Читать книгу Стихи - Александр Строганов - Страница 2

Уже зелень испорчена. Близорукость.

Каин в глазах. Уже вытравлен круг,

Разбередивший площадную глупость,

Не пощадив голубей и старух.

Влажные слепки пространства, бумаги

Без судей к ногам приговорены.

Отрезвленные нашатырем бедолаги

В них похоронные видят цветы.

Уже не услышать ругань фонарщика.

Без ласки остыла стеклянная плоть.

И будто сам грешник над площадью в наволочке.

Уже вышел табак и бессильна щепоть.

Без благословения пустой табакерке

Уже не до музыки. Город пропал.

Лишь по старинке, как на поверку,

Из коконов к окнам сзывает квартал.

Гражданам июля

Так случается, город постигнет жара,

Полдень воблой хрустко доходит под пеклом.

Капля соли искрится на проводах.

Час седой и колючий, как пригоршни пепла.

В этот час, расходясь, подгоревший белок

Загоняет в подвалы все тучи и тени.

Упирается палец в помертвевший висок,

И листва задыхается, празднуя лень.

Безголосый базар, его птицы мертвы.

Не смыкает свои воспаленные веки

Над трудами бритоголовой братвы,

Что терзаема искусом крови вовеки,

И чудачеств не счесть при такой духоте —

Сцены ревности, бег, суета объяснений,

Сток пощечины. Клокотание в котле

Не унять. И, как раки, краснеют колени.

***

Сам воздух растерзан, что фраза заики,

Где ветер, как хохот, ресницы смыкает,

Где страшно, а спины слепые безлики,

И псы сиплый лай вместе с пылью лакают.

Там шорох шнуром пол ногами резвится,

Где, враз оборвав телеграфные вены,

Сам воздух, дрожащий, как самоубийца,

Трется щетиной о серые стены…

***

Лето – душная картонная коробка.

Бродит с ней язычник в пестрых странах.

Пахнет рыбой плащ его короткий.

Ядовитый зуб в худом кармане.

Блуд в харчевнях, где он спит и курит,

А в гекзаметре шагов его одышка.

И слепой ему дороги не уступит.

И когда умрет – мы не услышим.

О. Матфею

Назваться Матфеем и носить безмерную душистую рубаху,

И полагать, что можно остановить время подобранным где-то прутом,

И при встрече с умершим улыбаться, не испытывая страха,

И сотворение лета именовать своим ремеслом,

И рассказывать всем, как правильно изобразить мелодию,

И в трамвайном треске души не чаять,

И грозить премилым девицам пальцем навроде

Доброго наставника, их спутников не замечая,

И подолгу болтать о чем-то с дворовой собакой,

И подолгy стоять на вокзале молча,

И не уметь смеяться, и не уметь плакать.

Но слышать, как переговариваются летчики,

И знать, какие сегодня на базаре цены,

И не различать птиц, всех называя птахами,

И, укладываясь, засыпать мгновенно,

Не снимая безмерной душистой рубахи.

***

Облаков ли не уберегли?

Или были белыми дни?

Волей невидимого ли весла

Высь с одуванчика смерть унесла?

Седобородая морда ль быка?

Олух пролил ли ведро молока?

Или постели постланы были

С вечера, да любить позабыли?

Или любили, но рано ушли?

Или ключей под ковром не нашли?

Выкупаны ли в муке воробьи?

Или оставлен след от ладьи?

Или дурили, да в перья попали?

Или глаза от застолий устали?

Или лето Лете сродни?

Или были белыми дни?

***

Так металлическая грамота оград

Выдерживает поцелуи детских щек,

Так терпят станции те слезы наугад,

Что дарит им, прощаясь, новичок,

Так сносит сказочная тишина

Стрельбу из спичек по углам подвала,

Так смерть к блаженному нежна,

А ей любви недоставало,

Вот так же нас хранит судьба,

Статистов, свистунов окраин,

И не дает сойти с ума,

А сколько о себе мы знаем!

***

Мне бы затылки твои перечесть,

К песку устремившийся взбалмошный август.

С коварством придумывающего весть,

Остановить бы, запомнить, пусть старостой…

Но близнецами мне беглецы.

Кричу впопыхах, выкликаю их словом.

Душа моя видеть уже не готова.

Успеть упереться бы в изразцы.

Успеть бы наметить путь солнечных строчек.

Как в детстве, попав в рукомойник мячом,

А не успею, дай, Господи, точности

Влет задремавших коснуться плечом!

***

Я читал осень, касаясь пальцами золота знаков.

Где туман, забавляясь, морочил кустарник газовыми платками.

Как из разобранных шахмат демоны дыма и лака

Легкое отражение свое пили большими глотками.

С каждым глотком прояснялось. Здесь следы Бутафора.

В них конницы круговерть, в них канкан и рука,

И разряд электричества в напряженном изгибе танцора.

Или лопнула нить, что держала звезду до утра.

Я видел как лес, дрогнув, вдруг закружился. Солнце!

Плыл неприкаянный плод в свите косматой стрекоз.

Медные стрелы пробили себе ослепительные оконца,

Чтобы по свисту пространство поймать в сети из ста полос.

Листья трещали, морщась от света, и враз рассыпались стручками.

Так бронзовый маятник насмерть дробил придуманный утром узор.

Оцепеневшие горбились тени, касаясь друг друга плечами,

А контур, качаясь, уже размечал для сумерек коридор.

***

Вечер, зверь, переживший весь ужас охоты,

Город, как улей, наполнил ленивым гулом,

Желтый огонь расплескал по стеклянным сотам,

Руки на раме черною бабочкой высветил.

Тревожно, будто прощание, и вещи на стуле,

Будто лукавый смех мой на вечере выместил,

Тянет теперь на потеху с собой.

Или это кривляется пар над плитой?

***

Бывало,

Дождавшись раздора и грязи,

Он срывал гнилую мешковину над городом

И,

Сопящей головою лошадиной,

Возникал,

Черт,

Игрок шестипалый.

Знал толк в делах,

Такой переполох

В посуде, лампах.

Лил ведрами чуму дорог

И полы оспой покрывал,

Улитками или жуками.

Копилки-рынки рассыпались медяками.

Во всех углах капустниц натолок

Черт!

Пострелы окраин учились ругаться черно,

На их глазах октябрь горел.

Как смело

Черт

Врывался в спальни

И

Из теплых еще одеял

Посмертную маску лета лепил проворно.

О, Осень,

Ты сама

Нагая, стоя на коленях,

Как милости просила этого греха,

Всегда

В тебе таился черт!

И плакал день,

И целовал

Твои обветренные губы,

Осень…

***

Там, где новорожденный октябрь – томат

На скользких ладонях королевы борща,

Гранатовый бык, огнедышащий брат

О будущей казни листвы вешает.

Повитухин смех, погребальный плач

Вдруг совьются кровавым бинтом по реке,

И пригрезится бойня, румяный палач,

Даже привкус соленый на языке.

***

Дождь, дождь,

Капля по капле,

Стаккато,

Тонкие стебли в петлицах дворов.

Дождь, дождь,

Лев литой

Приложил холодное ухо

К черному озеру неба.

Сон?

Не до снов,

Когда дождь.

Дождь, дождь,

Дождь, дождь,

Где-то девочка в вальсе кружится.

Дождь, дождь,

В дождь, в дождь

Цветы становятся птицами,

И шелест и шепот

В отечестве счастья,

И царствует поцелуй,

И слушает лев

Как смело касаются

Ноги влюбленных

Черного озера неба.

Сон?

Не до снов,

Когда дождь.

Когда дождь…

***

Где-то девочка в вальсе кружится,

Каплей соли дрожит на ресницах.

Или солнце на листьях искрится.

Или теплых ветров вереница

Отмечает улыбками лица,

Чтобы с осенью распроститься.

Этой осени не повториться.

Или мчит все быстрей колесница,

Уж не видно, лишь гонкие спицы

Шелестят. Так мелькают страницы

Нашей жизни. Не остановиться.

Нам oт времени не утаиться.

Вот и девочка в вальсе кружится…

***

Сквозняки босоногие

Вымели пепла мел с теплом пополам

По ступеням слога.

Будто холода первого сизый крап строкам,

Будто осень детства.

Дней без дна – бездна.

Рябью кадок с дождем обласканы груши.

В хвойной пене перин уже не согреться,

А над замершим садом хлопья игрушек

Кружат.

Памяти О. Э. Мандельштама

Cохраните меня. Если даже в проеме дверном

Перестанут осколки разбитого лета,

Если Вам, разрумяненной красным вином,

Смех однажды подарит веселый содом,

Сохраните меня. Вам воздастся за это.

Будет не осень – малиновый звон.

Ох из рыхлых телец самых солнечных яблок,

Каждый сон обернется для Вас витражом

И забавной игрою полуденный сонм

Чьих-то щек, и плащей, и площадок.

Сохраните меня, как угодно, тайком,

И ладонью к губам от беды заслоните.

Я, беспутный, ворвусь полуночным дождем,

От тоски безголосым трамвайным звонком.

Сохраните меня, обернитесь, прочтите…

***

Не в речь, не в слова, а в белые блики,

На южные стаи пущена пряжа.

И вымучен рот нетерпением крика,

Но как совладать с немотою пропажи?

Как не сойти с ума на развилках,

Где угол опять оглянуться заставит

На лов, окольцованный гамом великим,

Рвущий на строфы взбешенные стаи?

***

Не заповеди зла читали ветры нараспев,

Раскачивая ветхий купол ночи.

Искрясь на севере, смеялся, осмелев

Посеребренный сказкой колокольчик.

Не страх, а скоморох чудил в предчувствии снегов,

Обрушивая шаг на листья с лязгом,

И дул в трубу, и плакал, ногу уколов,

И что-то о судьбе бубнил бессвязно.

***

Торжества человечества – войны и цирки,

Хаос хлама и труб, и поэты молчат,

Когда в жмурки играют чудаки на опилках,

И стекает на землю бесполезный плакат.

Когда звезды, как мелочь, теряет Вселенная,

Демон рампы простужен и смешней во сто крат.

В рыхлых банях ругаются военнопленные,

И в бреду цирковые обозы горят.

***

Я влюблен в твои русые волосы. Осень

Над ними свершила уже колдовство.

Вспышки золота неуловимы. Их восемь.

Здесь сокрыта соната. Так спрятан листвой

Протянувший на землю звенящие струны

Солнечный стан, и последний минор,

Словно ветер, что полон тоски по июню,

Нити дыма вплетает в хрустящий ковер.

Так безумствует запах грибной подле просек.

Тает иней на окнах дневных поездов.

Я влюблен в твои русские волосы. Осень

Их расплела в предвкушении строф.

Ты молчишь, у тебя на ладони,

Как гадание, в хаосе тропинок

Лист горячий дрожит скарлатиной.

***

Был скандал…

Был скандал. Теперь тишина, тишина,

Только двери поскрипывают,

Двери устали, должно быть, от трусости стекол,

И ленивые чашки, из углов подставлявшие щеки,

Больше не всхлипывают,

А даже зевают. Теперь тишина, тишина.

Теперь тишина,

И огромные руки, руки, ласкавшие ее.

Руки, никогда не смевшие ударить ее,

Руки, только что в воздухе описывавшие удивительные линии,

Белые руки, напоминающие лишенные воды лилии,

Руки Нерона,

Именно руки Нерона

Теперь лежат на журнальном столике,

Как мертвые. Не боль ли это

Сама?

Теперь тишина.

Теперь тишина, тишина,

Кажется, никогда не воротишь ее,

А в кресле, как в гнездышке,

Чужая!

А крохотная? Со смешной челкой.

Он называл ее пацанкой, пчелкой.

Чужая

Она.

Теперь тишина, тишина.

Теперь тишина.

На вокзалах, в их письмах, в их судьбах

Такая теперь тишина!

Было. Дальше что будет?

Пока – тишина.

В раскрасневшемся абажуре

Еще что-то тлеет, кипит,

Еще пытается разбудить

Этот Рим, Но фигуры

Без сил. Напрасно. Нет слов.

Вечный пес уплетает безмолвно на кухне зареванной плов.

На дворе закончился дождь, и в арке

Черт, прощаясь, целуется с кухаркой.

***

Глаза, гости ласковые,

Два глотка отболевшей беды,

Схимники сумрачной сказки своей,

Целовавшие солнца следы.

Вы – покой. Не знобит от исповеди,

В ночь сокрыты обряды скита.

В вас стихов занималась исподволь

Призрачная череда.

Смертельных огрех предвестники,

Глаза, я доверился б вам,

Но дозорный расплаты на лестнице

Приложил уже палец к губам.

***

Угловат человек…

Угловат человек.

Человек —

Сажи рос-

черк

В деревянных башмаках.

В деревянных башмаках

Лучше слышится зима.

Лучше слышится зима,

Где воронье кр-р-ра,

Где воронье кр-р-рра,

И сосулек стоны,

И сосулек стоны,

Где не спится белым-белым

Солнечным холодным странам,

Где от стужи в океанах

Растворились паруса,

Где-то, где-то,

Где-то, где-то,

Недалеко,

Недалеко

Счастье бродит.

Счастье бродит,

Ищет, ищет человека,

Угловатого, смешного,

Что стоит на полдороге

В деревянных башмаках…

***

Спит улица…

Снятся лица,

Синицы. Сбудется?

Вечерняя улица сутулится —

Зябко улице.

Это – январь,

Лада льна и снега,

Ветхий ларь с маревом и негою.

Свет по щелям щурится,

Чумная птица хмурится,

Жмется к долгим фонарям —

Мой огонь, не дам!

Пустоглазый дух гадалок

Запахнет пальто. Не видать окно.

Не спешит ли кто? Не поет ли кто?

Все! Пропал!

Не узнаю, сбудется ли —

Спит улица!

Зимний мастер

Зима – мрамор.

Ее птицы скрестили линии на хмуром небе.

Блеснет острым лезвием конек…

Ее песню можно потрогать руками.

Ее песня закручена львиными гривами на театрах.

А снежинки-бриллианты

На ветхой шубе дворника.

И звенит как камертон

Метла.

А сырая остановка, где ругает пурга —

Ее врата…

Троллейбусы,

Киты летаргии,

Опутаны насмерть стеклянною нитью,

Неоном лоснятся их скользкие спины.

В сети пойман и догорает

Снегирь…

Зима-мрамор,

Ее вены деревьями тянутся к серому глазу,

Лукавому глазу.

Это следит за адской работой,

Пряча холодные щеки

В складках гардин,

Зимний Мастер.

Ветер

Небо зимой —

Океан!

Материк его черный —

Голоса Мейерхольда,

И напудрен нос —

Шторм!

В ужасе тонут тяжелые звезды.

Грохот. Не слышно мольбы рыбака.

Беда!

Антеннами дыбятся клочья от тросов,

А крыши – торосы…

Из бездны рука

Озябшими пальцами

Вопьется отчаянно

В замерзшие стекла.

Обозначен последний аккорд.

С ней на века

Исчезнут в пучине

Стеклянных клавишей россыпи…

В снежном разгуле лисицей

Мелькнет твоя рыжая челка,

Где-то ты бродишь сейчас?

Станция

Метель.

Вокзал знобит.

Вокзал взъерошен и горбат, как Пан,

И бородою пар.

Цыгане в цветухах

Или языческие птицы.

Ах, в их зрачках пожар.

В углах

Обугленные чемоданы

Исходят запахом огня,

И лампы сами загораются в пылу.

Как близки этому

Гортанные чужие речи.

Здесь не игра – болезнь.

Но только плачут, а не лечат.

В казенном мальчики, подростки

Бегут от слез на холод.

И мне невмоготу, и я за ними поспешу.

Там, на перроне, все иначе,

Темно, лишь тлеют семечки в истоптанном снегу.

Метель не гасит их

О ледяные рельсы,

Несет куда-то далеко

От станции

С чудным названием

Барнаул…

***

День звенит. Это – звук удивления.

Так выносят на солнце хрустальный сосуд.

Это – обморок города. Это – кружение

Ослепительных точек. Распахнуты сутки

Как огромный трельяж, и разбавлена тень.

Это – слезы, когда уже сроки отсчитаны.

В обреченности с болью соседствует лень.

А развязкою – звон. Так прощают обиды.

Так, проснувшись, однажды приходят к окну

И кричат – посмотри, позабыв все на свете.

Так предчувствием чуда в холодный канун

Вдруг исполнится день мечтою о лете.

Врач

Свет пронзил пять пальцев. Их не стало.

Взмах крыла разбойный у самых глаз.

Это кружат белые до боли покрывала,

Здесь случается такое каждый раз.

Гонят сов бессонницы поутру в чуланы.

Поутру бессонница, как ящик стекольщика,

Небо разбивает острыми углами

И, как губка, жадно выпивает солнце.

По глотку на каждого мученика боли.

Боль боится смеха и красного цвета.

Покажите, доктор, гвоздику, что ли…

Смерть под ванной мокрой ветошью

Бредит формалином, ей чудятся рыбы.

Головы тяжелые, в головах содом.

Все вокруг босое, бегом да кувырком,

Доктор, вы достать ее оттуда не смогли бы?..

Старая фотография

Маме

Акварельные сестры Лариса и Ольга

В легких платьях небесного цвета.

Взгляните, февральский день,

На дворе расцвела сирень.

Это сказка, конечно, и Оле

Где-то здесь же в атласном камзоле

Рукодельницам дарит цветных жуков

И душистые кружева из облаков.

Несет в своих крохах-ладонях

С чердака светляка-соню,

Запорошенные снегом

Дарит сахарные орехи.

Раззадорится, бронзовой флейтой

Разбудит старуху в передней.

Та глазам не верит, крестится —

Спишь, что ли, крестница?

По Воронежу шествует снег

Под хрустальные звоны сирени…

***

Краше испуганных крыш,

Легче растрепленных окон

Рвется зеленый кокон

Первым из почек. Кыш!

В расчерченном хаосе дня

Пышет рождение мая.

Воздушных рыб обгоняют

Ста тысяч солнц сыновья.

Руки. Их появление,

В артерии флаги льющее

От площади к площади пуще.

Волнение выше весеннее.

Ломится в щели звон

Золотом зыбких волн.

Щурится, смотрит в дверь

Лохматый солнечный зверь.

Вставай!

Май!

***

Кто знает, чья боль на весах,

Когда и природе больно?

Боль, но

Рождаются в мухах, не на небесах,

В полных наитий бессонных домах

Среди беспризорной посуды

На скомканных ложах простуды,

В верлибре грехов и голгоф суеты

И в маете поредевшей листвы,

В медленном темпе застолий родных,

В неловкости брошенных и холостых

Первые певчие строки…