Читать книгу Предисловие к Мирозданию - Александр (Саша) Немировский - Страница 2

Это было давно,

это было вчера или не было вовсе?

Мы живем теперь после

или, может быть, до;

или время сейчас через это проносит

потоком?

Вечера и утра есть ли в тонком

пространстве?

Наших жизней осколки

выживают ли там, пребывая в прекрасном?

. .

Я гадал, я считал, я по косвенным данным мозаику

слагал,

я о том, что открылось, себе не солгал.

Измеренье другое, как в него подсмотреть,

ведь нельзя ж в любопытстве приветствовать

смерть?

. .

Вот тонкий мир. Не знаю где, здесь не темно

и не светло.

Ни ветра, ни движения среды.

Беседуют два старика. Два ангела, две сущности.

В открытое окно

виднеется стена скалы,

журчит вода.

Едва светлеет красное пятно

в ногах того, что слева. Он в тучности

своей стоит, чуть хрипло дышит, капая слова

беседы неторопливо низким голосом

другому. Другой – чуть помоложе,

одетый простенько,

но ростом выше,

с седою бородой, сидит на стуле, пишет

пальцем, кожей

по пластине, висящей в воздухе, и звуки слушает,

что первый скупо крошит,

и отвечает только после вздоха.

Ну что, коллега, снова та эпоха,

когда пора садовниками быть?

Разросшиеся кущи на кроху

упорядочить, уменьшить, чтоб запустить

расти на следующий виток в здоровом виде?

Да, лидер,

ты, конечно, прав. Сто лет уж миновало с той поры,

как мы «испанке» дали путь и пищу.

Сюжет на выдохе. Всё так же нищи

духом богачи, всё так же продолжаются пиры,

всё так же рыщут

в поисках наживы, губя планету, делая ошибки,

не короли и не визири, а президенты да министры —

все однодневные «цари-горы» —

индустриалисты,

политики, чьи лицемерные дары,

как обещанья, что не шибко

выполнимы. Чем тут не удивишь?

То технологии ужимки. Куда от них сбежишь?

И вроде не нужны,

а всё ж с животной радостью используем и мы.

Но на одно полезное изобретенье

приходится под сотню

засоряющих природу добавлений.

Почти что беспроблемным

стало размноженье.

Но вот зачем долгоживущие тела,

когда душа на выходе всё хуже к нам приходит?

Мы посылаем их обратно, вроде

с надеждою, что вырастет она,

но – бац – загнила и растлилась.

Вот дела,

в итоге всё, что возвратилось,

до сердцевины за ново

счищать и снова собирать

из душ животных в человечью сущность.

Добавь ещё, что с са́мого

начала настраивать, чтоб лучше

узнавалась возрождённым телом,

здоровьем наливалась и гудела,

вновь бесшабашно

прожигая цикл.

Да, это точно. Он, как сажа, —

оставляет блики.

Содрать налёт самолюбви с души не просто.

Я помню круг земной, тысячелетия назад,

я – небольшого роста

мальчуган, тогда был взят

в позорный плен и продан во дворец.

Сначала думал, что придёт ко мне скопец,

но нет, я там работал, как садовник,

от солнца был в чепец

одет, ухаживая за висящими садами.

Я ровно

резал, закреплял и удобрял растенья днями

напролёт, переходя с террасы на террасу.

Как акробат, висел и стриг под форму вазы

корни, потом подвязывал,

да смачивал водою.

Там подо мною

тёк поток в каньоне

узком. Так глубоко, что лишь вода шумела.

Дна видно не было,

но лишь пространство

в котором птицы, да другие бедолаги,

как и я, работали над доставленьем влаги,

над засыпанием земли

в висящие над пропастью платформы.

Мы ежечасно

рисковали жизнью ради корма

цветам. О да! – цветы цвели

и радовали глаз вельможам, власть имущим:

царю, царице, всем другим живущим

в роскоши. Искусственные кущи

росли, переплетаясь, птицы пели.

Мы умирали, падая, в неловкости сорвавшись…

И там, внизу, останки наши звери ели.

Однажды утром, ветреным и мокрым,

на мой прыжок с террасы

на платформу

смотрела девушка.

О, это был волшебный

сон!

Копна волос

струилась тёмной массой

по плечам,

где их поток, достигнув бе́режка

туники, истончался

в рисунок тени.

На белой коже места не было другим вещам.

Материя накидки

(иль лёгкого плаща?)

так облегала грудь,

что я готов был ниткой

стать в её плетенье.

Дождь капал, но она не уходила, чуть

голову склонив, в упор смотрела,

как я с мешком

земли, готовился к прыжку,

прикидывая маятник платформы на движенье.

Она стояла впереди и справа от меня.

Исподтишка,

я улыбался. Вообще-то я правша,

но, подгадав момент, я прыгнул с левой,

предвосхитив порыв внезапный ветра,

и промахнулся по платформе.

Руками ухватился только край и то лишь снизу.

Я закачался в воздухе, где корни

в брызгах

влаги лезли мне в глаза и в нос, дышать мешая.

Я повернулся, чтоб ногой от центра

опорной планки оттолкнуться, но перекренился,

так, что мешок с землей раскрылся и опорожнился

в пропасть.

Я слышал, как летели подо мной и шлёпались

о каменные стены комки.

Стал выбираться, вытянулся, влез почти по пояс,

на платформу, но вдруг надтреснувшая обломилась

планка.

Руки сорвались, пальцы.

Я почти упал, но удержался,

захвативши корень

другой рукой. Со мною вровень

качались обломки дерева, а дальше воздух, облака,

и в вышине – терраска, где она

стоит и смотрит, на меня не отрываясь.

Я вдруг представил – падаю до дна

и разбиваюсь.

Как вдруг её рука

взвивается в движении, легка

и грациозна. И ловко так

ко мне летит петля веревки,

и точно падает, плечо перечеркнув.

Вцепился, корень отпустив,

качнулся и повис, и вот уж вылез на террасу.

У ног её упал без сил. Протянутая фляга. Я, отхлебнув,

сначала сел, потом поднялся.

Молчание глотая,

не отхожу. Гляжу

в глаза зелёные чуть с жёлтым переливом, перевожу

пониже на накидку и понимаю, что под ней она нагая.

Вдруг обожгло мне щёку поцелуем.

Я не дышу.

А руки её жарким покрывалом

притягивают мои плечи.

Всё далее – провалом

в памяти. Промчалась вечность —

я всё тоскую.

Воспоминанье до сих пор во мне болит.

Её душа

мне позже встретилась. Увы, она не перешла.

Не слилась с половиною

своей. Не стала ангелом.

Проходит цикл – и снова вся в крови,

а после возрождается невинной.

Я жду её, надеюсь, трепеща, что жизнь получится.

Да, так бывает и, не говори,

примеров много, все бесконечно крутятся.

Но что там было дальше между вами?

В чем назиданья суть?

А суть в предательстве. Мы вместе тёплыми ночами

жили.

Нам сад был крышей,

стенами, уютом.

Сквозь ветви, взглядом высшим

кластер

звёзд смотрел, как мы в одно

с ней превращались существо.

Тела сплетались тёмными часами,

пока не наступало утро.

Так до восхода пот наш

орошал искусственную почву на террасах.

Мы продолжались с ней почти что год,

но раб не может развлекать принцессу вечно.

Так кречет,

наигравшись с мышью,

её в конце концов съедает. Что и вышло.

Она была на выданье. Мы стали старше,

когда ей заменили распорядок дня,

добавили забот, охрану.

Стражник

постоянно, как тень, за ней ходил.

Следил,

да время складывал или, отняв,

считал её минуты отлучений,

причины находил,

чтоб быть недалеко.

Она ж ко мне в своём влеченье

поостыла. Всё как всегда. Почти клише.

Земля садов,

покрытая подстилкой, стала жёстче.

А дальше – больше:

моя к ней ревность без причин,

к её занятиям, к её предназначенью править.

Представь, как пара в неглиже

вдруг громко отношения чинит.

Нам бы убавить

громкость. Но, увы! Забытьё, непру́ха.

Мы были пойманы, я лишь успел повязкою

прикрыть её бедро,

пригнуться,

как получил удар. Когда ж очнулся,

охранник тот с блестящим топором

стоит, она же за его спиной скрывается

и что-то шепчет в ухо.

Он улыбается,

и гнев в его глазах

блестит под звёздами, и тихо так,

что слышен запах крови, ещё не пролитой,

но закипевшей до предела.

В той тишине она сказала в голос,

что я напал с угрозами.

Что было больно то,

что я ей сделал,

что принудил и даже протянула пояс,

надорванный

колючей веткой. Но, кроме

этой сомнительной улики,

я сам себе был обвиненьем.

Пронзён её наветом, стоял с поникшей головою,

преступленья тенью.

Ведь я не знал тогда, как мир устроен.

Наивно промолчал и подавил испуг,

хоть уничтожен был её словами,

лишь смелость —

всё что оставалось.

И я старался показать, что нет, не трушу

небытия, мучений, боли, пыток.

Да, понимаете ли друг,

смерть тела

всегда имеет в перспективе душу.

Но в юности, когда избыток

и сил, и соков, кто ж верит в смерть?

Заметь,

ты сам назвал небытиё. Тот стражник,

что меня убил, спустя мгновенье,

его я так и не нашёл.

Мы разминулись на кругах реинкарнаций.

Я слышал мненье,

что он стал ангелом, одним из старших,

в конце концов.

А если так, то нечего пытаться

узнать мне имя иль лицо.

Когда сливаются в одну две части

разные души, то ангел новый будет чист

от шрамов прошлых злых деяний.

Всё что саднит – лишь память о событьях,

К нам имя новое приходит, как наитье,

освобождая от былых страданий.

Но что вздыхать. По меньшей мере,

её охранник был жесток.

Но что б она, и с радостью смотрела расчлененье,

устроенное этим зверем?

Как моё тело, за куском кусок

окровавле́нный,

летело в пропасть? – не ожидал. На их животное

влеченье

моя душа уже глядела, отстранясь,

уже покинув оболочку.

Как после ими овладела страсть.

Как стражник, с ней совокуплённый,

рвал ту её накидку в клочья,

весь в забытьи, что жизнь он о́тнял.

Я б отомстить ему хотел. Сейчас, сегодня.

Хоть это больше память, нежели боль.

Века прошли, и ангелу негоже

спускаться в месть. На кой

мне эта справедливость, когда ни человека больше,

ни души.

А всё же что-то сердце хочет.

Воспоминание о зле живёт, першит.

Среди всех прочих

моих жизней есть не одна,

где я был воином. Однако,

рассказ во мне разбередил виденье.

Рубака

старый, хижина, крыльцо.

В смятенье

женщина с богатой

свитой перед ним остановилась.

От свиты отделилась

и к нему бежит, лицом

скуластая девчушка,

с косичками, лет десяти.

Он смотрит пристально в её глаза,

под дужки

тёмные бровей, и видит в ней себя.

Чуть позади —

пейзаж: плато, каньона край, и дальше радуга над

пропастью

цветным горбом.

Ну что сказать?

Тот воин – бывший я,

но это о другом.

Довольно глупости.

Как ты заметил, давно уж нет ни тела, ни души.

Лишь прошлое живёт воспоминаньем,

и то, как будто не про нас.

Так что решим

мы с перенаселеньем? Точнее, со странным

качеством к нам приходящих душ?

Мы станем

делать, как и в предыдущий раз?

Опять война, чума, «испанка»?

Спокойно, друг мой. Бери перо и тушь,

вот банка,

и вот неразрываемый пергамент для приказа.

Давно я размышляю над проблемой.

Не так всё худо.

Нам нужно маловероятное событие – непобедимая

зараза,

но из природных компонентов.

Ты говоришь про чудо?

Да, но про отрицательное чудо.

К примеру, вирус,

состоящий из агентов,

частей, почти несовместимых,

а всё ж, теоретически возможных вместе слиться.

Одномоменто,

как в цепочку эшелон,

когда б условия невероятные сложились.

Такую дрянь, чтоб в воздухе носиться

могла и, чтоб при этом поражала тяжело,

опасною болезнью

часть населения,

но небольшую, так, процентов десять.

Из заболевших, отобрав немного слабых,

тех вовсе насмерть жалить.

Внедрим идею эту в голову учёным

какой-нибудь одной державы,

стремящейся к господству.

Пусть мысли сами к ним пришли бы, как бы.

У Уравненья жизни есть такое свойство.

Приглушим пару коэффициентов чёрным,

а эти, посмотри, и эти, – поменяем местом.

Баланс останется, а чудо – всё. Уже пошло

в работу. Поток живого

помельчал у берегов.

Детей не трогаем?

Да, их – неинтересно.

Мы в этот раз начнём со стариков.

Пускай пожившие, созревшие душой,

к нам в тонкий мир придут сначала.

Возможно, это будет хорошо,

да и не так жестоко. Что ты замолчал?

Я думаю, как нам измерить эффективность,

чтоб знать, когда остановить болезнь?

Или, когда пора другую сделать разновидность,

коль версия один сведётся просто в плесень?

Придется ангела послать

в обличье взрослом,

и по тому, как он там пострадает,

мы будем знать,

насколько вирус получился грозный

или легчая,

чуть не исчезая,

подспудно,

болезнь уйдёт под знанием врачей.

Ворота все – камней уж груда.

Какой остался нам ещё из трёх ключей,

чтоб ангела послать для смерти на планете?

Я против, есть получше

способы измерить

эффективность чуда,

Малколам. Убийство целого не восстановит душу.

Ты мягок стал

с тех пор, как воином рождался, Гаардвал.

Я буду делать так, как я сказал.

Есть Уравненье, и не мне его нарушить.

Чем мёртвый ангел не расплата за простуду?