Читать книгу После нас - Александр Солин - Страница 4

Придя домой, Федор отобрал среди своих немногочисленных опусов наиболее, как ему показалось, подходящий и отправил Сомову по подоспевшему адресу. Вот этот рассказ:

«Часто ли вы смотрите из окна своей квартиры? Не ломайте голову, я вам отвечу. Во-первых, утром, чтобы узнать, какая на улице погода. Во-вторых, находясь в нетерпеливом ожидании тех, видеть кого вы так желаете. Ну и еще, может быть, когда бросаете туда раздраженные взгляды в поисках ответа на требовательные вопросы родителей, если они застали вас именно у окна. То есть, исключительно в утилитарных целях. Это – когда смотрите вы. Но не я.

…История началась, когда мне было восемь лет.

Грипп без разбора укладывал людей направо и налево. Уложил и меня. Когда через несколько дней я, наконец, покинул постель и стал искать, чем развлечься, в одном малодоступном ящике мне под руку попался отцовский бинокль. Находка имела выдающиеся свойства, о существовании которых я даже не подозревал. Конечно, такое невежество было недопустимо для мальчишки моего возраста. Тем крепче я в него вцепился. Освоив находку, я прилип к окну и со своего пятого этажа подробно обследовал двор, который открылся мне с совершенно новой стороны. Дворовое хозяйство приблизилось на расстояние вытянутой руки, а люди копошились под самым носом. Я, естественно, захотел раздвинуть горизонты, однако мои попытки буквально уперлись в дом напротив, который эти горизонты собою заслонил. Делать нечего, и я стал водить биноклем по окнам дома. Перед моим взором заскользили шторы, занавески, горшки с цветочной зеленью, заставляя меня испытывать непреходящее изумление от того, что привычно далекое может стать таким близким.

Вдруг в череде безликих картинок мелькнуло чье-то лицо. Вернувшись чуть назад, я обнаружил окно, из которого, поставив на подоконник локти и подперев кулачками лицо, прямо на меня глядела девочка. От неожиданности я отпрянул и чуть не выронил бинокль. Мне стало стыдно, будто меня уличили в чем-то нехорошем. Неужели она видит, как я гляжу на нее? А, может, она думает, что я подглядываю? А если она кому-нибудь расскажет? – переживал я, стоя за занавеской. Мало-помалу я успокоился, и мне снова захотелось посмотреть, там ли еще эта девочка. Пристроившись так, что над подоконником торчала только моя ушастая голова, я со всеми предосторожностями отыскал ее окно. Оно располагалось, как и у меня, на последнем этаже, почти напротив моего. Девочка по-прежнему находилась у окна. Приглядевшись, я с облегчением понял, что она всего лишь смотрит вдаль и о чем-то мечтает, как и все девчонки. Но самое удивительное заключалось в том, что прямо над ее окном, на краю крыши сидел кудрявый мальчишка в длинной белой рубашке ниже колен и болтал босыми ногами, а из-за спины у него с двух сторон торчали белые крылышки! Раскрыв рот, я смотрел на эту пару до тех пор, пока девочку не позвали и она не убежала. Тогда я спрятал бинокль и никому не стал рассказывать о том, что видел.

На следующий день, оставшись один, я снова достал бинокль и навел на то же окно. Девочка несколько раз подбегала к окну и застывала, глядя вдаль. В конце концов, она убежала и больше не появлялась, зато мальчишка в рубахе продолжал сидеть на крыше, все так же болтая ногами. Еще через день меня пришел проведать мой одноклассник. Я решил его удивить и, достав бинокль, рассказал ему про девочку и мальчишку на крыше. Убедившись, что они на своем месте, я передал бинокль другу. Он долго изучал дом напротив и, наконец, сказал, что девочку видит, а мальчишку – нет. Мы стали спорить и чуть не подрались, и он ушел обиженный, считая, что я его обманул. Это было странно. Потом я выздоровел и вскоре увидел девочку во дворе и услышал, как какая-то тетя назвала ее Аней. Девочка была такая же, как все, только глаза у нее были большие.

Через год Аня появилась в моей школе. Я посмотрел на нее свысока, как и полагается солидному пацану – она же не обратила на меня внимания. Время от времени бинокль все же попадал мне в руки, и я первым делом целился им в соседний дом. Видимо, у девочки стало больше забот, и я редко видел ее у окна. Но странный мальчишка всегда был на своем месте.

Время шло, мне исполнилось четырнадцать. Однажды весной в гости ко мне заглянул тот самый одноклассник, с которым мы когда-то чуть не подрались из-за мальчишки на крыше. Теперь он был моим лучшим другом. Чтобы как-то его занять, я достал бинокль и сунул ему в руки. Он уперся им в соседний дом, а затем сказал:

– А твоя соседка – ничего!

Я сразу понял, о ком он говорит, взял у него бинокль и навел на нужное место. Моя соседка стояла у окна, освещенная солнцем, с гладко зачесанными волосами, в футболке и, как всегда, о чем-то мечтала. Мальчишка над ее окном крутил головой по сторонам и привычно болтал ногами.

– Что же это за парень у нее на крыше? – задумчиво произнес я.

– Какой парень? – переспросил дружок, подозрительно глядя на меня.

Я посмотрел на него и рассмеялся:

– Шутка!

Больше я ни с кем и никогда о мальчишке не говорил.

Мы ходили с ней одними школьными коридорами, иногда пересекаясь. Она шла в окружении подруг, высокий лоб, гладкие волосы, большие глаза, и видела там, далеко, что-то такое, чего не видели другие. Подружки бежали рядом и заглядывали ей в лицо. Проходя мимо, я отводил глаза и говорил себе, что у старшеклассника не может быть отношений с малолеткой, тем более с отличницей. Однажды я вышел из школы и больше туда не вернулся. Теперь ее окно стало для меня напоминанием об удивительной поре моей жизни, лучше которой нет. Изредка, когда выпадала свободная минута, я доставал бинокль, словно желая убедиться, что там, напротив, все в порядке. Иногда заставал ее у окна, иногда нет, но парень на крыше был всегда на посту. Я откладывал бинокль и возвращался на грешную землю.

Я никогда не искал с ней встреч, но почему-то мой путь от дома к городским просторам пролегал мимо ее подъезда, хотя были пути и покороче. Как-то раз, когда мне было девятнадцать, я, направляясь в институт, обнаружил, что мы идем навстречу друг другу и вот-вот поравняемся. Когда между нами оставалось метра два, она мне предупредительно улыбнулась. Я улыбнулся в ответ, и мы остановились. Не могли не остановиться: ведь мы с ней были из одной школы. Я покровительственно спросил, как дела в школе и она ответила, что хорошо. Она спросила, где я сейчас учусь и я ответил, что в институте. Она сказала, что тоже собирается поступать. Я сообщил среди прочего, что живу в соседнем доме. Последовало вежливое удивление. Впервые я видел ее лицо так близко – оно было премилым, а в больших серых глазах жили мечта и предчувствие. Еще две-три фразы, и мы расстались.

Постепенно моя жизнь набирала обороты. Последующие три года, включая окончание института, были для меня весьма бурными. Вряд ли там нашлось бы место для тихой девочки с мечтательным взглядом. Она тоже поступила в институт и, в отличие от меня, прилежно его посещала. Об этом я мог судить по утрам, стоя с больной после очередной пирушки головой у окна и наблюдая, как она в одно и то же время покидает свой подъезд. Ее парень на крыше мог быть ею доволен. В один из вечеров, когда, устав от непрекращающегося предвыпускного веселья, я решил побыть один, меня привлек яркий свет ее окна. Привычно наведя бинокль, я обнаружил мою соседку на обычном месте. Она была одета в платье со скромным вырезом. Одной рукой держа перед собой тонкий длинный бокал, она другой поддерживала его снизу. В этот момент из глубины комнаты выплыл лохматый верзила, встал позади нее и принялся нашептывать ей что-то на ухо. Аня слушала и улыбалась, не поворачивая к нему головы. Я непроизвольно напрягся и, вдруг, понял, что моя девочка выросла. И тут я впервые испытал ревнивое чувство. Мальчишка на крыше, как ни в чем не бывало, болтал ногами, и я предупредил его злым, свистящим шепотом:

– Смотри, доболтаешься!..

Так оно и получилось. Через некоторое время Аня вышла замуж, и на ее крыше появился еще один парень с крыльями. Он целыми днями где-то пропадал, а ночью либо спал, привалившись к печной трубе, либо бегал по крыше. Иногда он подходил к моему мальчишке и садился рядом. Тогда мой мальчишка отводил глаза и переставал болтать ногами. Через год залетный парень исчез окончательно, а через два месяца Аня родила девочку, и на крыше рядом с мальчишкой появилось еще одно крылатое создание. Сидя бок о бок, они стали болтать ногами вместе.

Когда она выходила во двор с коляской, я спешил туда же и разыгрывал удивление от якобы случайной встречи. Мы здоровались, некоторое время беседовали, и я жадно вглядывался в благородную прелесть ее лица и в затаившуюся в серых глазах печаль. В окно она теперь не глядела, и бинокль стал бесполезен. Но словно взамен у меня появилось ощущение Аниного присутствия. Однажды я забеспокоился, добрался до прибора и в тревоге к нему прильнул. Мальчишки и крохотного создания на крыше не было. Напрасно я в растерянности обшаривал ее закоулки: везде я видел только бездушное железо. Их не было и на следующий день, и через день, и еще, и еще. Прошло три месяца, и я смирился. Целый год я жил с затаившейся душой, пока однажды утром не проснулся от толчка. Схватив бинокль и сгорая от нетерпения, я прильнул к окулярам и увидел моих ребят на прежнем месте. Только теперь их было уже трое. Я смотрел на них и глупо улыбался. Весь вечер я проторчал у окна, пока не увидел, как Аня выходит из подъезда. Я пулей выскочил во двор и будто невзначай окликнул ее. Мы проговорили полчаса. Оказалось, что она вторично вышла замуж. Муж – военный, достойный человек и сейчас за границей. У нее любимая работа и есть возможность следить за литературой, и прочие новости. Я слушал, смотрел в ее возрожденные глаза и успокаивался: она здесь, она рядом.

Потом пришла нерадостная весть о гибели ее мужа. Он оказался действительно достойным человеком. Мальчишка в длинной рубахе с двумя крылатыми созданиями снова поселился на ее крыше. Стыдно сказать, но я был этим доволен. Потеряв совесть, я при всякой возможности старался попасть ей на глаза, пока не приобрел статус старого знакомого. Круг тем, которые мы обсуждали при наших «случайных» встречах, расширялся, но оживления в ее глазах я при этом не наблюдал. И наступил день, когда крыша вновь опустела.

Я затосковал. Вернее, я жил, улыбался, ходил на работу, в гости, но душа моя не омертвела только потому, что там хранились воспоминания об Ане. Сегодня я живу там же. Напротив моего дома по-прежнему находится ее дом, закрывая от меня другие горизонты. Я жду. Я верю, что когда-нибудь она появится вновь. И возвестит мне об этом кудрявый мальчишка в длинной рубашке ниже колен и со смешными крыльями за спиной»

Через пару часов Федор заглянул в почту и обнаружил там письмо Сомова с одним предложением:

«Наше тебе алаверды»

К письму прилагался текст:

«Модеста Рябкина, несовременного писателя и холостяка, одолела хандра.

Бывает так, что идешь по зеленому душистому лесу, окруженный его рослыми, дружелюбными обитателями, и чувствуешь, что между вами полное согласие. Можешь подойти и положить ладонь на гладкую, теплую кожу сосны или березы и сказать им «Ах вы, мои дорогие!». Или участливо провести рукой по струпьям ели и унести, как знак признательности, горючие слезы смолы. Или наклониться к тихой перепутанной траве и наблюдать невидимую с высоты человеческого роста муравьиную жизнь. Сверху тепло приговаривает солнце, в воздухе толпятся ароматы лесного дыхания, и все это соткано из единого полотна и невозможно прекрасно. Ты знаешь свой путь через лес и следуешь ему, не торопясь и любуясь.

Но вот, увлеченный и неосторожный, ты как вошь из бороды вылетаешь на опушку и застываешь: перед тобой дикое поле, заросшее колючими коричневыми стеблями в обнимку с помертвевшим сухостоем. Вся эта «радость» стелется насколько видит глаз, и только где-то там, вдали ждет тебя призрачный, как торопливое обещание, лес. Ты беспомощно оборачиваешься, но деревья позади тебя уже сомкнулись, сплоченные и молчаливые. А это значит, что надо идти и пересечь злое колючее поле, чтобы ступить в тот другой, неведомый лес и испытать новый восторг. Но это потом. А сейчас ты, одинокий и пустой, стоишь на пороге своего открытия, не в силах сделать первый шаг.

Приблизительно так чувствовал себя Модест Рябкин после того, как вылез из-за компьютера, прошел к буфету, достал бутылку водки, налил и выпил полный стакан, не закусывая.

…А за два дня до этого он отнес в редакцию очередную повесть вымышленных лет. Там к нему хорошо относились, но никогда не печатали. Вот и в этот раз редактор Наташа со вздохом приняла рукопись, ушла на пятнадцать минут за дверь, возвратилась и вернула рукопись с тем же вздохом.

– Что? – тревожно спросил Рябкин.

– Ну, Модест Петрович, ну, голубчик! Я же вам сто раз говорила, что так нынче не пишут! Это несовременно!

– Но как же так, Наташенька? – заволновался Рябкин. – Ведь я еще с прошлого раза учел все ваши замечания!

– И все равно несовременно! Мы знаем нынешние вкусы и не можем пойти на риск вас печатать! Ведь говорила я вам в прошлый раз?

– Говорила… – растеряно согласился Рябкин. И обреченно спросил: – Но хоть какие-то художественные достоинства присутствуют?

– Присутствуют, конечно, присутствуют! В начале прошлого века вас обязательно бы напечатали!

– Э-э, куда вы меня! – расстроился Рябкин.

– Вы знаете, что? Вы сделайте вот что, – вдруг оживилась Наташа. – Компьютер у вас есть?

– Есть. Правда, старенький, – ответил Рябкин, зараженный ее энтузиазмом.

– Ну вот! Там есть сайты, где публикуют современную прозу. Адреса я вам напишу. Непременно почитайте! Может, какие-то новые идеи появятся!

И, не дожидаясь согласия, убежала за дверь, откуда появилась через минуту с клочком бумаги.

– Вот. Я тут все написала. Посмотрите на досуге. Хорошо?

– Хорошо, – уже без энтузиазма согласился Рябкин и покинул редакцию.

По дороге домой он размышлял, как ему подступиться к новому для него делу. Еще в юные годы он как склонился перед певцами погубленной России, так с тех пор с колен не вставал и в современности нужды не испытывал. Но обстоятельства вынуждали, и он решил им подчиниться.

Придя домой, он расположился у компьютера, набрал первый адрес и вошел в Интернет. Чтобы узнать современную прозу, ему хватило четырех часов.

Первое, что бросилось ему в глаза – цепкие самоуверенные заголовки и их количество. Они дразнили голодное любопытство, как меню ресторана «Южный крест». Рябкин поколебался и ткнул курсором в название «Чтоб мне так жить». Перед ним открылся опус неизвестного, но, без сомнения, современного автора со странным именем «Крокодил Чуня». Предвкушая знакомство с новым гением, Рябкин опус прочитал. Сначала с пристрастием. Потом без предвзятости. Затем набравшись терпения. И, наконец, с недоумением. Опус литературного крокодила едва тянул на школьное сочинение на тему «Как я провел лето». Рябкин решил, что ошибся адресом и выбрал автора под именем «Пи-д’ор». Потом были «Гребаная Буся», «Чмокнутый», «Падла буду» и тому подобное с сочинениями того же качества. Рябкин стушевался.

«Зачем? Зачем Наташа меня сюда направила? Ведь она явно хотела принять во мне участие! Зачем же она так сильно пошутила? – страдал он. – Разве можно так писать после таких исполинов, как…» – и перечислил имена слишком известные, чтобы повторять их вслух.

«Одно из двух: либо авторы забавляются, либо я ничего не понимаю в современной прозе!» – заключил Рябкин.

Он прочитал еще несколько текстов, стараясь выбирать авторов не по кличкам, а по именам и фамилиям. Результат был тот же. Правда, попались среди них двое или трое, о которых можно было сказать, что пишут складно. Но не более того. И тогда Рябкин принялся читать, что думают авторы о себе и о других. Он обнаружил, что здесь преуспели многие. И если чаще всего писать они не умели, то читали и знали чересчур. У Рябкина в глазах рябило от умных слов, авторитетов и цитат. Авторы тонко умничали, жонглировали начитанностью и демонстрировали скрытое превосходство. Он отчетливо представил их, пригвожденных к компьютеру, полуодетых и растрепанных, с горящими глазами, чашкой кофе и сигаретой, не способных оторваться от того, что стало им жизнью и досугом.

Однако настоящий шок ждал Рябкина, когда его навигатор уткнулся в архипелаг, где не скрывающие наготы туземцы бегали на виду у публики, тискали друг друга за разные места, сливались в поцелуях и конвульсиях и занимались черт знает чем. Успех таких сцен был бешеный, если не сказать, патологический, а их авторы признавались творцами эмоционального пространства национального масштаба. Достижения современной прозы в этой области потрясли Рябкина до основания, и он в полной мере ощутил свою несовременность.

Рябкин действительно застрял в том времени, где девушки в белом платье с книгой в руке, сидя в беседке и вдыхая аромат сирени, мечтали в ожидании любви. Где на веранде загородного дома по вечерам пахло земляникой и жасмином, а мужчины и женщины за столом негромко и с достоинством произносили умные слова. Где скрипели портупеи и блестели начищенные погоны, где звуки рояля были единственным саундтреком счастья и упований, верность и честь – нормой и мерилом, а жизнь, поддерживаемая любовью, брела по темным аллеям через сумрак терзаний и сомнений к неизбежному. Теперь же он обнаружил, что в его любимых темных аллеях установили софиты и осветили ими все углы и закоулки, а на скамейках там извиваются витии, пииты и прочие шарлатаны, заправляя свои бойкие языки во все чихательные и пихательные места, гордясь домашними заготовками и приглашая поучаствовать в анально-оральных окончаниях.

«Присоединяйтесь! Будьте, как дома! – зовут они свое стадо за красные флажки. – Это хорошо, это нужно, это можно!»

Они ведут себя, как холопы, у которых старый барин помер, а новый еще не приехал и не начал их колотить. Они делают то, что делали их недалекие предки в далеком семнадцатом году, когда на несколько дней получили в свое распоряжение Зимний и превратили его в отхожее место, мстя поверженной культуре за ее недоступность. Теперь их недалекие потомки творят с ней то же самое. Капли слез на девичьих губах они заменили каплями спермы. Постеры с женскими губами, тянущимися к глянцевой поверхности пениса, они хотели бы видеть в детских садах и школах. Литература, по их понятию, это не путь души, а пот голого тела. Развязные и похотливые, они уверены, что за ними будущее.

«Присоединяйтесь! Будьте, как дома! Это хорошо, это можно!» – уговаривают они, и души их – заброшенные колодцы, откуда тянет запахом разложения.

Модест Рябкин почувствовал, что своими грязными руками и мыслями они коснулись самого сокровенного, что у него было, и если не совратили его, то заразили…

Природа стыдлива. Береза, прикрывая тело косами с калиброванной красотой, смущается своей стати. Осина, дрожа от стыда, прячет глянец листьев за матовой поверхностью изнанки. Ель и сосна уколами оберегает свою вечную молодость от нескромных прикосновений. И все остальные прячут голое тело за нерушимой одеждой коры.

Природа бесстыдна. Рябина источает по весне приторный запах шлюхи, готовой к употреблению и отпугивает свою осень ярким нарядом нарумяненной старухи. Тополь раз в году толкает свое семя вам в рот. Всевозможные цветы и соцветия подставляют детородные органы любому, кто может их оплодотворить. Но это бесстыдство ради жизни. Чем же можно оправдать бесстыдство рукотворное – тупое и назойливое, как солнце на Северном полюсе?

Рябкин встал, прошел к буфету, достал бутылку водки, налил полный стакан и выпил, не закусывая. Перед ним, раздвинув ноги, лежало дикое, в буграх и колдобинах поле, заросшее колючими коричневыми стеблями в обнимку с помертвевшим сухостоем. И было ему имя «современная проза». Воздух над полем пах желтым листом, родом с помойки, и ветер, зажимая нос, торопился миновать его стороной. Вся эта «радость» простиралась насколько видел глаз, и только где-то там, вдали, виднелся призрачный, как несбыточное желание лес с исполинами, великанами и эталонами ростом с небо. Спасаясь от видения, Рябкин зажмурился, и в следующую секунду водка открыла ему горькую истину: он никогда не увидит свою книгу и не вдохнет ее запах – живительный и целительный, как запах долгожданной женщины.

И тогда Модеста Рябкина, несовременного писателя и холостяка, неисправимого идеалиста и просто уставшего человека одолела хандра. Он поправил галстук, вышел на балкон, перелез через перила и, глянув в синее небо, сиганул вниз.

…Ему крепко повезло: он упал на дерево и сломал всего два ребра, а когда выздоровел, то стал писать, как все»

Часов в десять вечера позвонил Сомов и предложил завтра встретиться, когда будет удобно. Договорились на шесть вечера, выбрав местом встречи угол канала Грибоедова и Дома книги. На том и распрощались.