака, сосредоточенно вперился в наручные часы. Прошло минимум секунд пятнадцать, прежде чем его рука вернулась в исходное положение. Но ответил, почему-то, даже не пошевелившийся обладатель кислотно-желтого галстука:

– Без двух минут полтретьего ночи. Значит, около четырех часов, но точно сказать не могу.

– Быть такого не может! Как я за такое короткое время смог оклематься? Ведь наверняка и сломанные кости должны быть?! – не поверил я.

– Пойми, дорогой наш, тебе не надо было, как ты говоришь, «оклемываться». Ведь ты даже не прыгнул, – такая же угловатая, как и сам её обладатель, улыбка достигла ушей.

– Но как же?! – подскочил я к столу. – Я же прекрасно помню, как перепрыгивал через маленькие перильца, ограждающие край крыши! Сам полёт помню! А Вы мне говорит «не было»!

– Твои ощущения, память и впечатления – дело легко контролируемое. Поверь мне как специалисту, – сказал психиатр, – Ты думаешь, что четыре с половиной часа назад поиграл в забывчивого парашютиста… Хотя на самом деле – валялся с недопитой банкой пива в руке, прямо под вентиляционной трубой, с глупой «заточкой», слюной изо рта и остекленевшим взглядом.

– Но как… – у меня внутри шла нешуточная битва между разумностью сказанного и собственной памятью. Но единственное, что из этого получалось – смородиновый морс окончательно забродил и уже начинал пованивать.

– Ты просто представить себе не можешь, куда добралась психология и психиатрия за последние десять-пятнадцать лет. Например, в твой мозг с помощью телевидения и радио.

Психиатр великодушно сделал паузу, позволяя мне, если не понять услышанное, то хотя бы размешать, вместо сахара, в смородиновом морсе.

Спустя минуту я кивнул, давая понять, что готов выслушать продолжение. Доктор Тумбочка посмотрел на заворожено глядящего сквозь меня коллегу. Затем перевёл взгляд обратно на меня и, не прекращая улыбаться, продолжил:

– Ни один человек на Земле, кто смотрел хоть раз телевизор или слушал радио, не сможет лишить себя жизни. Это моё изобретение, кстати, – сказал доктор Тумбочка и замолчал, видимо, ожидая от меня похвалы. Дифирамбов не последовало.

– Ну а как же выбор самого человека?! – возразил я с негодованием, – ведь вы не позволили мне быть хозяином своей жизни.

– Ух-х-х… – выдохнул психиатр. – Именно из-за таких возражений общественность и не знает о моём изобретении. Однако, насчет выбора Вы не правы, молодой человек. Мы как раз для этого здесь и собрались.

– В смысле?

– В прямом, – неожиданно раздался голос, звучавший так, будто прошёл сквозь водосточную трубу.

Я перевёл взгляд на оратора. Доктор Труба удостоверился, что я слушаю и продолжил:

– Пока я буду говорить, старайся молчать! Вопросы задашь потом. Понятно изъясняюсь?!

Я кивнул.

– Хорошо! – тоже кивнул доктор Труба. – Единственным неоспоримым фактом остаётся твоя попытка самоубийства. Почему, для чего и зачем ты на это решился – дело третье, и нас, по сути, не касается. Это твоё личное дело. Для нас имеет значение совсем другая сторона твоего поступка…

Наступило короткое молчание – то ли они думают, что я идиот и до меня с трудом доходит, то ли он сделал паузу, чтобы придать побольше значимости своим словам. В любом случае, я ждал продолжения.

– Так или иначе, ты себе не нужен! – подытожил Труба.

– Но… – попытался я возразить.

– Молчи и слушай! – рявкнул хирург, насколько это было возможно сделать через водосточную трубу. – Ты решил избавиться от своей жизни. Не знаю, что в ней такого дерьмового, но, как я уже говорил, мне этого знать и не надо. И жизнь мне твоя не нужна…

– А что же Вам тогда от меня нужно? Для чего вся эта комедия с клоунами и шариками?! – не сдержался я.

– Твоё тело… – улыбнулся Шкафчик.

– Моё тело? – повторил я за ним болваном, не на шутку удивившись.

– Твоё здоровое, молодое, прекрасное тело.

– Эт-т-то еще что за херня?! Что за дебильный розыгрыш?!

– Послушай… Хм-м… Мальчик. Так или иначе ты собирался пустить своё тело в расход. По идее, оно уже должно быть размазано о землю. Оно тебе совершенно не нужно, ведь так?!

– Ну-у… Не совсем… – промямлил я.

– Не нужно – не нужно! Так давай сделаем, чтобы всем было хорошо. Ты нам – тело, мы тебе – трагический уход из жизни.

«Нет, всё-таки они чуток переигрывают», – подумал я.

– И что вы с ним будите делать?

– Тебе-то уже какая разница?

– И всё же? – не унимался я. – Это же, в конце концов, моё тело.

– Ну, если так… – врачи переглянулись. – Если честно, пустим на комбикорм свиньям…

– Что-о-о!!! – я опять, непонятно как, оказался у стола.

– Да сядь ты! Шучу я, шучу… – холодно улыбнулся доктор Труба. – Глянь, какой впечатлительный.

– Я бы на вас посмотрел, будь вы на моем месте, – надулся я.

– Я, милый мой, на твоём месте никогда не окажусь, поверь!

– В данный момент миллионы людей во всем мире ждут здорового сердца, – послышалось из холодильника. – Твоё сердце идеально подходит, как минимум, тысяче кандидатов. Почти та же самая картина с печенью и почками, только в гораздо больших размерах. И так далее…

– То есть… Вы хотите… Чтобы я стал донором? А-бал-деть! – только и вырвалось у меня.

– Именно так! – сказал психиатр. – Когда я открыл ЭТС…

– ЭТС?

– «Эффект танатосального стопора» и способы его провоцирования, через визуальные и аудиальные каналы восприятия, я подумал, как бы лучше всего это знание применить. Вот Вы бы, молодой человек, что сделали на моём месте?

Я задумался.

– Даже не знаю. Во-первых, мне многое непонятно…

– Например?

– Как оно вообще действует?

– Если упростить до банальности, то с помощью кое-каких картинок и звуков в мозгу у человека раскрывается определённое свойство. А именно, как только кто-то вздумает влезть в петлю, закинуть в желудок упаковку снотворного, полоснуть лезвием вены или (как в вашем случае) сигануть с крыши, срабатывает механизм блокировки всякой деятельности. Короче, Ваше тело сковывает одна сплошная судорога… А, чтобы не сойти с ума от боли, Ваш мозг погружается в забытьё, в мир грёз на период от двух до шести часов.

– Поэтому мне и казалось, что я спрыгнул?

– Именно так! В своём воображении ты и спрыгнул, а на самом деле… Сам знаешь.

– А как же тогда вы узнали, что я собираюсь делать? Как вы вообще смогли меня найти? – разум понемногу стал возвращаться на своё положенное место, и разрозненная мозаика мыслей наконец-таки начала складываться в единую картину. Но самое странное то, что я верил каждому слову врачей, несмотря на всю ирреальность услышанного.

– О-о-о… Мой друг, ну у вас и аппетиты! Этот вопрос единственный останется без ответа. Честно сказать, я и сам толком не знаю. Нам просто поставляют самоубийц как товар, вот так. Единственное, что знаю точно, не только психиатрия сделала прорыв за последнее время. Физики, программисты и тому подобная шелупонь (вроде нас с доктором) не сидят на месте без дела. Ну так что… Что бы Вы сделали, открыв ЭТС? Теперь-то Вам всё понятно!

Я ещё раз прокрутил всё в голове.

– Наверное… – начал я неуверенно, – наверное, я бы запустил этот Э-эС-Тэ…

– ЭТС, – поправил меня доктор Труба.

– Этот ЭТС как можно шире, чтобы самоубийства прекратились.

– Ну, хорошо. А как же вышеупомянутая свобода выбора – жить, или умереть, «вот в чем вопрос»?

– На самом деле, как? – я потёр пальцами виски (почему-то сильно разболелось голова). – Получается, что человек ни жить не хочет, ни умереть не может. И как тогда быть?

Я поднял взгляд на врачей.

– Что значит «как быть»? – удивился хирург. – Мы ведь тебе уже предложили выбор, или ты забыл?

– Забыл… – честно признался я.

– Какого черта кто-то кого-то будет заставлять жить?! – то ли спросил, то ли воскликнул доктор Труба. – Хочешь умереть – пожалуйста! Только не надо бессмысленности и глупости, их и так в жизни хватает, а тут еще и в смерти!

– Воспользовавшись нашим щедрым предложением, – продолжил другой, – ты сможешь спасти кучу жизней и оказать неимоверное количество пользы. Ведь тебе нечего терять – так или иначе, тебя ждет смерть. Ведь ты этого хотел?

– Не совсем… – промямлил я, абсолютно неуверенный под натиском разумных доводов.

– А чего ты хотел – детей и старушек своим расплющенным видом напугать? Идиот! – разозлился хирург.

– Эй-эй, полегче! – запротестовал я.

– Нет, и в самом деле, ну подумай сам, – призвал психиатр, – Чего ради добру пропадать?

– Это я-то добро? – рассмеялся я.

Доктор Труба хмыкнул:

– Ты, скорее всего, полное дерьмо и сопли. А вот твоё тело действительно – на вес золота. Так что, не тупи, принимай решение активнее.

Я разозлился:

– А если мне захочется просто умереть, ничего вам не отдавая?

– Э-э-э, нет, дружок. Или ты живёшь своей никчёмной, никому не нужной жизнью, или поступаешь по-человечески, и даёшь мне засунуть в твоё мясо скальпель…

– Ужас! – меня аж скривило от отвращения.

– Не ведись ты так. Обещаю, что помою руки. Ну что, давай, решай! Всё равно, третьего не дано.

– Что, мне прямо сейчас ответ дать?

– Можешь прямо сейчас, – поторопил меня, не пойми с чего разговорившийся доктор Труба. – Я кое-что сделаю, и ты уснешь вечным сном. В то время как твоё сердце будет биться в груди другого, если повезёт, хорошего человека. А не такого сосунка, как ты…

– Хватит меня оскорблять! – попытался я возникнуть. – Но ведь, в конце концов, так же нельзя. А что скажут люди, если я возьму вот так просто и исчезну?

– Насчёт этого можешь не переживать, – уверил меня доктор Тумбочка, – Сможешь выбрать любую естественную или насильственную причину смерти – всё, кроме самоубийства. Разыграем по высшему классу так, что и комар носа не подточит. Хочешь – автокатастрофа, хочешь – сердечный приступ, а хочешь…

– …В собственном туалете захлебнулся, – перебил доктора Тумбочку ухмыляющийся коллега. – Для тебя самая подходящая смерть.

Я сделал вид, что пропустил последнюю фразу мимо ушей:

– Мне надо подумать.

– Хорошо, – как-то легко и естественно пожал плечами квадратный врач, будто и ждал от меня этих слов, – у нас на это положены сутки, ровно двадцать четыре часа – не больше и не меньше. Понял?

Я кивнул:

– А как вы…

– Мы позвоним, – опередил мой вопрос Труба. – Бояться нам за тебя нечего – всё равно с собой ничего не сможешь сделать. Мы тебя найдём, где бы ты ни был, чтобы услышать только одно: жизнь или смерть. Так что будь на связи!

– Хорошо, – согласился я.

– Возьми ручку, – приказал доктор Труба, протягивая её мне. – И крепко сожми в руке.

Я взял.

– Теперь, – продолжил он властным голосом, – попытайся воткнуть её себе в глаз…

– Вы серьёзно???

– Ты правильно понял. В глаз… Или есть вопросы?

– Есть один… Нет… Даже два!

– Ну-у?

– Первый. Сейчас ночь?

– Самая что ни на есть. Ровно три часа.

– О, ч-чёрт! А можно мы еще здесь посидим?

– Нельзя! Второй вопрос?!

– Вы что, психи?

Доктор Труба покрылся пунцовыми пятнами:

– ПРОСТО… ВОТКНИ… ЭТУ ЧЁРТОВУ РУЧКУ… СЕБЕ… В ГЛАЗ!!!

Что вырвало меня из глубокого и пустого, словно дом под снос, сна – не знаю. Может быть, влага на лице и жуткий холод. Может, чувство приближающегося рассвета. А, может, и то, и другое одновременно. Главное, что я начал проваливаться в реальность, как когда-то, совсем недавно, в пропасть длиною девять этажей.

Реальность ощущалась всё сильней своей мерзкой зябкостью, запахом дождя и затекшей рукой. Мне не хотелось пробуждаться – пускай пустота, пускай даже кошмары, лишь бы не то, что есть, не то, в чём живу.

Я открыл глаза. Вокруг – лишь белый, густой туман, жирными каплями заполонивший всё, да проглядывающие сквозь него силуэты антенн. Моя голова упирается в кирпичную кладку вентиляционной трубы. На расстоянии вытянутой руки валяется покинутое всеми, пустое тельце пивной банки. Я на крыше моего дома.

Я сел, пытаясь размять правую руку, снова пустить кровь к мышцам, снабдить их кислородом – она побежала по сосудам свободно, создавая странную помесь боли и удовольствия.

По идее, мне сейчас надо бы засомневаться в существовании проникающего сквозь веки света, назойливо вырвавшего меня из забытья, врачей, носящих дурацкие галстуки, и времени, отведённого на решение-жизнь или решение-смерть… Но я почему-то знал, что всё это было со мной, что всё по-настоящему.

Я поднялся на ноги, ощущая внутри головы всю ту же прозрачность, что и тогда, в «комнате для допроса». Не знаю, что ЭТС затрагивает внутри головы, но это здорово прочищает мозги.

Вдали (если смотреть чуть правее пожарной вышки), через пустырь, виднелись дома-коробки семнадцатого микрорайона, в которых загорались бледные из-за тумана окна-огоньки – люди просыпаются, чтобы иди спать на работу. Людям хорошо – они проспали мой полёт, они проспали тот странный разговор, они ВСЁ ПРОСПАЛИ…

Несмотря на то, что окончательно замёрз, я просидел на крыше, пока полностью не рассвело. Затем подобрал пустую банку, положил её в карман и проделал обратный путь, отсчитывая ступеньки, до пятого этажа. Ключи доставать не пришлось – я не закрывал входную дверь. Ведь я, по сути, когда решился залезть на крышу, от всего отказался: ни мебель, ни вещи, ни мой любимый компьютер, ни, собственно, сама квартира, мне были не нужны. А вон как смерть повернулась.

Я толкнул дверь, но она, вместо того, чтобы, легко поддавшись, отвориться, лишь чуток приоткрылась. Упершись плечом, я попробовал навалиться всем телом. Бесполезно! Что-то явно держало её изнутри.

Топ-топ-топ… Кто-то спускался с верхнего этажа. Я обернулся.

– Доброе утречко, Андрей Николаевич, – поприветствовал я соседа.

– А-а-а… И тебе того же, – как всегда пасмурно отозвался сосед, – что, только домой пришёл?

Я кивнул.

– Эх, молодость, молодость… Иди, отсыпайся, – подмигнул мне, не пойми с чего заулыбавшийся мужик.

– Да я б с радостью, только вот дверь что-то не поддаётся, – виновато пожал я плечами. – вон, только немножко и приоткрылась.

– Помочь что ли? – то ли у меня, то ли у самого себя спросил сосед.

– Если можете.

Андрей Николаевич – мужик раза в полтора больше меня и вширь, и ввысь, так что у него вполне могло получиться.

Он подошёл к упёртой двери, покачал её, насколько это было возможно туда-сюда… А потом как саданёт её плечом! Дверь рывком распахнулась, с жутким грохотом стукнувшись о стену прихожей, а сосед, не рассчитав силу, влетел внутрь, еле удержавшись на ногах.

– Бля-я-я… – смачно протянул Андрей Николаевич, потирая ушибленную руку. Причем мат, сказанный с невероятной глубиной чувства сожаления, относился не к боли, как это могло показаться вначале.

Я переступил порог.

– Бля-я-я… – протянул я.

Более подходящего слова, чем хаос, для открывшегося передо мной вида подобрать было просто невозможно. Когда-то стоявший в прихожей шкафчик с вырастающим из него зеркалом валялись сейчас под ногами в виде осколков и щепок. Металлическая вешалка с одеждой стали прахом – мешаниной железа и тряпья. Двери между комнатами просто изуродованы, составляя часть бессмысленного хлама под ногами. В общем всё, буквально ВСЁ было обращено в НИЧТО!

Я стоял посреди вселенского хаоса моей квартиры, беспомощно озираясь и думая лишь о ясности в моей голове, которая была просто великолепна и именно этим сейчас мешала. Честно говоря, в данный момент я был бы совсем не против хорошего «тупняка».

– Может, ментов вызвать? – участливо предложил сосед.

– А? А-а-ай… Не надо, – отмахнулся я.

– Чего? – заинтересованно спросил Андрей Николаевич.

– Ай… – махнул я рукой.

– Понял… – что-то поняв, сказал Андрей Николаевич, и похлопав меня по плечу, сделал шаг к выходу. – Ну, бывай!

– Ага…

И понятливый сосед громко затопал вниз по лестнице.

Я выдохнул… Наконец-таки оставшись наедине с ясной головой и не пойми откуда появившимся в моей комнате окном…

Всё понятно и доступно каждому – отродясь в моей комнате не было окна. Собственно, именно по этой причине данная комнатка, не больше двенадцати квадратов, и была выбрана на роль ночной крепости. Теперь же она ни на что не годна – лишь придёт ночь и…

…И? И что? Так или иначе, ночь придёт, а мне-то что? Осталось только сделать выбор… Мать его, выбор… Какой ещё выбор? Жизнь или смерть… Но при чём тут выбор? Ведь я его сделал уже давно – лишь ступив на лестницу, ведущую на крышу, я заключил договор со смертью. Тогда зачем я попросил у тех двух типов время на размышление – время на выбор?

Боже, как тяжело соображать среди этого бардака, хотя… Всё уравновешенно – бардак внутри, бардак снаружи.

Я знаю, КТО мне поможет разобраться! Как там погода?

Я подошел к окну. Окно как окно. Протянув руку, медленно, словно боясь обжечься, не веря в то, что вижу, я дотронулся до прохладного стекла, оставив на нём четыре пятнышка, которые, медленно растворяясь, приобрели очертания моих отпечатков. Провел рукой по шершавой поверхности рамы, покрытой белой краской. Всякие сомнения испарились – вместо когда-то цельной стены сейчас в моей комнате находится вполне реальное окно.

Створки легко поддались, и вместе с прохладой внутрь влетел запах сухих листьев, цоканье каблучков по асфальту и блёклый свет пасмурного утра. Я глубоко вдохнул, словно сделал первую за день затяжку.

Раньше никогда не задумывался, что можно увидеть с этой стороны дома: маленький дворик с парой качелей; обнесённая высоким сетчатым забором баскетбольная площадка, обычно оккупированная пацанами-футболистами; сразу за ней – территория пожарной части с большими красными машинами и высоченным железным стволом – единственной в городе действующей смотровой вышкой, которой, конечно, никто уже не пользуется (вместо прямого назначения – высматривать пожары – её приспособили как хранилище антенн сотовых сетей). Вдали (если провести взгляд сквозь крыши маленьких частных домиков) виднеются всё те же гиганты-многоэтажки, чьи огни я видел сегодня на крыше.

Да-а… Окна здесь явно не хватало.

Я развернулся и оглядел когда-то мою комнату. Теперь она мне не принадлежала.

Уроды! Не знаю, правда, кто, но всё равно уроды… Есть конечно подозрение, кто мог ночью такое натворить. Дорвались-таки. Ещё бы… Столько лет безуспешно пытались достать меня… И вот выпал великолепный шанс отомстить!

Едва переставляя ноги между завалов, я начал пробираться к выходу. Здесь мне больше делать нечего. Хочу к той, что всегда меня принимала, примет и сейчас…

Лишь стоило прикоснуться к берёзе, как мир немного преобразился. Словно через касание, сквозь кончики пальцев, она забрала все мои сомнения, неопределенность и сумрак, поселившиеся внутри, не дающие сердцу биться. Я привычно ловко взобрался на березу, распластавшись на её стволе, словно в тёплой ванне. Даже, казалось, моё тело от этого чуточку согрелось. Мне с ней наедине хорошо… Свободно… Спокойно… И безопасно. Будто она – моя мама, которой у меня никогда не было: заботливая, уберегающая и тёплая-претёплая.

Если я узнаю каково, это, когда у тебя есть любящие родители, от молчаливого дерева – пусть будет так. В конце концов, какая разница, какой оттенок у любви?! Даже если она граничит с сумасшествием…

Видимо, холод и моросящий дождь совсем перестали мне мешать – я уснул.

Бежать от чудовищ, катаклизмов или просто от какой-то неопределенной угрозы во сне вполне естественно. Ведь всё это разные образы одного и того же – страха смерти. Двигаться-бежать нас заставляет инстинкт самосохранения. Думаю, каждому снилось хоть раз, как он стремиться избежать, убежать от преследующей его смерти-опасности. Это понятно и естественно, как чистить по утрам зубы.

Но тот сон, наверное, воплощение всего мусора, скопившегося у меня в голове… Юрка, услышав об этом сне, наверняка бы сказал: «В твоем стиле. Всё с ног на голову…»

Бежать среди тысяч гаражей не куда-то, а от кого-то, честное слово, безумно страшно. Бежишь-бежишь от чего-то непонятного, большого и страшного, а вокруг – лишь одинаковые железные ворота, отличающиеся лишь намалеванными белой краской номерами.

…1981…1986…1993…

И ты не знаешь, где выход, где вход, а значит, не знаешь, как выбраться из лабиринта, а значит, как спастись…

…2074…2081…

Ты видишь просвет между очередной порцией гаражей и скорее кидаешься туда, как к спасательному кругу в открытом океане, а там… всё тоже самое, разве что цифры другие…

…2503…2507…

И, кажется, что уже вот-вот тебя настигнет ОНО…

…2559…2564…

Где выход?

…2577…2582…

И тут до тебя доходит, что стремиться нужно к нулю. Где ноль, там начало, а значит, и выход! Ты поворачиваешь обратно, только стремишься идти другим путем, стараясь не столкнуться с преследователем…

…1417…1403…

И цифры начали мелькать быстрее, и страх превратился в стремление, потому что есть цель, а значит, есть и выход…

…905…877…801…

Скорей!!!

…613…524…436…352…200…

Последний поворот – и я у входа-выхода!

– НЕ-Е-ЕТ! – рвётся изнутри хрип.

– Ты не можешь от меня сбежать, – говорит, улыбаясь, прелестная девушка, сидя на шлагбауме, преграждающем дорогу. – Ты обречён остаться со мной. У тебя нет выбора… – смеется она, – так или иначе, ты не сможешь отсюда выбраться, не пройдя мимо меня.

Я растерянно смотрю на неё, не зная, что делать.

– Хотя ты можешь вечно плутать среди этого лабиринта. Это ведь тоже выбор – быть ни живым, ни мертвым. В принципе, тебе не привыкать. Ведь ты как-то смог продержаться здесь всё это время – целых двадцать пять лет!

Её прекрасное, всё в веснушках лицо, светится улыбкой. Глаза смотрят с теплом, будто мать на глупенького несмышленыша. Я решаюсь.

– Кто ты?! – кричу испуганно я. – Что тебе от меня надо! Оставь меня в покое!!!

– Дурачок, – смеётся она во весь голос.

– Что я тебе сделал? Ну что ты ко мне привязалась?!

– Глупыш… – печально качает она головой.

– Что ты хочешь со мной сотворить?! – тяжело и быстро дыша, еле шепчу я, задыхаясь, чувствуя, что эти слова забирают у меня последние крупицы энергии.

– Дурачок, скорее иди сюда! Ты не понимаешь, что делаешь! – слышу я её крик, сквозь угасающее сознание.

– Кто ты? – одними губами произношу я.

Жизнь… Жизнь… Жизнь… Эхом разносится в темноте… ТВОЯ ЖИЗНЬ…

Странно просыпаться от собственных мыслей. Когда глаза закрыты и ты вроде спишь, а вроде – нет. Я полежал немного так, пытаясь вспомнить, какая мысль меня вырвала из сна, но так ничего в голову не пришло. Жаль… Ощущение, что я упустил что-то важное, никак не уходило. В любом случае, пришлось открывать глаза.

Когда всё же веки с усилием были разомкнуты, я понял, что или со временем, или со мной что-то не то – небо начинало темнеть. Причем не от того, что бельмо туч скрыло небо. Наступающая темнота была именно вечерняя. Значит сейчас должно быть часов восемь или даже полдевятого. Я достал из кармана мобильник – 20.47. Значит я проспал… Проспал… Очень долго – почти весь свой, уже второй по счету, последний день.

Эта мысль меня почему-то развеселила.

Я спрыгнул на землю, чуть не подвернув ногу. Покрутившись из стороны в сторону с расставленными руками, прохрустел позвоночником.

Ну что, пора собираться в разрушенный дом. Интересно, что будет сегодня ночью?

Не… Всё же странно это – ухмыляться над тем, что всю жизнь держало в страхе… Отчего так произошло? Наверное, у меня теперь нет смысла бояться – всё равно без пяти минут покойник.

Уже сделав несколько шагов к дому, я вспомнил О НЕЙ. Развернувшись, я помахал ей:

– Прощай, родная. И… Спасибо…

Берёза зашелестела листьями: «Нет… Смысла… В Этом… Если… Сам… Не можешь… Сделать… Это…».

– Что? – ничего не понимая, спросил я у голоса, раздавшегося в моей голове.

«Это… Слова… Которые… Ты… Потерял…»

– Нет смысла в смерти, если сам не можешь её выбрать, – повторил я утерянную мысль, словно подобрал упавшую монетку. – Хм-м… – улыбнулся я мыслям, крутившимся в голове, – и вправду, смысла никакого нет…

Дверь квартиры я не запирал – в этом не было надобности. Единственное, что отсюда может унести чужой человек – это непроглядную тьму и горы мусора.

А темнота на самом деле была густая или даже плотная, как желе, и словно живая. Не знаю, такова ли темнота всегда, или есть другие виды и состояния темноты. Ведь я её, по сути, никогда толком и не видел, разве что полоской, пробивающейся в щель между дверью и полом. Не специалист я в вопросах темноты.

Даже как-то странно было всё это – стоять на пороге своей квартиры, под защитой подъездных ламп и смотреть, как из моего, всегда освещённого жилища, вытекает темнота. Но ещё более странным было то, что внутри меня не было страха перед неизведанной тьмой, а одно лишь оголённое любопытство. Любопытство такой силы, что я едва себя сдерживал, чтобы не нырнуть, как в омут, с головой, в манящий мрак.

Один… Два… Три… Вдох… Выдох… ПОШЁЛ!

Я перешагнул порог…

Нельзя сказать, что мне это далось легко. В смысле, не то, что я долго решался и сомневался, нет. Трудно было войти в темноту. Я не мог в неё проникнуть. Она не хотела и не могла принять новое для неё тело.

Лишь коснувшись её границы, я всей сущностью почувствовал, как тьма отторгает меня. Я навалился на неё всем телом и лишь тогда она нехотя, с натугой, упорно сопротивляясь, начала пропускать меня. Ощущение было такое, словно я пытался проникнуть внутрь большого мыльного пузыря с очень толстой границей. Но, в конце концов, я смог пробраться внутрь.

Первым желанием было нажать выключатель и разогнать светом хозяйничающий здесь мрак, но я вовремя спохватился, отдернув руку, словно обжёгся, от белой кнопки.

Я глубоко вздохнул. Мне представилось, как чёрная, вязкая, тягучая масса проникает в мои лёгкие, через них впитывается в кровь и разносится по всему организму, заполняя собой моё тело. Ещё пару глубоких вдохов и выдохов – и тьма заполонила меня всего без остатка. Теперь она во мне. Теперь темнота – это я.

«Какой смысл в смерти, если я не могу ей управлять? Разве может смерть хоть кому-нибудь принести пользу? Ведь тогда теряется всякий смысл…»

Ощущение внутренней пустоты жгло ледяной водой. Будто я – комната, где всё стоит на своих местах: есть и диван, и стол с компьютером, и книжные полки забиты до отказа, и даже красивая картина на стене, но… Вот один угол пустует. ЧТО-ТО в нём должно стоять, обязательно должно. И, может, это ЧТО-ТО – совсем ненужное и незначительное, не этого ЧЕГО-ТО просто не хватает. Кажется, лишь стóит понять, что же ЭТО такое, и комната приобретет смысл и завершённость. Поставишь, например, в этот пустой угол вазу… Может быть, крышку гроба… Может быть, огромный динамик… Или что там вообще должно стоять?.. И всё становится целостным.

Но главный вопрос остаётся – что я должен понять? Кап-кап-кап… Слышится стук капель по подоконнику несуществующего окна. Что же я должен понять? Чем должен заполнить пустой угол внутри меня?

Я пробрался сквозь тьму к несуществующему окну.

Это прекрасно… Огни ночного города… Дождь… Моё бесстрашие – всё это сплетается воедино, превращаясь из разрозненных кусочков в картину великого мастера.

Стоя в темноте, глядя в дырявый от огней мрак, я вдруг нашёл смысл в своем самоубийстве, я вдруг понял, почему я решился на это. Ведь всю свою жизнь длиной в четверть века я был лишён всего этого – этих окон, этих фонарей, этих улиц, облечённых, разодетых в ночь. Боже милостивый! Как можно было так долго жить без этого? Как?!

Все эти долгие, бесконечно длинные года я был пуст наполовину. Внутри было много света, цветов и ярких красок, но не было темноты, мрака, чёрной ночи. А ведь это всё равно, что жить, используя только очищенную воду – вроде и вода, вроде и чистая, без солей, «загрязняющих» идеальную жидкость, но человек начнет разрушаться, гнить изнутри, лишенный «плохого».

Теперь понятно, что за ощущение я испытывал, когда ночь заполняла отведенное ей место, законное место внутри меня. Ощущение, что я – это я. Ни добрый, ни злой. Ни черный, ни белый, и даже не серый, а я сам такой, как есть…

Я смотрел сквозь искажённое дождинками стекло на два разных мира, как внутрь себя.

Почему-то вспомнилась музыка из фильма «Тони Такитани». Помню, именно под неё я чаще всего ждал прихода зверя. Знаю, почему… Эта музыка написана ночью и для ночи. Когда играет мелодия, можно представить, как к Рюичи Скакамото пришла муза через чёрный ход, вся в чёрных одеждах и подкинула в его «Solitude» темноты…

Я смотрел на неизвестные мне доселе миры под музыку, звучащую внутри. Два мира, две противоположности слились за окном. В одном яркий прожектор освещает жёлтым светом маленькую улочку, ведущую к пожарной части. Свет вырывает из темноты лишь малую часть асфальта да кусок трёхэтажного здания из грязно-белого кирпича. В этом мире всё тихо… В этом мире время еле бредёт сквозь осенний дождь… В этом мире одиночество-ночь…

Второй мир смотрит на меня тысячами горящих глаз. Там, вдали, где укрываются маленькие люди в своих крохотных, но надёжных квартирках, время бежит быстро, всё вернее приближая их ко сну. Скоро, очень скоро, мириады глаз погаснут, оставив лишь силуэты пустых коробок, и сегодняшний день уйдёт навсегда, чего я очень не хочу.

Пускай время остановится или хотя бы скорость его движения приблизится к нулю настолько, чтобы эта новая для меня ночь превратилась в целую жизнь. Именно поэтому я снова перевёл взгляд на первый мир, на тот переулочек, казавшийся сейчас фантазией, детской мечтой Одиночества. Я смотрел на оазис, созданный в темноте жёлтым светом прожектора, словно фильм, нереальный, никогда не существовавший и, может быть, именно этим и прекрасный.

Иногда там, в дождливой темноте улицы, появлялись два красных глаза, медленно ползущих к свету. Выныривая из темноты, машина проезжала до конца дома и медленно-нехотя поворачивала за угол. Сквозь ливень контуры автомобилей казались размытыми, словно нерадивый художник опрокинул чашку остывшего кофе на только что завершённый рисунок. Мокрый асфальт, разъеденный, как язвами, потоками луж, оставлял на себе следы сбежавшего из-под света авто.

Я просто стоял, смотрел в окно, прислушиваясь к чувствам, что дарила звучащая внутри музыка.

Из темноты появился очередной взгляд пары красных глаз… А ливень бьёт по земле… Попав под лучи прожектора, машина проехала ещё несколько метров и медленно, в такт живущему здесь времени, остановилась… А ливень всё бьет по земле… Из открывшейся дверцы появился силуэт женщины… А дождь льёт и льёт… Закрылась дверца, и авто всё также медленно тронулось с места, оставляя следы на воде, не смотря на то, что… Капли с силой разбиваются о землю и… Силуэт, брошенный и пустой, смотрит вслед сбежавшей машине. Казалось, лишь когда авто скрылось за углом, оставшаяся женщина поняла, что осталась одна… Лишь когда дождь промочил её насквозь, словно выброшенную тряпичную куклу, ОНА ПОНЯЛА, что осталась СОВСЕМ ОДНА… ЧТО осталось?.. И тогда дождь хлынул в полную, на какую был только способен, силу – хохоча, издеваясь, ненавидя её силуэт…

А силуэт лишь посмотрел на серый небесный купол, павший так низко, что ему приходилось опираться на крыши домов, чтобы не оказаться на земле. Она подняла взгляд на небо… Небо, терзающее её ливнем. И затем… Она начала кружиться, будто празднуя только что навалившееся одиночество.

Она смотрела в рыдающее небо, кружась, топча поганый дождь и тоже рыдала… Громко, как могла… Во весь голос… Оплакивая отнятую человеком в машине душу… Вымаливая её вернуть обратно…

Я не мог этого слышать, но я всем телом чувствовал тот силуэт – её боль, её крик, её одиночество… Я чувствовал и понимал, что там, в мире дождя, вязкого времени и жёлтого света, там – весь Я… Тот силуэт – мой. Именно я кричу, рыдая, промокший до нитки, о том, что предал себя, выкинув у ближайшего фонаря…

Я смотрел на неё в темноту, не чувствуя собственных слёз… Смотрел бесконечно долго, как и хотел, пока силуэт не растворился в ливне… Пока дождь не смыл, унеся с собой, этот крик, эту пустоту и предательство… Это одиночество…

Оба мира угасли в одно мгновение – пришла абсолютная тьма.

Услышать хруст, раздающийся из-под тяжёлых лап… Почувствовать дыхание зверя… Понять, что здесь не один…

Я замер, как всегда, в оцепенении, скованный… Нет, не страхом, а силой, что дала мне темнота.

Хррр… хррр… хррр… слышатся приближающиеся шаги… Хррр… совсем рядом… Возле моей руки шелест тёплого воздуха – это дыхание зверя… Я решаюсь и приподнимаю ладонь, чувствуя, как зверь замирает в ожидании. Я кладу руку на немного колючую, но тёплую шерсть. Он вздрагивает, но не решается ничего делать. Чувствуя, как он не понимает, что же происходит… Я глажу его! Зверь тяжело дышит…

Слышатся шаги всё с тем же хрустом оттуда, где должен быть дверной проём – это хозяин зверя. Он останавливается и явно смотрит на нас, пронизывая взглядом темноту. Зверь поворачивает голову в сторону хозяина, как бы спрашивая: «Как быть?».

Хозяин растерян, он не знает… Но, чувствуя во мне темноту, он не видит внутри нового меня страха… И этого для него достаточного.

Секунда промедления и…

– Бобик, ко мне! – властно командует невидимый мне хозяин. – Пошли!

Зверь с явной неохотой покидает меня, унося с собой абсолютную тьму…

Я включил свет во всех комнатах. Прошёлся туда-сюда – из комнаты на балкон, с балкона на кухню, с кухни – опять в свою комнату. Весь мой путь неотрывно сопровождался хрустом под ногами – это был звук разбитой в дребезги жизни… Жизни, полной страхов и отчаяния… Жизни, от которой остались лишь осколки.

Больше мне здесь делать нечего – сейчас смысл лежит где-то выше, там, где можно коснуться рукой облаков. Где-то там…

На крыше было холодно. Несмотря на то, что дождь почти прекратился, было сыро и ветер пробирался к самому сердцу, будто и не было на мне никакой одежды. Большие чёрные тучи – потолок мира – касались моих волос. Можно было протянуть руку и набрать пригоршню тяжелого, чёрного дождя. Казалось, кто-то заботливо накрыл этот город большой крышкой, уберегая его от бед и несчастий.

Сколько мне осталось до звонка?

Я достал из кармана телефон. По маленькому экранчику скакали, появляясь то тут, то там, четыре цифры – ноль, ноль, пять, девять. Осталось всего два часа, и я смогу, так или иначе, обрести свободу. Только вопрос, какую форму она примет…

Ещё не успев убрать мобильник обратно в карман, я почувствовал, как его сотрясают конвульсии, и лишь спустя секунды, раздался звонок. «Дррр-дррррр…» – надрывался он.

«Номер не определён». Ничего страшного, я и так знаю кто это.

– Да? – подал я голос.

– Здравствуйте, молодой человек. Это… М-м-м… Доктор Тумбочка Вас беспокоит, – глухо, будто из тумбочки, прозвучал знакомый голос. – Я звоню услышать ваше решение. Вы готовы?

– Вы не рановато, доктор? Кажется, у меня есть еще два часа.

– Э-э-э… Нет!

– Это почему же? У нас ведь был уговор, – сказал я с укором.

– Уговор – не уговор, сейчас не имеет значения, – отмахнулся он от меня.

– Как это? – искренне удивился я. А казались такими серьезными дядьками!

– Оч-чень даже та-ак… – произнес голос, растягивая гласные, неумело парадируя еврейский говор. – У нас на это есть основания. Во-первых, если вы и выбрали свою судьбу, то сделали это давно, а сейчас тупо тянете время. Которого, кстати говоря, у нас с Вами нет…

– А что не так со временем?! – грубо перебил я врача.

– Это уже вторая причина – в данный момент требуется незамедлительная пересадка сердца очередному хорошему человеку. И Ваше, по всем параметрам, подходит ему как нельзя лучше. Так что, считайте, вам повезло! Ваше сердце, наконец-таки, будет качать чистую и достойную кровь…

– Эй! Потише там! – разозлился я. – Может, я вообще захотел жить…

– Как захотел, так и расхотел! Тебе не привыкать… Ты что, засранец, не хочешь спасти достойного человека?! – послышался из трубки далекий, словно прошедший через водосточную трубу, крик.

– Вы там что, совсем охренели!!! – заорал я в телефон. – Хватит меня толкать к смерти!

В трубке воцарилась тишина. И лишь спустя минуту опять послышался размеренный, почти убаюкивающий голос психиатра:

– Так ты что, передумал умирать?

– Представьте себе! – раздраженно огрызнулся я.

– Хм-м… Жаль, мы на Вас очень рассчитывали, – укоризненно сказал голос.

– НИ ХРЕНА МНЕ НЕ ЖАЛЬ!!! Я жить хочу… А вы… Суки… – хлюпая носом и вытирая слезы рукавом, прохрипел я обиженно.

– А можно узнать почему? Что вас заставило пересмотреть свою позицию? Конечно, можете не отвечать. Я узнаю́ это так, из чисто профессионального любопытства.

Я постоял в нерешительности несколько секунд, не зная, говорить или нет, совсем забыв о холоде.

– Можно узнать? – поторопил меня доктор.

– Можно…

– И-и?

– Я выбрал жизнь… Потому… Потому что нет смысла умирать, если об этом никто не узнает – это раз… – еле выговорил я. – А два… Вы, наверное, этого не поймете, но я всё равно скажу… Мне хочется хоть кому-нибудь об этом рассказать… Второе… Потому что я нашёл себя. За этот день произошло многое… И это мне помогло найти себя… Настоящего.

– Спасибо, – вежливо поблагодарил меня доктор. – Спокойной ночи вам, молодой человек.

– И Вам… Спокойной…

– Ах да, совсем забыл. Если вы еще раз попытаетесь повторить попытку – это будет расценено, как желание отдать своё тело во благо людям. Вы даже не будете возвращены в сознание. Хотя, я уверен, что такого больше не будет. В принципе всё… Прощайте!

«Потому что я, наконец-таки, нашел себя настоящего» – растворились слова в ночном воздухе.

Я прошел на своё любимое место и сел на мокрую крышу, опершись спиной о кирпичную трубу. Подобрав ноги, обхватил их руками и положил подбородок на колени – так стало немного теплее и легче.

Что я здесь, в смысле на этом свете, вообще делаю? Зачем я здесь? Чего хочу? У меня очень много вопросов, на которые впервые предстоит ответить. Но теперь у меня на это есть целая жизнь. И даже неважно, будет она большая или маленькая… Главное, что она ЦЕЛАЯ… И вся моя, без остатка.

Буду ли я жить добром или злом, буду ли победами или проигрышами – всё не важно. ГЛАВНОЕ – ЖИТЬ!

Может быть, иногда жизнь и бывает хуже смерти, но я этого понять не смогу… Теперь не смогу. Да и не буду даже пытаться, буду просто жить.

Я направил взгляд в небо, которого не было видно. Где-то там, за облачным монолитом, есть полная звезд скатерть. Где-то там сверкают пять звездочек, в единстве составляющих латинскую букву «W». И одна из них, самая яркая и самая желанная, сверкает ровно посереди них – моя звезда. Пока она горит, горит и уголёк моей жизни, заполняя мой путь обыденностью: сомнениями, желаниями, одиночеством, скандалами и теплом, любовью, грустью и чисткой картошки…

ВСЁ ЭТО Я…

Я встал, отряхнул ладони и убедился, что штаны на заднице всё-таки промокли. Ай, какая разница!

Я спустился вниз, в квартиру, откопал в груде хлама свой кошелёк. Пойду, схожу в ночник – отчего-то безумно захотелось пива с крабовыми палочками…

Звуки шагов гулко разносились по длинному тёмному коридору. Пустые, холодные, серые стены выдавали казённое учреждение – может, подвал школы, может – университета, а, может, и больницы. Два совершенно разных человека в совершенно одинаковых костюмах не спеша шагали по широкому коридору.

– Я думаю, Вас можно поздравить, Станислав Игнатьевич, – прервал тишину один из них. Тот, что походил на водосточную трубу.

– И я так тоже думаю, – довольно, но немного устало подтвердил профессор Степаненко, – как-никак тысяча исследуемых и из них – тысяча определенно одинаковых результатов. Все сомнения моих оппонентов разбиты в пух и прах.

– Да-а… – задумчиво протянул тощий и вытянутый до невозможности человек. – Честно говоря, даже я, единственный ваш соратник, не мог представить ТАКОЙ успех. Ни один… НИ-О-ДИН из тысячи не согласился отдать своё тело в пользу другим.

– И что это должно означать, Лев Адамович? – игриво подмигнул профессор Степаненко своему коллеге.

– …Что ваша теория верна на все сто! – хихикнул Лев Адамович.

– Вот-вот… Ни один чёртов сукин сын не лишает себя жизни, чтобы лишить себя жизни. Видите ли, они, паразиты, делают это на публику. Это же уму непостижимо!

– И не говорите, Станислав Игнатьевич, – поддакнул другу вытянутый. – Нам этого точно не понять. Если бы каждый, кто сталкивается с жизненными проблемами, лез в петлю, человечество давно бы исчезло. Ай… – махнул он рукой, – и черт с ними. Главное, что нобелевка у нас в кармане.

– У нас? – удивился Станислав Игнатьевич.

– А как же…

– Нет, мой друг, Вы не путайте. У нас две нобелевки по карманам, у каждого. У Вас – за открытие ЭТС, и ещё одна – у меня, за моих суицидников. Правда, работы предстоит «огого»! Остаётся ещё много непонятного.

Оба человека подошли к конечной цели – они стояли у двери. Невысокий квадратный профессор порыскал по карманам и вытащил на блёклый свет коридорных ламп связку ключей. Затем немного повозился с замком, прежде чем дверь была открыта. Всё это время вытянутый человек молча стоял рядом, прислонившись к холодной стене, и с интересом наблюдал за суетливыми движениями друга.

Зайдя в крохотную каморку (где размещались только шкаф до самого потолка, стол, настолько заваленный папками, что из-под них выглядывала лишь верхушка монитора, да пара стульев), мужчины бессильно плюхнулись на стулья.

– Угощайтесь, – Станислав Игнатьевич протянул Льву Адамовичу полупустую пачку «Кемела».

Учёные закурили.

– Так на чём мы…

– На том, что много непонятного, – напомнил Лев Адамович.

– Ах да… Так вот, то, что они все отказались от мысли о суициде, после обязанности отдать своё тело другим, легко можно понять. Тем более, что эгоизм самоубийств нам-то и надо было доказать. Но вот почему у каждого исследуемого после эксперимента значительно повысился уровень жизни, то есть, проще говоря, почему они вдруг начинали чувствовать себя счастливыми – остаётся главной загадкой.

– Может быть, тонотосальный шок каким-то образом влияет на состояние мозга? – предположил Лев Адамович.

– В смысле?

– Ну, например, затрагивает гипофиз, и симулирует выработку эндорфинов?

– Всё может быть, мой друг… – задумчиво произнес профессор Степаненко, – однако у меня есть другое предположение.

– ???

– А что, если у самоубийц были серьёзные проблемы, о которых мы не знали…

– Каким образом, Станислав Игнатьевич? – перебил рассуждения коллеги Лев Адамович. – Мы досконально «прошлись» по жизни исследуемых – «от» и «до». И Вы сами прекрасно знаете, что нет у них и быть не может каких-то серьёзных причин лишать себя жизни. Ну, там, одноклассники не признают или баба бросила – это понятно. Но ведь такой ерунды у каждого навалом. Однако большинство с этим справляются.

– Нет-нет… Я и говорю, что именно они – «не большинство»! Я имею ввиду… А что, если у них есть что-то невидимое нам, не касаемое реальной жизни и даже не из области отношений с другими, а что-то в их внутреннем мире…

– Да что, в конце концов, Вы имеете ввиду?! И что, по-Вашему, может заставить человека пойти на этот глупый, бессмысленный и безответственный поступок? Одиночество? Скука? Отсутствие мозгов?

– Это само собой. Но представьте себе, Лев Адамович, что есть у меня мечта…

– Мечта?

– Да, самая обычная мечта. Например, создать автомобиль. Но по каким-то причинам я не могу этого сделать. Допустим, нет у меня глаз и рук. Каким образом я смогу осуществить свою главную жизненную задачу? Какой смысл мне жить?

– Но ведь у всех них есть и глаза, и руки, и даже жопа есть!

– Во-первых, не горячитесь так… Вот так, хорошо… Выдохнете… Лев Адамович, не понимайте всё буквально. Руки и ноги – это метафора! Может быть, у них внутри что-то не так, им что-то не даёт идти к мечте! А после того как у самоубийц не остается времени, они плюют на все свои стопоры и страхи, и начинают-таки двигаться вперёд. Ведь каждый… Подумайте… КАЖДЫЙ из тысячи человек брал себе 24 часа на «подумать». Возможно, за эти часы они переступали через себя, решались на отчаянный шаг!

– Вы, Станислав Игнатьевич, фантазёр и романтик! – насмешливо покрутил у виска Лев Адамович.

– Ещё два года назад ЭТСка тоже была фантазией!

– Не знаю… Не знаю… Есть идея – исследуйте! На то вы и учёный. И, может быть, именно Вы найдёте пилюлю абсолютного счастья – сокращенно ПАС. Видите, я уже и название придумал.

– Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним! Ладно, хватит мечтать. Надо готовить отчёт о сегодняшнем случае. Увидимся позже, – помахал рукой Станислав Игнатьевич вслед ныряющему за дверь Льву Адамовичу.

– Да-да… Увидимся… – послышался из коридора голос, словно прошедший водосточную трубу.

Гори, уголёк… Гори!

Ведь наконец-таки пришла ночь…