Читать книгу Стихи - Александр Строганов - Страница 4

Так идем за дождем,

Оставляя золу,

И восьмерки свобод оставляя.

Идем за дождем

По стопам этих стран-

ников темных идем по стопам,

За дождем, за дождем.

Этих комиков стран-

ных идем по следам. Позади пустота.

Идем за дождем,

Не склоняя имен,

И склонивших на шаг не склоняя,

Идем за дождем.

За зверьем золотым,

За наученным кольцами хмурым зверьем,

Идем за дождем

Через шорох листвы,

Через черные лужи и шорох листвы.

Идем за дождем,

Наша чаша пуста,

Наша память чадит и остыли уста.

Идем за дождем,

Не петляя.

Идем за дождем

По совпавшим векам,

По наитью на пальцах совпавшим векам.

Идем за дождем

И не знаем судьбы,

Мы и собственный голос не знаем.

***

В сосредоточенности женщины есть сила разрушения

Зачем иначе, вырвавшись на страх, мужи

В глазах у леса страждут сожаления,

И бесконечно точатся в чумных углах ножи?

Иначе в чем влечение речи к клочьям

На исповеди перед сникшею грозой?

Зачем при холоде бы так горели ночи,

Когда 6 не кочет с просьбой на постой?

Зачем же ревность связями сквозными

Вязала жизни бы в ловушку для причин,

Когда б не эта перебранка со Святыми

У бронзовой натурщицы витрин?

Когда душа ее была испугана гак верно,

Что изменилось время, и дощатый круг

С лошадками пустился вспять? И кто же первым

Собрал в созвездия веснушки у старух?

***

В тех неспешных консервных кварталах,

Где горластые в шлепанцах помнят эпохи,

Где подробности лип пустота выживала

И чужие шаги как колодцы глубоки,

Бесконечность нашла свой приют и ослепла,

И на ощупь порочила влажные губы,

Шептала в виски заговором и пеплом,

И игру, и разлуки пуская на убыль.

В тех туманных дворах всегда возвращались

Из самых предсмертных командировок,

И треснувшим стеклам не огорчались,

И не допрашивали полукровок.

Там трава замолчала и водка устала.

Отражения в кружевах заблудились,

Не пропала вода, и круги не совпали.

Только брань копошилась еще будто милость.

Так рождается стыд, когда все отгорело.

Когда боль уж привычка, и в окнах – пропажа.

Когда выдумка тотчас уродует тело,

Занимается стыд, как проказа, как кража.

***

Вода, возлюбленная лунных слуг,

Обласканная синеглазым блеском,

За волосы свой несмышленый слух

Тихонько тянет стоном, лесом.

Недвижимая будто, чуть дыша.

Жалея вызволенных постояльцев,

От любопытствующих пряча малыша,

Плененные тайком ломает пальцы.

He Бог ее подслеповатый дух,

Но и за избавленье небосклону

Не выдаст он своих огней, и пух

Оставит, и слова, и медальоны

Оставит до пришествия стихов,

До самых тех времен утраченных,

Когда превыше поселений и грехов

Любовь печальная. Вода ее оплачет.

Татьяне

Мне даровано фантазией Всевышнего

Видеть, как меняется природа

Лишь от цвета глаз твоих. Ты же,

Дань уже тысячелетней моде,

Чувствуешь не слово, грусть знакомства

С пестрыми завесами повадок

От щебечущего вероломства

До шуршащих платьями услад.

Ты не изумляешь отражений,

Зная: при свечах века двоятся.

Красота – божественная лень,

Не балующая певчих вариациями.

И за эту дрожь, за ложь разлома.

За проклюнувшуюся из взрослений

Страсть не будет больше дома,

И не будет власти над Вселенной.

***

В мигрени небо мокрое

Имело и причал, и прорву

Злых пустяков по самой кромке

Причала межвременья проклятого.

Имело и рассвета ровно

Настолько, чтобы за паромом

Тянулся беспокойный проблеск

И чтобы розовый парок

Прибрежный превратил в Марокко

Пустырь. Улитки номерок

Сверкал, как амулет пророка.

Здесь обрывается дорога.

Мой мальчик, лопотун, игрок,

Не поднимая головы, негромко

Здесь плачет, накурившись впрок,

Так и не выучив урока.

Тот утренний дурман-погром.

Разобраны перегородки,

И размывает, как пороги

Теченье, естество мороки,

И обращает местность в сроки,

И старость – в красоту порока.

И не спасенье ветерок,

Когда так страждет обморока

Сырое небо, недотрога,

И осыпает губы рок.

Н. И. Буданову

Как на кухоньке в белесом свете

По соседству с миром грез

Убиенные поэты

В кислом дыме папирос

Просто сиживали, не читали,

Провожали високосный год,

Может статься, что-то выпивали,

Может, слушали, о чем поет

Кто-то там, с одышкой, кухней выше,

Очень глухо, слов не разобрать.

Знал бы он, рискуя быть услышанным,

То, что не дано ему узнать.

То, что именуется провалом.

Стоном, музыкою, глухотой,

То, за что так мучают порталы

Заблудившегося высотой.

Знал ли я, как отвергают двери

Загнанного в три часа утра?

Знал ли я, что гипсовые звери

Помнят каждую пощечину ведра?

Знал ли я, что слово пахнет страхом,

Для бессонницы довольно запятой.

Что уже засвечена бумага,

Стоит лишь склониться головой?

Что на кухоньке в белесом свете,

По соседству с миром грез

Убиенные поэты

В кислом дыме папирос?

Одесса

Татьяне и Анатолию Климовым

Мой фисташковый праздник, смешливый мошенник,

Глаза твои – полные чаши лазури,

И на свет чешуя кораблекрушений

Сумеречнее кинзмараули.

В черепашьих закутах, где рыжие кошки,

Совсем как еврейки, на солнце неспешны,

В тазах позолоченные ни за грош

Пузыри путешествуют, нежно

Вздыхая. Пускай, кашеваря, Привоз восковой

На лбах и щеках оставляет ладошки,

И на жести рисунок пороховой,

И воробушкин рай – горелые крошки.

Мой скрипичный соперник, полуночник, задира,

И в «Гамбринусе» слышно, как ходики сохнут,

Оставляя строкам тишины на полмира,

И немножко Багрицкого в каменоломнях.

Вен. Ерофееву

Знамо, пригороды рабские пахнут шоколадом,

И глаза нечеловеческие у собачьей жалобы,

То-то в огоньках вина студеная услада,

В отсыревших проводах гроза, опять гроза, а стало быть,

Мучается проводник долгами да тоннелями.

Выдумали простыни выпачкать брусникою.

Мямлили, да плакались, да жгли табак неделями,

Да клоунов пустили в пляс на сто верст – куси его.

На беду, на сером льду, да в пылюге рожденные,

То-то хвату хохоту – по холодным золото,

А на красной скатерти – яблочки мореные,

А в некрашеном ведре – хрящики да головы.

***

Лицо дано нам, дабы образумиться однажды.

Познать бы, рассмотреть, что все придумано. И даже

Ангелы, и даже буквы на кольце,

Что обрамляет клок Вселенной. С жалом на конце

Хвоста, увы, наш грех не смеет улыбаться.

Не оттого ли каждый день наш бледен, точно Надсон?

Но розы все же источают аромат.

И что-то было лет пятьсот назад

На месте том, где комнаты как утварь

Рассудительны, а мальчики как утра

Морозны. Быть может, рассыпаясь, те миры

Оставили нам сполохи игры

В медлительности случая, ознобе, свисте,

В болезнях, башнях, прошлогодних листьях,

В лице в конце концов. Но мельница сгорела.

Не перемелется. Не будут то и дело

Сновать грудастые кули. Громовики фонарики

В окно стучать не будут. К Рождеству подарки

Однажды розданы на век вперед, и во дворах

Стоит бессонница со спичкою в зубах.

Но если свет зажечь, себя увидеть можно.

***

Империя не Вакх, и мочится не виноградным соком

Розовощекий херувим на стены поднебесья,

И, путая понятия, как бы случайно, ненароком,

Не ждите у фонтана рыб и доброй вести.

Не обольщайтесь узнанными быть – вас нет.

И не было, и ласточки не ваши стригли гривы,

И не для вас кошачьей выпушки кордебалет

Шалит. И бритвы не для вас игривы.

Вас нет. Ваш чайник никогда не закипит.

И вас не украдет послушница экрана,

И не у вас державно голова болит.

Вас нет. Вы – что-то наподобие тумана

В спортивной зале. Вы – тот кислый запах,

Что душит перед мордобоем раздевалки,

Вы – похвала петле в паучьих лапах.

Вы – капли жира на груди весталки.

Вы – девственность ее. Удел ваш – мед.

Лишь ваша тень стремглав по анфиладам

Подобьем пальца пригрозившего мелькнет,

Но не задержится на бычьем лбу Пилата.

Вас не было. И нет. Вам не отрежут член.

И мальчик ваш рога вам не наставит.

Империи не Вакх, не подвернет колен.

Не поцелует и вином вас не отравит.

***

На сон случалось помолчать,

И выходил пейзаж пустынный

С бесцветной цепью позвонков,

С верблюжьей миной облаков,

Осиротевшим чаем

И почтой голубиной.

Владенья паузы мертвы.

Как молью битая подкладка.

Как не избавиться воровке

От крылышек татуировки,

Не выполоть ее травы,

Не выветриться без остатка

Ее видениям. Мысль бессильна

Уже. Народ безмолвствовал

Уже. На сон затылки проступали

И войны. Под колючим одеялом

Сопела скомканная Абиссиния,

И раненых сверчок считал.

Не в речи – в памяти разрыв,

В любви. В тот час блаженные не спали

И уходили со двора.

Так убоялся комара

Их сторож бедный. И обрыв

Перед падучей стал бледнее стали.

О, юности песочные часы.

Вас потерял хозяин, враль, ваш праздник.

На сон мерцали огоньки,

К соседям пятились звонки,

И пустоту хранитель огласил,

А утром умер одноклассник.

Суд

Что там за черные пчелы чудят, Ваша честь?

Эскадра оставила Солнце, к чертям Вашу честь!

Дураки дурят, дурни,

Ярмарка, верно, приехала.

А черные пчелы таки чудят, Ваша честь.

Стирай не стирай – все сносилось, сестрица.

Балуют. Будут ли биты окна, сестрица?

Дураки дурят, дурни.

Ярмарка, верно, приехала.

Стирай не стирай – все сносилось, сестрица.

У рукокрылого голова кровью мазана, Вань?

Кровь пустили, Ваиь, кровь пустили, Вань. Кровь пустили.

Дураки дурят, дурни,

Ярмарка, верно, приехала.

У рукокрылого голова кровью мазана, Вань?

А шуба на вешалке-то шевелится, бабушка!

Не мышь ли шуршит, послушай-ка, бабушка?

Дураки дурят, дурни,

Ярмарка, верно, приехала,

А шуба на вешалке-то шевелится, бабушка!

Не эти ли руки руки держали, родимец?

Что барахтаться, что рожать, все – родимец!

Дураки дурят, дурни,

Ярмарка, верно, приехала.

Не эти ли руки руки держали, родимец?

Солоно, поутру не разлепишь ресниц, горюшко.

Что делает бритва в горнице, горюшко?

Дураки дурят, дурни,

Ярмарка, верно, приехала.

Солоно, поутру не разлепишь ресниц, горюшко.

Тихо-то как, петухи не ослепли ли, пан?

Пил да плутал, да совсем потерялся пан,

Дураки дурят, дурни,

Ярмарка, верно, приехала.

Тихо-то как, петухи не ослепли ли, пан?

Долгая жизнь, ангелы все уж сожгли, Ваша честь.

А что за сполохи в степи, Ваша честь?

Дураки дурят, дурни,

Ярмарка, верно, приехала.

Долгая жизнь, ангелы всё уж сожгли, Ваша честь.

***

Чудеса.

При небесных-то наших строениях

Не дадут, не позволят…

Падчерица

Выплачется, да будет терпеть.

Не бранится, не ссорится.

Все – леса,

Да дымы, да полуденный плен.

Выспаться б вволю.

Ящерицами б

На солнце сгореть

Беде да бессоннице.

Глухота,

Безмолвия толстый клубок

Шуршит, да щетинится.

Холода,

Да птиц не слыхать, да парок,

Далеко до столиц.

Глухомань.

Перед Богом лишь знать назубок

Часы да гостиницы.

Хохотать бы,

Да крыть, да случаются в срок

Дураки да больницы.

Нелюбовь.

Суть оскомина паче слюды

По заключенным окнам.

Не велит

Тьмою брезговать стыд

По закутам да кровлям.

Не любой

За червивые эти труды

Не свернет и намокнет.

На мели

Мир, как рыба, блестит,

Отражениям ровня.

***

Ночью, в нежный час, уже под утро

Без исподнего нас память оставляет,

И пустоты суток населяет

Лаской со смирением приюта.

Безнадзорно не впервой скитаться

Пыткам по интимным закоулкам

Торса, пригвожденного проступком

К полушарию невидимой кровати.

Сумрачных знакомств немая перспектива

Придает двусмысленности рыбьим глазом

Даже тем глубоководным фразам,

Что сродни засвеченному негативу.

Этот час причудлив и бесплоден,

Словно сладострастие Нарцисса,

Колет, колет усиками крысы,

Душит, душит жилами мелодий.

Москва

Люблю тебя, Москва, мороз,

А в дни болезни горше и светлее,

И царский строй серебряных полос,

И душный ряд с поклоном брадобрея.

От желтоглазых в шубу навсегда

Ты спрятала свой круглый скрип вразвалку,

И матовых колен им не видать

Вовек, и снегиря, и сына, и русалки.

За голос льда, за цвет, за весть

Живут огнем твои бокалы,

И луч, во звон преображенный, здесь

Восторженней январского оскала.

Не поцелуй твой жертвенный пирог —

Сам голод с золотыми вензелями.

Москва, благословен твой скоморох,

Повисший погремушкой над яслями.

***

Оттого, что крылаты и вежливы звери,

А в огнях кутежа близоруки и горды,

Их вгоняют в соблазн, не считая потерь,

И целуют, целуют их мокрые морды…

***

В неуютной тетради давно уж нерусского городка

С грузными зимами и нечесаных рожиц колючками

В людной зале, где Бог не бывал никогда,

Где не шумит детвора и красавицы делают ручкой,

Где сырость котельной, устав, уже сделалась ветошью,

Но с выдумкой клянчит и паром пугает,

Где всласть не живут уж, но все еще сплетничают

И под лестницей по стаканчику пропускают,

Где уже не предложат зайти, но еще улыбнутся,

И оплывают в кофейной золе заводы и баржи.

Где и до крови себя ущипнув, невозможно проснуться,

Но Морфей хоть немил и плюгав, все ж ухожен и важен,

Так вот в этой тетради при всей немоте,

При унынье затей и несчастье напрасности

Начертал, видно, спьяну, один грамотей:

Пусть утра туманны, но жизнь-то прекрасна.

***

О, как я грешен, Господи, мне даже снится пыль!

Я грешен тем уже, что собираю звуки

На складках, в ржавчине иль в хромоте посыльного,

Пропахшего подъездом и разлукой.

Я грешен тем уж, что припоминаю

И правлю репортажи с робких этажей,

Где шаркают и шьют, и пасмурно обычно, и светает

Чуть позже, и зевают в неглиже.

Я грешен. Прячу тишине в карманы

Сухарики и ухожу не помня луж,

На гул жилья, на кашель к океану,

Где вихрем огоньков улитки душ.

Мой грех, мои труды есть воплощенный случай,

В них все – поминки по наивной чехарде.

Когда нарядные еще великомученики

Влюблялись и не ведали пределов.

В грехе моем еще музыка спорит

С гармонией ступенек и шедрот,

В нем вечер – дом, охота – горе,

А завещание – звуков хоровод.

Доченьке Наташе

От невзрачности до звона

Загулявшее окно

Тешит рамочкой казенной

Свет и воздух заодно.

Запускай свои узоры

За подкладку колготы,

Ветер – Юлька-беспризорник