Читать книгу Неон, она и не он - Александр Солин - Страница 17

Его удачный дебют лишь подтвердил ту истину, что страна наша – не консерватория, а скорее казино, где успех одного не есть успех всех, тем более в пору всеобщей линьки.

Когда миллионам граждан были вдруг предложены новые правила игры, то всё оказалось очень похоже на то, как если бы честных людей, желающих выиграть, заставляли бы жульничать и воровать, заведомо зная, что они на это не способны. Отсюда недалеко до подозрения, что правила эти писались людьми, приятно возбужденными представившейся возможностью пролезть в историческую щель с целью отнять всеобщее добро и поделить его между собой. Не их ли темными усилиями в очередной раз, говоря словами многоязычного изгнанника, «крошились границы России и разъедалась ее плоть»?

Также очевидно, что попытки отдельных начальников, вполне, кажется, искренних и порядочных, не смогли этому помешать. Удивительно ли, что объявленный ими путь лежал на самом деле не к праздничному пирогу, а к мешку с сухарями. Страна оказалась в руках не созидателей, а разрушителей, и нет ничего странного в том, что изрядное число современных граждан привязано к ней не чувством, не корнями, не будущим благополучием, а исключительно нищетой. Взвешивая осадок прошлых лет (наша ли в том вина, что он оказался горьким? конечно, наша!) следует заметить между прочим, что поскольку здесь пишется не история страны, а история возникшего в ней чувства, не упомянуть о вышесказанном нельзя, как нельзя не брать в расчет качество воды того аквариума, в котором плавают наши золотые рыбки. С другой стороны, что за занятие, ей-богу – сидя на берегу реки забвения таскать оттуда ржавые загогулины хорошо известных фактов! Уж если и заниматься этим, то с целью очистить ее русло, что, однако, больше подходит ангажированным историкам.

…Обретя «зеленую» почву, он, следуя золотой заповеди финансиста «главное – сохранить, а если возможно, то приумножить», принялся воплощать ее со всей страстью и вдохновением молодости. Тем более что для того, кто преследовал тогда не размах, а надежность, достаточно было иметь связи в банке и пару верных, а точнее сказать, повязанных интересом друзей. Через Юрку Долгих и его банк он втащил сюда немного денег и купил, как уже было сказано, две квартиры. Значительно позже, когда деньги перестали скрывать, он в добавление к своим теперь уже четырем квартирам купил у беглого нувориша участок с домом в районе Зеленогорска. Таким образом, числившаяся за ним на момент их знакомства недвижимость стоила никак не меньше двух миллионов долларов. Вместе с Юркой он продолжил поставку компьютеров, постепенно наращивая объемы. Оборудование его операционной было предельно лаконичным: фирма за рубежом и фирма в стране – два органа, между которыми циркулировало устойчивое товарно-денежное кровообращение. Он сам себе продавал и сам у себя покупал, и его правая рука прекрасно знала, что делает левая, и при этом одна мыла другую. Уже тогда он взял за правило отправлять половину прибыли за границу, где она оседала высококалорийным подкожным жиром.

Когда решены проблемы материальные, взор ищет, чем утешить душу. Поскольку достаток его в ту пору не бросался в глаза (о чем, кстати, тогда нелишне было заботиться), то он никогда не оказывался в положении, о котором предупреждал жизнерадостный Эпикур: «Многие, накопив богатства, нашли не конец бедам, а другие беды». Запросы его не превосходили рамок разумного – видео, аудиоаппаратура, подержанный «Ауди» и добротная одежда, к которой он, как и к женщинам, питал устойчивую слабость. Отремонтировав квартиру на Московском, он перевез туда родителей, оставшись жить в милой его сердцу хулиганской слободе, храня ей верность, как покалеченной по его вине любовнице. Сепаратное проживание оказалось как нельзя кстати – появилась возможность, о которой в бесприютные советские времена мечтали вульгарные последователи того же Эпикура: «Вам восемнадцать лет, у вас своя квартира, вы можете любить шутя!»

Так уж он был устроен, что не мог обходиться без сладко пахнущего, стройного и капризного существа, дарующего нагую благосклонность, словно милостыню. Ему нравилось добиваться женского внимания, касаться рук, губ, тела, обладать ими, наконец, но про себя он испытывал странное желание – хотел, чтобы та, которой он добился, заставляла бы добиваться ее вновь и вновь. Другими словами, он любил, чтобы его не любили. Именно так обстояло дело с девчонкой из соседнего двора на два года его старше – не то продавщица, не то кладовщица – с которой он связался после Галки. Именно с ней он впервые обнаружил в себе то сладостное самоистязание, что посторонний наблюдатель назвал бы синдромом влюбленного Сизифа. Их роман длился года полтора и запомнился ему унизительным рысканьем в поисках свободного гнездышка. Обычно найдя такое место, он звонил ей, и она являлась и соединялась с ним на скорую руку, словно делая одолжение – без лишних слов и нежных признаний. От этого каждая их встреча была, как первая, и нервный градус их отношений заключался именно в его щекотливом двусмысленном положении – придет она в этот раз или нет. Сомнительно, однако, что девушка из подворотни оказалась настолько проницательной, чтобы разгадать его аномалию и вести себя соответствующим его желанию образом. Иначе придется признать, что она из той же подворотни, что и Кармен. Как бы то ни было, однажды она не пришла никогда. Помнится, он пару месяцев страдал.

Если женщина падала к его ногам, как спелая груша, он продолжал ею пользоваться, стараясь при этом быть с ней честным, ласковым и внимательным. Так случилось с Лелей Ерохиной, бывшей его однокурсницей, отношения с которой целили прямо в брак. Девушка она была и цветущая, и бойкая, и домовитая, но сверх того, гибкая, вразумительная и деловитая. В конце июня восемьдесят девятого, в самый разгар неожиданно хмельной для него пирушки по случаю окончания пятого курса, она участливой феей выступила перед ним из глуховатой карусельной пелены и увела на улицу, откуда на такси привезла его, мычащего, к себе на квартиру, где он и проснулся утром в ее постели. Она спала рядом, выставив голое круглое плечико. На супружеском расстоянии от него под голубоватой простыней набирал пологую силу ее русалочий хвост и крутой волной нависал над талией. Шелковистые взбитые волосы струились с кремовой, в мелкий цветочек подушки. Он смотрел на их золотистый отлив и удивлялся, как раньше не замечал этот сухой солнечный блеск. Он попытался вспомнить, что было ночью, так как ночью между ними определенно что-то было. Однако если ему и следовало чего-то стыдиться, то только своего беспомощного и беспамятного состояния. От его взгляда она проснулась и посмотрела на него с припухшим смущением. Он осторожно улыбнулся, и она, краснея, скинула голубой русалочий покров и жарким упругим телом устремилась к нему под кремовое в мелкий цветочек одеяло. Через несколько минут он, сам того не ожидая, впервые в жизни лишил девушку девственности, а значит, был обязан теперь на ней жениться…

Он обещал жениться на ней сразу после института, но потом два года откладывал: сперва под предлогом неустойчивого материального положения, затем необходимостью его стабилизировать, после – из-за неразберихи в стране, каждый раз добавляя к этому новые невнятные доводы. Осенью девяносто первого она переехала к нему на Гражданку, где принялась авансом налаживать семейный быт. Они часто бывали в гостях у его и ее родителей, где их, не скрывая нетерпеливых ожиданий, всегда тепло принимали. И в самом деле, все, кажется, было взвешено, отмеряно, условлено и оговорено. Не хватало лишь слабого толчка, чтобы события покатились в сторону печатей, цветов и шампанского. Разумеется, в ее арсенале был такой толчок, даже, можно сказать, пинок – внезапная беременность, верное средство от нерешительности. И то, что она к нему не прибегла, говорит о ее дальновидности.

Между тем он не жалел на нее денег и доверил ей по совместительству официальную часть своей бухгалтерии, отчего она была в курсе всех его безналичных дел. Весной девяносто второго он успел показать ей Париж, а через три месяца тот же Париж их и разлучил. И вот как это было.