Читать книгу Жернова времени - Александр Свистунов - Страница 3

АЛЕКСАНДР ЛЕБЕДЕВ

Каждый когда-нибудь представлял свою смерть. Да что там, когда-нибудь – если вы живете в Цинциннати, вы представляете её каждый день, выходя из дома, особенно после убийства того замечательного чернокожего проповедника в Техасе. Хоть он и боролся против расизма, его сторонники, почему-то, решили, что виноваты всё равно белые, в среде которых сразу стало считаться верхом неприличия гулять по городу без «кольта».

Но, если по-хорошему, смерть должна быть запоминающейся и общественно полезной. В ареопаге, с чашей цикуты в руке, исключительно по той причине, что ты слишком умен и хорош для этой компании, и твоя воспитанность не позволяет тебе слишком долго унижать окружающих своим абсолютным превосходством. Или в бою с очень нехорошими людьми, на холме, чтоб твой легендарный героизм видело как можно больше соратников и противников. И в столетнем возрасте, когда умирать уже не жалко. Обязательно твою смерть должны поместить в школьную программу, воспеть на телевидении и радио, и нарисовать на трехметровом полотне. И чтобы рисовали не жалкие шарлатаны из «Школы мусорных вёдер», а кто-нибудь вроде Константина Брумиди.

Я же вполне удовлетворился бы смертью от руки религиозного фанатика со снайперской винтовкой, чья пуля пронзила бы мне сердце в ходе публичной дискуссии с, скажем, Папой Римским и главой Южной баптистской конвенции, на глазах миллионов людей, наблюдающих за эпохальной победой интеллекта над религией, в прямом эфире. Но, в шестидесятых смерть от снайперской пули стала такой безыскусной банальностью, граничащей с пародией, что мой религиозный фанатик решил обойтись старым добрым ножом.

И да, конечно же, моя смерть наступила ровно в тот момент, когда я меньше всего её ожидал и категорически не был к ней готов. Я мчался, сломя голову, по Уолнат-стрит, к дверям издательства, широко размахивая портфелем и проклиная свою неудержимую тягу к риску. Потому что съесть этим утром сваренное позавчера яйцо было делом рискованным. Я уже во всех деталях спланировал свой путь от вестибюля издательства к заветной дверце с лаконичной табличкой «WC», и, можете представить мою досаду, когда широкое зазубренное лезвие оборвало мой забег практически у финишной черты.

Каково это, когда немытый и нечесаный мужлан неожиданно возникает перед тобой и вставляет тебе в живот огромный охотничий нож? Это больно.

И тут я хочу поругать всех нами любимых, и не очень, писателей. Помните, как они частенько описывают приключения своих героев? «Джим рухнул вниз с Эмпайр-стейт-билдинг, пролетел полмили и, ударившись головой об асфальт, потерял сознание. Очнулся он уже в больнице, в окружении родственников, друзей, девушек из варьете и легким головокружением».

Да, черт побери, многочисленные герои тонут, горят, получают пулю или, даже, целый снаряд. А уж, сколько их было пронзено всевозможным холодным оружием, до того, как пистолеты вошли литературную моду. И что с ними происходит? В самый ужасный момент они впадают в беспамятство, чтобы через неизвестный промежуток времени очнуться в куда лучших условиях.

И вот, стоя с ножом в животе и наблюдая за кровавой Ниагарой, извергающейся из моего нутра на тротуар, я решил последовать примеру сотен литературных героев и потерять сознание. Закрыл глаза. Абстрагировался. Представил себя под самым сильным обезболивающим, который только можно было найти в Огайо… Нет, на всём Восточном побережье. И, в компании милой медсестры, поправляющей мне подушку. Однако, открыв глаза, я обнаружил себя всё на том же месте, и передо мной стояла не медсестра, а мой ненавистный – а я его сильно возненавидел в тот момент – убийца и мускулистой рукой проворачивал внутри меня свой чертов нож.

Поэтому, не верьте чертовым писателям. Даже документалистам.

Я закричал и решил, что пора спасаться собственными силами, но последние, как раз, решили меня предательски оставить. И тогда я понял, что умру так. Зарезанный посреди американского захолустья каким-то бездомным, в луже собственной крови и нечистот. И полицейские, обводящие моё бездыханное тело мелом, будут с отвращением морщиться и кидаться туалетными шуточками.

И только я смирился с вечным ничто, настигшим меня, как с лавочки, стоявшей напротив вестибюля издательства, поднялся седой джентльмен, одетый в старомодный сюртук и цилиндр, и приблизился к нам. Ко мне и моему убийце.

– Доброе утро! – с нескрываемой насмешкой в голосе соврал джентльмен. – Как ваши дела, мистер Фелпс?

Сколько остроумных ответов вы уже придумали, чтобы поставить на место наглеца, издевающегося над умирающим? Я бы придумал не меньше. Но не в тот момент, когда моя нервная система по степени накала соперничала с эпицентром взрыва ядерной бомбы, и нейроны, отвечающие за остроумие, попросту не могли пробиться сквозь болевые сигналы, забившие мозг. Тем не менее, я немного удивился и поразмыслил о том, что может содержаться в голове негодяя, задающего столь нелепые вопросы в столь неуместной ситуации.

– Ммм, страдания мешают вам выражать мысли, – догадался незнакомец, и снедающий меня изнутри огонь мгновенно потух.

Когда дар речи вернулся ко мне, первым делом я произнёс семь грязных слов, которые года через три сделает известными один хиппующий клоун, повторив их во время радиопередачи. Я же на публику не играл, но, в данный момент, они как нельзя лучше характеризовали моё душевное состояние. Вдобавок, из меня по-прежнему торчал нож, за рукоять которого по-прежнему держался самый ужасный убийца, которого я когда-либо видел. Для меня он затмил даже Гитлера. Поэтому меня можно было понять.

Нельзя было понять другое. Застывший, вдруг, как на фотографии, мир вокруг меня. Прохожие, автомобили, капли моей крови, птицы, вспугнутые мои воплем – всё оцепенело. И только незнакомец барабанил пальцами по подбородку, с любопытством глядя на мой вспоротый живот.

– Можно сказать и так, – ответил чудак в сюртуке на вопрос, который ещё не успел слететь с моих губ.

* * *

– Но, смерть – понятие очень неточное. Вот, например, клиническая смерть – это и не смерть вовсе, а зовётся смертью…

– Да-да, я очень похож на безумного шляпника с замашками лингвиста, но мне так редко удаётся с кем-то поговорить, – снова опередил только что сформулированную мною фразу, безумный шляпник с замашками лингвиста, которому, похоже, редко удавалась с кем-то поговорить.

– Рот! – выкрикнул я, даже не думая о том, что именно я выкрикну, чтобы перехватить инициативу.

Незнакомец, кажется, удивился. Поэтому, чтобы закрепить успех, я продолжил кричать:

– Овца! Рука! Ветчина! Взрыв! Нога!

– Кажется, я понял, – догадался шляпник, – вам не нравится, когда я читаю ваши мысли и отвечаю на ваши реплики до того, как вы произнесете их вслух.

– Чертовски правильно! – не снижая громкости, ответил я, и ощутил блеклое подобие триумфа.

Оценив ситуацию, я пришел к выводу, что раз мне дозволено двигать губами, голосовыми связками и прочими мышцами, ответственными за речь, то и нож, наконец-то, я смогу вынуть из своего желудка. Не тут-то было. Данная логика тут не сработала, и я по-прежнему не мог пошевелиться. А единственный шевелящийся человек на улице замолчал и сосредоточил свой взгляд на моём рте, будто с нетерпением ожидал, когда я что-нибудь ему скажу. Признаться, он мне даже напомнил маленького бесполезного терьера, жившего в деревне у моей кузины. Кучерявая блохастая тварь с такой же надеждой взирала на всякого, в чьих руках оказывался её резиновый мячик, пока он не был брошен, чтобы она, развив третью космическую скорость, исполнила своё вселенское предназначение – догнать и обхватить его каучуковую плоть зубами.

Кстати, однажды собачонка погрызла мои оксфорды, и я отомстил ей, зашвырнув мячик на соседний участок, где жил кот, воспитанный не то волками, не то злыми клоунами из Rolling Stones, судя по повадкам. Терьеру крепко досталось тогда, и теперь я размышлял над тем, как повторить этот фокус с незнакомцем, ожидавшим моих слов, как манны небесной. Потому что, сложив два плюс два, я обрел уверенность в том, что он имеет самое прямое отношение к происходящему здесь и сейчас преступлению в отношении моей драгоценной персоны. Увы, подходящих слов, чтобы заставить его броситься под машину или разбить свою ухмыляющуюся физиономию о ближайшую стену, я не нашел.

– Кто вы такой? – задал тогда я самый важный вопрос, на тот случай, если их количество было лимитированным.

Вразумительного ответа не последовало. Мой собеседник расплылся мыслью по древу и углубился в недра философии, которые я благополучно пропустил мимо ушей. Раз он не был способен внятно, в двух словах, представиться, то не в моих правилах было продолжать с подобным типом беседу. Чтобы не терять попусту время. Но ввиду того, что разговаривать здесь больше было не с кем, а время буквально остановилось, я решил изменить своим принципам и предложил нам переместиться в более подходящее для беседы место. Под этим местом я подразумевал абсолютно любое место, в котором из меня не будут вываливаться внутренности и торчать огромный нож.

– Думаете, мне это под силу? – поинтересовался ироничным тоном незнакомец. – Вы ведь не верите в сверхъестественное.

– Зато я доверяю своему опыту, и знаю, что если человек способен вытащить кролика из шляпы, то он и четвертак у меня из носа запросто выудит, – ответил я. – Поэтому нет ничего сверхъестественного в том, что вы, будучи способным остановить время, по щелчку пальцев сможете перенести меня на лужайку перед Белым домом.

– Даже в такой ответственный момент, как собственная смерть, вы умудряетесь шутить. Похвально.

– Не похоже на смерть, – парировал я. – Смерть подразумевает прекращение деятельности мозга, как минимум. Я же мыслю, следовательно, не умер.

Безумный шляпник, или кто он там был, внезапно помрачнел и сказал:

– Ладно. Хватит пустословия. У нас есть кое-какие дела. Пойдем.

И даже пальцами щелкать не стал. Просто перенес меня в совершенно темное помещение, о границах которого я мог только догадываться, поскольку не мог разглядеть стен. В центре всепоглощающей черноты вращался голографический глобус, сотканный то ли лазерами, то ли фотонными излучателями – честно говоря, я не слишком разбираюсь в дурацких терминах из мира кинофантастики. И этот глобус четко давал понять, что мой новый знакомый – не волшебник, а обладатель внеземных технологий, и на душе сразу стало немного теплее. Всё-таки благочестивому атеисту разговаривать с волшебниками и прочей фольклорной нечистью не пристало. А вот с инопланетянами или пришельцами из будущего – запросто. К тому же мой племянник как-то водил меня в кино посмотреть на инопланетных роботов, стреляющих лазерами, и я был готов ко всему, что с ними связано.

– Клаату барада никто, – сказал я, будучи твёрдо уверен, что если шляпник-пришелец – плод моего воображения, то заклинание наверняка сработает, как в фильме.

И что вы думаете? Сработало. Он не стал уничтожать Землю, а всего лишь сделал легкое движение указательным пальцем, после которого по всей голограмме зажглись мириады разноцветных огоньков. Я сразу же уставился на них, как загипнотизированный.

– Знаешь, что в твоём портфеле? – поинтересовался пришелец.

– Запасной носовой платок, миниатюрная самоочищающаяся щетка для обуви за два девяносто де…, – начал я было перечислять, но шляпник совершенно перестал воспринимать мою иронию и стальным тоном оборвал меня на полуслове.

– Там книга.

– Там книга, – послушно повторил я и покосился на свой живот.

Он был как новенький, без всяких посторонних предметов, и даже рубашка, заманчиво облегавшая мой пивной животик, казалась куда более чистой, чем была в момент выхода из дома. Сомнений не оставалось – если такой серьезный джентльмен, справляющийся одним щелчком не только с распоротым брюхом, но и с чисткой старых рубашек, говорил, что у меня в портфеле книга, оспаривать его слова не следовало. Хотя, на самом деле, никакой книги у меня не было. Только неоконченная рукопись.

– Смотри, как гаснут огоньки, – сказал шляпник, и я действительно обратил внимание на Восточное побережье, становившееся всё темнее.

– Ноябрь этого года, – пояснил мой новый знакомый. – Твою рукопись издали и, и права на неё выкупили у твоей кузины все издательства от Сиэтла до Далласа. Смотри, уже ноябрь семидесятого…

– Ого! – искренне изумился я. – Мы еще и во времени путешествуем? А можно в прошлое? На пару месяцев назад, и на Луну.

– Сорвать евхаристию Эдвину Олдрину? – шляпник поморщился так, будто я только что оседлал одноногую слепую индеанку. – Что за бред в твоей голове?

– Это не бред! – вступился я за свой бред. – Он выставил на посмешище всех ученых и инженеров, трудившихся над величайшим достижением цивилизации – полёта человека на Луну! И всё ради того, чтобы и там устроить поедания крови и плоти величайшего шарлатана в истории? Только перенеси меня туда на секундочку, я выбью у него…

Тут я задам вопрос, который можно было бы считать риторическим, будь я так уверен, что мой рассказ не попадет в руки одного из отважных лунных первопроходцев. Но, уверенности у меня такой нет, и, с некоторой надеждой, объявляю мой вопрос не риторическим.

Были ли вы когда-нибудь на Луне?

А вот теперь риторический. Были ли вы когда-нибудь на Луне без скафандра?

– Ну как? – полюбопытствовал шляпник, в голос которого вернулись нотки иронии.

Я похлопал глазами. Ощупал своё тело. Несколько раз глубоко вздохнул. И понял, что на сегодня мне уже хватит невыносимых смертельных мук. К тому же, на Луне я умер намного быстрее, чем успел заглянуть в иллюминатор лунного модуля, где святоша Олдрин совершал свои невразумительные манипуляции с продуктами питания.

– Вернёмся к твоей книге? – спросил шляпник тоном учителя, которому очень не хочется выворачивать нашкодившему ученику еще и второе ухо.

Я кивнул. После смерти на Луне вариант с книгой и мерцающими огоньками на голографическом глобусе казался невероятно хорошим.

– В чём суть? – очень бодрым и заинтересованным тоном сказал, максимально вовлекаясь в беседу. – Моя книга станет бестселлером и потушит огоньки… А что это за огоньки вообще?

– Огоньки веры, – будничным тоном ответил шляпник, перечеркнув двумя словами все мои надежды на его научно-фантастическую природу.

– Посуди сам, – продолжал он. – Тебя у входа в издательство жестоко убил полоумный представитель адвентистской секты, чтобы помешать опубликовать венец твоего творчества – книгу о жестокости христианского Бога. По радио и телевидению, во всех газетах страны твоё фото, выдержки из твоих статей и публичных дискуссий. Ты – икона атеизма. Мадалин О’Хэйр произносит в Вашингтоне пламенную речь в твою память. Она заканчивает и редактирует твою книгу, и та расходится миллионными тиражами. Люди массово покидают церкви, потому что твои доводы очень убедительны. «Бог – жестокий эгоистичный ребенок, перед деяниями которого меркнет даже Холокост. Хотите служить такому богу? Так чем вы лучше нацистов?». Люди цитируют…

– Меня, – вставил я, наконец, слово в меланхоличную тираду шляпника. – Ну и что? Это же победа! Ради такого стоило умереть.

Мой собеседник хитро прищурился, глядя, словно, сквозь меня, и спросил:

– Ты действительно так считаешь?

Я вспомнил свою первую смерть (ну та, с ножом в животе, на случай если вы стали путаться в моих смертях) и сразу же усомнился в собственных словах.

– Я не об этом, – хмыкнул шляпник, – я о жестокости бога.

О, жестокость всемогущего и эгоистичного героя греко-еврейского эпоса была моим коньком в каждой интеллектуальной дуэли с верующими. Если вы встречали слащавых проповедников с зализанными волосами и маслянистыми глазами, то знаете их любимую песенку о том, как бог любит вас. Безусловная божья любовь. Как, вы еще не читали послание его любви – евангелие? Так вот же оно! Совершенно бесплатно, в красивой глянцевой суперобложке! Иисус умер за тебя, чтобы ты не провел свою вечность в аду… Зачем я вам всё это рассказываю? Это ведь такие же обыденные в наше время вещи, как коммивояжеры и марихуана. И, конечно же, в независимости от того, стали ли вы жертвой божьей любви или нет, вам известны истории о всемирном потопе и прочих геноцидах, случавшихся в истории не раз, и не два, и, по мнению некоторых хиппи, один из них происходил прямо сейчас во Вьетнаме, где, по проверенным данным, уже погибло три миллиарда вьетнамских детей и, чуть больше, американских солдат. Конечно, я считал странным противоречием безусловную любовь к тем, кого обрекаешь на смерть и жуткие мучения. Всё равно что подойти к муравейнику и сказать:

«О, милые мои муравьишки, ненаглядные термитушки, я вас так обожаю, что всенепременно возьму с собой в Вермонт покататься на лодке» – и швырнуть в них коктейль Молотова. Причем, совершенно неважно, в каком порядке вы это делаете. В любом случае, уверяю вас, вы не достойны любви несчастных насекомых.

Подумав обо всём этом, я внимательно посмотрел на шляпника и понял, что ему всенепременно хочется услышать мою точку зрения, а не только читать сумбурные мысли. И я вкратце обрисовал ему ситуацию, втайне надеясь, что он пролетел сто световых лет из другой галактики не для того, чтобы укорять меня в богохульстве, и его интерес к моим отношениям с религией исключительно научный.

– Так ты веришь в существование жестокого и эгоистичного творца с садистскими наклонностями по отношению к своему творению? – уточнил шляпник в очень возмутившей меня форме.

– Конечно, нет! – издал я восклицание, полное негодования.

– А зачем тогда так трудиться над изучением и описанием того, кого нет?

Ха, усмехнулся я про себя. Это был вопрос уровня дискуссии в воскресной школе с верующим трехлетним мальчуганом. Мой собеседник сам это понял и пожал плечами. После чего задал вопрос чуть более осмысленный.

– Неужели ты считаешь человечество настолько хорошим, что, окажись ты на месте творца, никогда и ни за что не наслал бы на Землю, скажем, потоп?

И тут я всё понял. Я был в коме. Либо, злобные хиппи похитили меня, обкололи своими ЛСД, и я пребываю в трансе. И моя эндопсихическая сущность под влиянием чувства вины перед одноклассницами, за которыми я как-то подглядывал в школьной раздевалке, формирует образ то ли бога, то ли ангела, то ли еще кого-то, пытающегося составить конкуренцию моему эдипову комплексу… Честно говоря, я не слишком силен во всём этом сложносочиненном псевдонаучном бреде, которым многочисленные шарлатаны в кожаных креслах кормят бесхребетных кретинов за семьдесят долларов в час. Но, в данный момент я предпочитал довериться шарлатанам от науки, нежели шарлатанам от религии. Первое для атеиста было не так унизительно, как умереть и вести посмертную беседу с кем-то, чьё существование ты опровергал всю сознательную жизнь.

– Убить миллионы женщин и детей лишь за то, что раскаялся в их творении – поступок, достойный маньяка, – сказал я.

– Люди сами убивают миллионы себе подобных каждый день. Истязают. Насилуют…

– И всемогущий добрый бог легко это позволяет, – я мрачно усмехнулся.

– Бог вообще всё позволяет, ибо дал людям выбор, и они выбрали жизнь без него, когда Адам и Ева ослушались его единственной заповеди. С тех пор Земля – сама по себе. Несмотря на то, что бог постоянно даёт шанс спастись. Спастись от потопа с Ноем – но кто ему поверил? Спастись от египтян с Моисеем – но сколько раз они отворачивались от него? Наконец, бог показал, что можно прожить вполне обычную человеческую жизнь, не согрешая и не становясь рабом земных грехов – но вы, мистер Фелпс, считаете эту историю дешевым фарсом. Что бы вы хотели от творца? Чтобы он привязал к вашим конечностям ниточки и тянул за них постоянно? Выбирал за вас, что поесть, куда пойти, кого любить, что почитать…

– Вы утрируете, милейший, – воображаемый инопланетный святоша начинал меня злить. – Обладай бог теми качествами, которые декларирует каждый обманщик в рясе, то не было бы холокоста и крестовых походов.

– Значит, если кто-то, имея возможность предотвратить зло, не предотвратил его, то сам становится в нём повинен?

– Совершенно верно! – выпалил я, торжествуя.

Приятно побеждать даже воображаемых оппонентов.

– Тогда остановите его, – произнёс шляпник и исчез.

Голограмма и черный зал вокруг тоже исчезли, и я очутился в полумраке крохотной комнаты, в которой сквозь тяжелые занавески кое-как пробивался дневной свет. Всё вокруг было обставлено в стиле антикварной лавки Плешивого Джо Гарднера из Ковингтона, что расположен через реку от Цинциннати. И в старой деревянной люльке, укутанный в шерстяную шаль, тихо посапывал пухлый малыш с едва пробивающейся черной шевелюрой.

– Это Гитлер, – шепнул мне на ухо голос незримого инопланетянина, который, видимо, не слишком-то любил театральные эффекты и интригу.

– Гитлер, который Адольф? – уточнил я.

Младенец услышал меня, открыл огромные черные глаза и расплылся в обворожительной улыбке.

– У меня и пистолета нет, – сказал я, окидывая комнату взглядом в поисках чего-нибудь подходящего для убийства шестимесячного ребенка.

– Возьми за ногу, размахнись и ударь пару раз о стену. Или выкинь из окна. Тут третий этаж, а внизу – прекрасная каменная мостовая, – любезно подсказал мне голос.

Я подошел к окну и отодвинул в сторону занавеску. Проводил глазами конный экипаж до ближайшего угла. Подивился оборванцам, бегущим следом и собирающим наперегонки конский навоз. Обернулся и посмотрел на малыша. Адольф Гитлер мне агукал.

– Сделай мне его чуток постарше, – предложил я.

– А какая разница? – ехидно спросил невидимый шляпник. – Для бога вы все младенцы, буквально только что покинувшие утробу. Докажи, что ты лучше бога. Останови холокост, вторую мировую…

– Эй, так не честно, – возразил я, беря с туалетного столика увесистую фарфоровую фигурку, изображавшую розовощекого гармониста, с которого гусь пытался стянуть штаны. – Бог может взять и поместить его куда-нибудь в Кордильеры, прежде чем он начнет Пивной путч. Например. А я вот не могу.

– Почему? – говоривший засмеялся.

Я посмотрел на малыша и сказал:

– Откуда мне знать, что это вообще Гитлер?

Шляпник хохотал мне в ухо так, что оно заболело. Левое ухо.

– Так ты уже веришь в то, что бог может кого-то переместить в Кордильеры? – спросил голос.

Я замахнулся. Вспомнил всё, что знал, читал, видел и слышал о нацистах и войне, о концлагерях и о геноциде, и зажмурился. Потом разжал веки и внимательно посмотрел на младенца, который с не меньшим вниманием взирал на меня. Ох уж эти младенцы, они такие милые создания, особенно когда не плачут, не гадят и не заблевывают всё вокруг мерзко пахнущей белой гадостью. И этот паренек был чрезвычайно милым. Видимо, нацистская дисциплина была привита ему с молоком матери.

– Считаю до трех, и спасать мир уже будет поздно, – шепнул шляпник.

– Всё равно, так нечестно, – сказал я, когда снова очутился в черной комнате с занесенным над головой портфелем. – Я не предлагал богу убивать младенцев.

– Для бога нет разницы, – ответил мой воображаемый собеседник, – каким именно образом вмешаться в жизнь людей, которые не хотят этого. Что смерть, что Кордильеры – это насилие и нарушение священного принципа – свободы воли. Бог не для того дал вам свободу.

– Ладно, я понял – геноцид – это наше дело, – махнул я рукой на этого непробиваемого фанатика. – Ты меня не убедил, но, оставим твою шаткую логическую конструкцию в покое. Но, как же потоп? Или казни египетские? Если верить Ветхому завету, всё это непосредственное вмешательство бога в жизнь людей.

И тут же оказался за рулем своего небольшого грузовичка в паре кварталов от дома. Какой-то придурок сдавал назад из крохотного переулка, зажатого между высотками, и грозил врезаться прямо в мою дверь. Поэтому я, обругав его, тоже врубил заднюю передачу и сразу почувствовал легкий толчок. Выглянув из кабины, я увидел глупую девчонку, лежавшую на дороге. Маленькая слепая идиотка мало того, что не смотрит по сторонам, так еще и, наверняка, что-нибудь повредила, ударившись о мой кузов. Вон, уже верещит. Тупая маленькая тварь, заткнись!

У нас на заводе один водитель так влез в огромные долги. Задел на переходе старика, и уже пятый год оплачивает ему лечение и медсестру, катающую столетнего пройдоху на коляске по парку каждый день. Продал квартиру, жена его бросила, ушла к жирному лавочнику, жившему в его доме. А бедный Вань Ган ютится в клоповнике на окраине Биньчжоу и ест один топинамбур.

Я сдал чуть вперед, чтобы маленькая глупая девчонка смогла выбраться из-под кузова, но сразу же представил себя в пожизненном рабстве у её родителей, настолько тупых, что не научили ребенка выбирать безопасные места для игр. Представил Жуань, укоризненно смотрящую на меня, и её огромный живот, из которого уже через месяц должен был появиться маленький Ю… Разве мог я позволить какой-то глупой дурочке лишить мою семью будущего?

Сдав назад, я почувствовал, что заднее колесо подскочило. В зеркале заднего вида было видно, как девочка дрыгает ножками, пытается отползти назад. Это всё из-за того, что я еду со смены порожняком. Задняя ось совсем не нагружена…

Они живучие. В прошлом году Ти Мучьжи рассказывал, как он раз пять переехал женщину, прежде чем она, наконец, издохла. Зато, всего 170 тысяч юаней компенсации семье, и никакого долгового рабства. Да, пришлось взять кредит… Ну ничего, я тоже возьму кредит.

Проклятье, даже после пятого раза она всё еще шевелилась. Я с ужасом заметил, что последний раз её развернуло вдоль тротуара, и она, отчаянно вереща, тянулась к бордюру. Нет, определенно нужно давить её передним колесом. Да, вот так. Вот теперь, когда её маленькая головка взорвалась переспелым арбузом, расплескавшись по асфальту, можно смело вызывать полицию и скорую помощь…

– Аааааааааааааа!

До меня не сразу дошло, что протяжный хриплый вопль принадлежит мне.

– Ааааааааааааааа! – это я вопил уже вполне осознанно.

Затем, используя семь грязных слов в самых разных вариациях, я поинтересовался у невозмутимого шляпника, что это сейчас было.

– Поместил тебя в шкуру обычного работяги из Китая, – ответил тот. – Немного перенес в будущее, лет на тридцать. Так такое в порядке вещей.

– Как такое может быть в порядке вещей?! – взорвался я, швыряя в темноту портфель. – Это какое-то извращение!

– Ты был им. Ты мыслил его категориями. Неужели ты не понял, почему он так поступил?

– Аааааааааа! – заорал я снова от ощущения сверхъестественного ужаса, овладевшего мной.

Потому, что понял. Понял бедного работягу, вкалывающего по двенадцать часов ради своей беременной жены и будущего ребенка, ради своего маленького счастья, и это понимание было самым ужасным, что я когда-либо испытывал в жизни. После ножа в животе и закипающей в легких крови.

Черт возьми, я был этим китайцев, раз за разом переезжающим маленькую девочку, чтобы отделаться сравнительно небольшим штрафом. И я не видел в этом жестоком и четко осознаваемом убийстве ничего противоестественного. Никакой жалости, никаких сомнений. Только ненависть к ребенку, по вине которого я мог лишиться всего.

Я орал снова и снова. А голограмма Земли остановилась и над Китаем зажглись тысячи маленьких телевизионных экранов, на которых различные транспортные средства методично по нескольку раз переезжали людей. Взад-вперед, взад-вперед. Один старик встал и попытался отойти, но большой минивэн догнал его и вмял в стену. А потом еще раз. Водитель вышел, проверил, жив ли он. Потом на него набросились родственники старика, которых он, на свою беду, не заметил.

– Поделом, ублюдок, – прошептал я.

В следующую секунду я подбросил в воздух шестимесячного младенца и ловко отбил мотыгой. Разбрызгивая кровь и мозги, он со смешным бульканьем пролетел мимо дерева, в которое я метил.

– Опять не попал, – разочарованно пробормотал я.

– Хватит развлекаться Чхун! – окликнул меня бригадир Сарин. – Добивай своих и иди помогать сюда! К вечеру должны прийти еще горожане!

Чертовы горожане. Наверное, им неприятно было идти пешком, босыми ногами протаптывая дорогу в джунгли. Кичливые интеллигенты, решившие, что раз надели очки и прочли пару книжек, то им теперь можно есть из фарфоровых тарелок, пока моя семья по пояс в болоте растит для них рис. Вот тебе, мерзкий эксплуататор. Вот тебя, вьетнамская подстилка. На, жри мою мотыгу! Как смешно и легко лопаются их черепа. А если сунуть мотыгу в рот и провернуть, можно вырвать нижнюю челюсть, и мозга вытекает прямо через рот…

Да здравствует свободный народ Кампучии! Да здравствует брат номер один!

– Да здрав… – я осекся на полуслове и немигающими глазами посмотрел на шляпника.

– Это будет через шесть лет в Камбодже, – пояснил он.

– А это через пятьдесят лет в Леванте…

После Леванта я бросился на него с кулаками, но он отправил меня в шкуру очередного негодяя, даже не осознававшего своей сущности.

Два раза я побывал во Вьетнаме. Сначала в вьетконговцем, отрубающим руки привитым детям. Потом – рейнджером, с улюлюканьем поливающим пулеметным огнем забитую людьми деревенскую школу. Был арагонским наемником, вырезающим благоверных католиков во французской деревне, чтобы после переоблачиться в крестоносца, закидывающего членов катарской семьи одного за другим в пылающий дом, чтобы очистить их души. Рубил мачете черных, как уголь, людей, которых гнали и гнали на стадион, а я рубил и рубил, пока не отнялась рука, из-за чего мне стало очень стыдно перед друзьями за свою слабость, и я расплакался. На спор перерезал горло заключенным всю ночь, поскольку немецкий оберст пообещал мне золотые часы, если я смогу преодолеть потолок в тысячу сербов…

И этот круговорот всё больше засасывал меня. Неведомая сила бросала меня из тела в тело, из разума в разум, чтобы, отрыгнув в черную реальность и дав осознать ужас произошедшего, продолжить это извращенное истязание. Я мстил, ненавидел, спасал, любил, испытывал удовольствие и боль, насиловал, убивал, калечил, пытал, ставил эксперименты… А потом меня словно растянули на дыбе и подвесили над стремительно вращающимся голографическим земным шаром, с которого к моему лицу, к моим ушам и к моему разуму тянулись мириады крохотных телевизоров. И то, что они показывали, заставляло меня кричать, срывая голосовые связки, харкать кровью и биться в исступлении. Но, сверх ужасных вещей, что творились каждый миг на Земле, воздух наполнился самым большим хором, который я когда-нибудь слышал. И голоса в этом хоре, перекрикивая друг друга, молили о мести, о смерти, о жестокой расправе над обидчиками, о смерти, о жалости, и вопрошали бога, где он…

– Что вы делаете, мистер Фелпс, – спросил седой мужчина, одетый в старомодный сюртук, с чудаковатым цилиндром на голове.

Я даже не обернулся. Я был слишком занят. Но мужчина настойчиво повторил свой вопрос, и мне пришлось крикнуть, чтобы он убирался и не мешал.

– Разве это не жестоко, убивать всё человечество? – спросил он без тени иронии в голосе.

– Они обречены, – прорычал я, и в моей памяти всплыли три сестры, погодки, грязные, голодные, скованные цепями, которые испуганно смотрели на меня из подвала, когда я приволок к ним новую подружку из соседнего городка. Нет, не я… Или я? И это сладкое, липкое, благоухающее удовольствие, разливающееся по моим внутренностям от мысли, что они только мои, и никто в целом мире больше не обладать ими, так, как делаю я…

Внезапно я посмотрел на свои руки, жмущие на большую красную кнопку. Кнопку, отвечающую за уничтожение Земли. В пламени. Потому что я пообещал старому ковчегостроителю больше не насылать потоп, а моё обещание было непоколебимым. Что ж, пламя, так пламя. Всего лишь сделать из Солнца сверхновую. И больше не повторять глупой ошибки. Не давать свободную волю. Чтобы мириады душ, наконец, избавившись от бренных тел, преисполненных болью и страданиями, вознеслись в мир чистый и понятный, в котором нет места ни любви, ни ненависти, ни добру, ни злу… Конечно, мой сын будет протестовать. Не для того он прошел тем путем, чтобы я уничтожил плоды его трудов. Ну, ничего. Он доказал мне, что может, и что есть некоторые из людей, кто достоин выбирать. Пусть довольствуется вечностью в их компании…

– Ну что, мистер Фелпс, каково быть богом? – поинтересовался шляпник, с любопытством разглядывая торчащий из моего живота нож.

Я осмотрелся. Немного поразмыслил. Нащупал в глубине сознания ноющую ссадину от какой-то невыраженной идеи, неуловимо мечущейся между скользкими пальцами моего разума. И вспомнил охваченную огнем Землю. Моим огнем. Посмотрел на застывшую в зверином оскале рожу моего убийцы, и сказал:

– Если всё так очевидно, почему богу не поселиться в Вашингтоне, или на Олимпе, и не творить каждый день чудеса, попутно призывая людей к добру?

– О, легко каждый день спать с новой девушкой, если ты миллиардер. Только кто ж тебя полюбит? – с горькой усмешкой произнес шляпник.

– И что мне теперь делать? – спросил я. – Мне известно, что бог есть, и что все эти басни – не басни. Мне что, книжки писать душеспасительные? В монастырь уйти?

– А зачем мне это? – удивился мой собеседник. – Да и тебе ничего особо не известно. Мы разобрали всего одну тему – жестокость бога. Остальные уж как-нибудь сам осиль.

– Всё равно, непонятно, – настаивал я, пытаясь проникнуть в мысли шляпника, глядя ему прямо в глаза, поддернутые странной дымкой. – Столь эффектной демонстрацией вы, в сущности, указали мне на то, что не стоит публиковать мою книгу. Это ли не посягательство на свободу выбора?

– Шутишь? Как это, не публиковать? Ты с ножом в животе стоишь! – старик расхохотался, держась за трясущийся живот. – У тебя дерьмо по ногам течет! А ты спрашиваешь, публиковать тебе что-то, или нет!

Я смутился и посмотрел на свой живот. Вспомнил адскую боль и сразу же воспылал желанием помириться с… Я даже не знал, кто он! И почему я пропустил его нудные и длинные рассуждение о своей природе?

– Да уже без разницы, – шляпник рукой, – я – всего лишь плод твоего воображения. И никто не лишал тебя свободы воли. Хотя… Знаешь, приказываю тебе опубликовать твою книгу.

– А? – не понял я.

– Что непонятного? Духовная сущность, повелевающая временем и пространством, повелевает тебе опубликовать, – шляпник, говоривший до этого загадочным голосом, чуть подвывая, прыснул со смеху и закончил, гогоча, – твою жалкую писанину. И вообще, просыпайся уже, в издательство пора!

И я проснулся.

Как вы понимаете, сваренное позавчера яйцо есть дважды за одно утро, пусть первое и, вроде как, приснилось, было верхом опрометчивости, поэтому я его выкинул. И пошел на работу голодным и напуганным. Угадайте, кого я увидел за углом издательства? Правильно, чертова реднека с огромным ножом за спиной. Нож я не видел, но какие могли быть сомнения?

Каждый когда-нибудь бил бездомного тяжелым кожаным портфелем, в который, перед выходом из дома, положил шестифунтовую гантель… Нет? Не каждый? А я вот бил. И, как назло, у него не оказалось никакого ножа. Хотя, с другой стороны, в моем животе никакого ножа не оказалось тоже.

А вы когда-нибудь объясняли полиции, что видели во сне, как бездомный втыкает в вас нож, и поэтому вы избили его в центре Цинциннати портфелем, в который специально для этого положили шестифунтовую гантель? Попробуйте. Необычный опыт. Всё лучше, чем доказывать что-то воображаемому старику в цилиндре и старомодном сюртуке.