Читать книгу Черный Гетман - Александр Трубников - Страница 5

Ольгерд очнулся от споривших голосов и понял, что жив. Голоса эти навряд ли принадлежали обитателям небесных сфер, и уж не ангелам – точно. Один – надменно-грубый, обращавшийся к собеседнику свысока, другой – тонкий, требовательный, пытающийся что-то доказать, но, скорее всего, безуспешно:

– Рана с антоновым огнем[17] лечению не подлежит. И ежели она расположена на конечности, то конечность сию полагается скорейшим делом отъять! – вещал надменный.

– Но ведь отъятие ноги, то бишь ампутасион, в данном случае приведет к летальному исходу! – возражал тонкий. – На плече пациента рваная рана, он потерял много крови. Пациент изрядно ослаб и не выдержит операции.

Надменный фыркнул от возмущения:

– И что же наш знахарь предлагает в данном случае предпринять?

– Здесь помогут геруды, пан лекарь. Геруды, травяные притирки и укрепляющее питье!

В разговоре возникла пауза. Ольгерд было решил, что надменный, названный лекарем, обдумывает предложение тонкоголосого знахаря, однако ошибся. Лекарь просто набирал побольше воздуха в грудь:

– Если бы ты, шарлатан-недоучка, не ходил в любимцах у нашего сотника, то лежать бы тебе уж давно на лавке под батогами за этот спор! Так что иди отсюда подобру-поздорову. Сейчас вот мой слуга принесет инструмент, слуги сотника разобьют во дворе палатку, чтобы горницу кровью не пачкать, кликнем мужиков покрепче, чтоб раненого держали, зальем ему в рот горилки полштофа и приступим, во имя Христа…

Ольгерд, наконец, осознал, что речь идет не о ком-то, а именно о нем. Перспектива остаться безногим калекой вызвала немедленный прилив сил, и он тут же раскрыл глаза.

Как выяснилось, надменный голос принадлежал носатому господину в шляпе с высокой тульей и запыленном с дороги цивильном платье. Обладателем тонкого голоса был невысокий круглолицый человечек на вид лет за тридцать, с широким приплюснутым носом и пухлыми губами. Человечек был облачен в подобие монашеской рясы, поверх которой была накинута перетянутая поясом свитка[18].

– Где я? – прошептал Ольгерд. От слабости у него мутнело в глазах.

Тонкоголосый знахарь-шарлатан отреагировал на вопрос с неожиданной шустростью. Он округлил глаза и, не дав опомниться собеседнику, метнувшись к дверям, закричал с порога как резаный:

– Пан сотник, пани Ольга! Очнулся ваш найденыш!

Не успел возмущенный обладатель щегольской шляпы обернуться и раскрыть рот, как со двора в горницу зашли двое. Первым, наклонившись, чтоб не зацепить притолоку, через порог шагнул хмурый пожилой казак, чью могучую фигуру не скрывали даже свободные дорогие одежды. Вслед за ним впорхнула совсем молодая девушка с золотистой косой, спускающейся на грудь из-под наспех повязанного платка.

Хмурый казак угрюмо глянул сперва на лекаря, потом, чуть смягчившись, перевел взгляд на знахаря. Оба целителя, словно по команде, раздвинулись по сторонам.

– Кто таков? – подойдя к лавке, спросил казак.

– Наемный десятник соколинской хоругви Смоленского воеводства, – пересохшими губами ответил Ольгерд. Чуть помолчал и добавил: – Бывший.

– От Смоленска до места, где тебя подобрали верст пятьсот. Каким же ветром тебя на Черкасчину занесло?

– После сдачи Смоленска я не стал царю присягать, ушел со службы, ехал лесами в Киев. Попал в плен к разбойникам. Те, как узнали, что выкуп платить мне нечем, бросили в лесу…

– Ясно, – кивнул казак. – А как ты вот это мне объяснишь…

– Пан Тарас! – решительно вмешался знахарь. – Раненый в тяжелом состоянии. Ему не допрос сейчас чинить нужно, а немедля определить порядок лечения…

– Так определяйте! – громыхнул казак, названный паном Тарасом. – Вас тут аж двое лекарей, вам и карты в руки…

В разговор вступил, наконец, обладатель шляпы. Лицо у него оказалось одутловатым, нос крючком, глазки поросячьи. Ольгерд загодя решил, что бы ни предлагал этот живодер – не соглашаться с ним нипочем.

– Как я уже говорил вашему протеже, – поджав губы, произнес лекарь, – рана с гангреной смертельно опасна. Чтобы сохранить пациенту жизнь, требуется срочный ампутасьон, проще говоря, отъятие раненой конечности. Но мещанин Сарабун, зовущийся лекарем, но при этом никакого ученого звания не имеющий, утверждает, что сможет вылечить сего человека при помощи геруд, то есть пиявиц, притираний да зелий непонятного происхождения…

– Этот самый Сарабун под Берестечком, где татары переметнулись к ляхам да разбили нас начисто, меня, израненного, на себе с поля вынес и выходил безо всяких ножей! – ответил казак. – Так что ему я верю поболе, чем вам, армейским коновалам, будь у вас лекарскими патентами все стены увешаны. – Лекарь вскинулся в непритворном возмущении, на что казак, сбавив тон, примирительно добавил: – Однако и ты, пан Стрембицкий, взят на кошт ко мне в сотню не за красивые бумаги, а за то, что славишься твердой рукой да острым глазом. Многим казакам жизнь сумел сохранить. Получается, и один прав, и другой. Так что не знаю, что уж тут и решить…

Казак, снова нахмурившись, замолчал, и тут же в разговор вмешалась притихшая поначалу девушка:

– Но ведь не кукла же перед нами бессловесная, дядюшка! Может, самого его и спросим?

Голос у нее был звонкий, чистый, взгляд живой, чуть тревожный. Ольгерд тут же догадался, что это и есть тот самый ангел, которого он встретил в лесу.

– И то правда, – кивнул казак. – Ты, десятник, раз в чувство пришел, стало быть, значит, сам и решай.

Решать-то Ольгерду особо было и нечего. Из спора двух лекарей он уже понял, что шансы на выздоровление: что с «ампутасьоном», что без – у него примерно равны. Точнее, почти никаких. А куда ему без ноги? В лучшем случае на паперть, где после многолетних кровопролитных войн от калек уже давно не протолкнуться… Он обернулся в сторону Сарабуна, ткнул в него пальцем и едва шевелящимся языком вытолкнул в его сторону короткий хрип:

– Лечи!

Букли у сотенного лекаря Стрембицкого недовольно дернулись:

– Ну что же, как знаете, панове! Но помните, что я был против и сделал все, чтобы его спасти!

Ольгерд закрыл глаза. Его несло наваливающейся волнами болью, словно лодку в бурной воде. Кто-то приподнял голову и приставил к губам теплый глиняный край. Он потянул в себя горячее, с натугой глотнул. Отвар был со вкусом меда и терпких духмяных трав.

Вскоре боль стала отступать и его окутала мягкая бархатистая дрема.

* * *

Полюбовавшись на затейливые морозные узоры, выросшие за ночь на оконном стекле, Ольгерд накинул полушубок и вышел на двор. Выздоравливал он до белых ноябрьских мух. Сперва и впрямь едва богу душу не отдал, однако хлопоты Сарабуна, взявшего на себя добровольную повинность по уходу за израненным десятником и, не в последнюю очередь, крепкое здоровье, помогли ему выкарабкаться из когтистых лап смерти. Пиявки, которых лекарь-самоучка отлавливал в приднепровских болотцах, несмотря на угрозы отстраненного от лечения сотенного эскулапа, сделали свое дело. Вытянули из тела черную ядовитую кровь, не дали гангрене – антонову огню умертвить простреленную ногу. Но гораздо больше хлопот, как самозваному врачевателю, так и его нежданному пациенту, доставило порванное волком плечо. Зашив рваную рану, Сарабун ежедневно менял повязки, густо умащивая их пахучими мазями и бальзамами, пока, наконец, на месте следов от волчьих зубов не осталось лишь несколько бледных шрамов. Рука теперь чуть побаливала на смену погоды, но серьезных неудобств не доставляла.

Волею судьбы и черным помыслом Дмитрия Душегубца умирать его выбросили в Полесье, в дне пути от Лоева, селения бывшего Речинского повета Смоленского воеводства, захваченного у Литвы мятежными запорожцами. После недавней Переяславской рады это пограничное местечко, расположенное у места слияния Днепра и Сожа, приписали к Черниговскому полку, в котором и состоял сотником здешний царь, бог и воинский начальник – сотник Тарас Кочур.

Недели через две после того, как Ольгерд был привезен на хутор, убедившись, что спасенный выжил и поправляется, сотник удостоил его визитом. Зашел в комнату без стука, хмуро кивнул в благодарность за шустро поставленный Сарабуном табурет, после чего зыркнул на доморощенного целителя так, что тот пулей вылетел за порог. Присел, подобрав длинную саблю, чтоб не стукнула об дощатый пол. Спросил коротко, словно продолжая только что прерванный разговор:

– Значит, литвин, говоришь?

– Литвин.

– Из шляхты?

– Безземельный.

– Что так? Младший сын?

– Старший и единственный.

– Московиты с вотчины согнали?

– В корень зришь, пан сотник. Я мальчишкой был, когда воры отца убили. Спрашивать никто не стал, прислали стрельца какого-то, отдали ему поместье.

Крякнул при этих словах старый сотник. Подумал о чем-то своем. Кивнул печально. Продолжил допрос:

– В Смоленске ты воевал, знаю. Мог ведь там к московитам пойти на службу. Царь Алексей всех к себе звал. Что не пошел?

– Просили уж больно лихо. С пушками да пищалями. А меня на испуг не уговоришь…

Ольгерд снова, уже подробнее пересказал свою историю от ссоры с хорунжим и до последних лесных скитаний. Правда, о том, что признал в главаре разбойников, Душегубце, кровного своего врага, он промолчал.

Сотник слушал внимательно, что-то молча прикидывал. Наконец, убедившись что его ненарочный гость именно тот, за кого себя выдает, хмуро кивнул:

– Про Душегубца от Белгорода до Риги только глухой не слыхивал. Ходит он с малым отрядом отборных лихоимцев, грабит села, бьет малые отряды, не разбирая, где московиты, где литвины, а где казаки. На купцов нападает, полон берет хлеще татар. Живых оставляет редко, оттого и усомнился я сперва в твоем рассказе. Да все выходит по-твоему.

– Он и меня в живых оставить не собирался. Я ведь тогда уж ранен был и еле ноги переставлял, так что ждала меня смерть пострашнее петли и пули.

Сотник Тарас вновь задумался. Помолчал. Спросил, наконец, про то, зачем и пришел:

– Лекарь говорит, на поправку идешь. Что дальше себе думаешь делать?

– Мне бы оклематься немного, а там уж буду глядеть. Добро, что зашел, давно тебя за спасение поблагодарить хотел, – Ольгерд попробовал приподняться. Не смог, застонал от боли, откинулся на припасенную Сарабуном подушку.

– Не мне, племяннице моей спасибо говори. Это она тебя в лесу высмотрела.

О том, каким образом он попал на лоевский хутор, Ольгерд вызнал у словоохотливого Сарабуна. История его спасения оказалась проста и незатейлива. Как выяснилось, в тот самый день, когда Ольгерд едва не погиб, Ольга, племянница сотника Тараса, дочь служивого помещика, чьи земли находились где-то в пограничных московских землях, похоронив отца, заложила имение и ехала на жительство к дяде. Верстах в двадцати от хутора остроглазая девушка высмотрела в лесу меж деревьев волка, который, как ей показалось, терзает полуживого путника.

Однако знакомство было до сей поры у них шапочное. Спасительница заглядывала в выделенную больному светлицу по несколько раз на дню, справлялась о том, как дела, и, словно страшась разговора, мигом исчезала.

– Так чем же могу вас обоих отблагодарить за приют и спасение? – снова спросил Ольгерд.

– А что ты можешь? – усмехнулся сотник.

– Воевать. На коне или пешим. В поле и крепости. Стреляю вот хорошо. С недавних пор и минному делу обучен. Мало?

– В самый раз. Вот службой и отблагодаришь. У меня сейчас каждая сабля на счету.

– Рад бы, сотник, только слаб я еще для боя. Опять же, коня и оружие разбойники отобрали.

– Ништо. Ты мне в другом деле сгодишься – рекрутов натаскивать. Саблю тебе выделю из своих запасов. Еще дам пищаль, старую, но прикладистую. Она у меня счастливая, я с ней, когда на Сечи по молодости гулял, ходил в турецкий город Трапезунд, много трофеев привез… А коня для поездок можешь брать из моей конюшни, я холопов озабочу. Ну а дальше – как дело пойдет.

Дело пошло неплохо. Едва встав на ноги, Ольгерд выбрал из новобранцев два десятка парней потолковее и вот уж пятую неделю вдалбливал в упрямые крестьянские головы непростую воинскую науку.

Ольгерд постоял на крыльце, оглянулся на добротный, выстроенный этим летом двухклетный[19] рубленый дом, крытый отборным камышом – на славу поработали лоевские плотники для нового казацкого пана, – и провел взглядом вдоль крепкого частокола, к воротам, у которых нес службу укутанный в тулуп охранник. За воротами, на огороженный жердями выгон, простирающийся вдоль заснеженного днепровского берега, поеживаясь, цепочкой тянулись врученные его попечению новобранцы. Ольгерд усмехнулся в усы. Нескладные парубки, нахватанные новыми панами по окрестным селам, мало напоминали его бывший, вышколенный не хуже шведских пикинеров, смоленский десяток.

Он возвратился в сени, подпоясал полушубок ремнем, повесил на бок саблю, забросил пищаль на плечо. Пройдя мимо охранника, спустился на выгон. На подходе к своему воинству расправил плечи, перешел на командирский шаг. При виде десятника хлопцы споро построились и теперь стояли в ряд, уперев в снег длинные жерди.

– Сегодня новый урок, – объявил с ходу Ольгерд. – Будем учиться, как пикой управиться против конных.

– Все пикой да пикой. А когда уже фузею дадуть? – прогнусавил из строя поповский сын Олекса. – Долго ли дрекольем будем друг другу по головам стучать?

– Если вот к этой самой жердине прикрепить лезвие от косы, – ответил Ольгерд, – то будет у тебя альшпис, который в бою для врага опаснее бердыша. Вся хитрость в том, чтобы уметь строй держать да правильно с древком управляться. А фузею тебе, попович, рано еще давать. Слухи ходят, что ты к плотниковой девке по вечерам шастаешь, а она тебя отшивает день за днем. Так что пока на палках тренируйся…

Нехитрая шутка Ольгерда утонула в громком смехе, больше напоминающем гогот гусей.

– Слушай! – оборвал он веселье, настраивая свою маленькую армию на предстоящие занятия. – Сегодня будем учить, как нужно пику в землю уставлять. Кто все делать научится правильно, тот скорее в бою уцелеет.

Приданные ему мальчишки в жизни не видели сражений кровопролитнее деревенских драк, поэтому он не стал рассказывать, как страшен бывает удар тяжелых рейтар. Когда даже опытные воины, при виде несущейся на них сверкающей доспехами живой, изрыгающей ружейное пламя стены, бросают строй и бегут кто куда. Пойдут в бой, еще насмотрятся.

Впрочем, может, уже и видели настоящий кровавый бой. Им всем по семнадцать годков примерно, а шесть лет назад именно здесь, у лоевской переправы князь Януш Радзивилл с малым, но отлично подготовленным войском наголову разгромил посланную ему навстречу армию запорожцев. Казачий гетман тогда был взят в плен и умер от ран, а Радзивилл, имея склонность к красивым жестам, вернувшись с триумфом в Варшаву, бросил к ногам сенаторов и новоизбранного короля Яна Казимира пятьдесят захваченных казацких хоругвей…

Учение началось. Хлопцы в учебных сшибках стенка на стенку уже смогли оценить важность плотного строя и относились к делу серьезно. Новобранцы перестроились по команде в два ряда. Первые опустились на колено, сомкнулись плечами, выставили жерди вперед. Вторые выложили свои «пики» первым поверх плеч. Получилась живая двухрядная ощетиненная стена. Чтобы такую снести, нужна рейтарская рота либо кинжальный залп мушкетеров. Оттачивая навык, Ольгерд раз десять распускал и собирал строй, добиваясь, чтобы пики крепко упирались в землю и были склонены под одним углом.

Занятия подходили к концу, когда со сторожевой вежи раздался истошный крик.

– Едут!!! По Черниговской дороге всадники движутся, с десяток человек!

Десяток – не рота, и уж тем более не маршевый полк. Даже если бы и появились здесь коронные войска, то шли бы они с другой стороны – от Мозыря, где сейчас литовский гетман с казаками воюет. Для разбойников тож не пора – зимой в лесу не заночуешь. Скорее всего свои, но ожидать можно всякого – война на пороге. Ольгерд мигом прекратил муштру, прогнал мальчишек в местечко, сам же вернулся на хутор, кликнул в ружье дворовых и зарядил пищаль.

Из дому выскочила встревоженная Ольга. В ее голубых бездонных глазах плескался тревожный вопрос. Ольгерд мотнул головой, отгоняя сторонние мысли, рявкнул на нее нарочно-сердито:

– Сиди в доме! Если насядут – кликай девок с собой и немедля прячься в схрон!

Девушка понятливо кивнула и скрылась за дверью.

Ольгерд расставил стрелков, сам поднялся на вежу, сдвинул наблюдателя и до рези в глазах вгляделся в белизну заледеневшей реки, очерченную кромкой заречного леса. Высмотрел, что хотел, улыбнулся, махнул вниз рукой.

– Открывай ворота, отбой тревоги. Это пан Кочур домой возвращается!

Три недели назад, дождавшись, когда станут реки, лоевский сотник на свой страх и риск отъехал в далекий Чигирин, где держал свою ставку Богдан Хмельницкий. Тарас Кочур в свое время храбро сражался под рукой мятежного гетмана, начиная со дня, когда тот, прибыв в Запорожье, вздыбил казачество кровью возвращать отобранные королем привилеи. Сотник прошел всю войну без царапины, но был тяжко ранен под Берестечком, после чего за храбрость и пролитую кровь пожалован землями в только что отъятом от Литвы Полесье. Приехав в Лоев, Тарас первым делом поставил крепкий хутор и кликнул к себе охочих до земли запорожцев. Охочих оказалось в достатке, он набрал себе курень, потом другой. Усадив казаков на земле, скликал поместную раду и, как самый поважный казак, был выкликан поначалу в куренные атаманы, а вскоре избран лоевским сотником. В этом звании вместе со всей казачьей старшиной и присягал в Переяславе московскому царю.

Все бы ладно, но была в его нынешнем положении досадная неопределенность, вызванная, в первую очередь, неразберихой в устройстве земель Войска Запорожского. Старый сечевик, лично знакомый с Богданом Хмельницким, хоть и считался сотником Черниговского полка, однако в реестр казачьего войска[20] внесен еще не был и потому опасался, что, сидя в лоевской глуши, прозевает важные для себя дела и потеряет пост, которым он по праву гордился. Поэтому, не спросясь у недавно поставленного полковника, то бишь через голову своего прямого начальства, поехал «пошептаться» с давним другом, генеральным писарем Иваном Выговским. Чем закончилась тайная поездка, которой Тарас придавал очень большое значение, предстояло узнать в самое ближайшее время.

Под разнобойный собачий гвалт сани, сопровождаемые десятком гайдуков, въехали на просторный двор и остановились в десяти шагах от крыльца. Гайдуки спешились и повели лошадей в конюшню, а Тарас, как обычно хмурый, откинул медвежью полость, встал, размялся, пожал руку подошедшему Ольгерду, засопел и молча протопал в дом. Кинул уже с порога:

– Отдохну с дороги, уж не обессудь. А на обед заходи, будет у нас разговор… – Не успел он захлопнуть за собой дверь, как из сеней донеслись радостные Ольгины крики.

* * *

Ольгерд пошел в пристройку – переодеться к столу. Скинул пропахшую потом рубаху, развернул свежую льняную вышиванку. Не успел надеть, как в комнату, пыхтя и отдуваясь, вошел Сарабун. В двух руках он держал большой горшок, над которым курился пар.

– Что, пан десятник, опять про лечение позабыл? – сказал лекарь, бухнув на стол посудину. – Эдак дело у нас не пойдет. Раз уж позволил, чтобы я тебя целил, так изволь все предписанное в точности исполнять!

– Надоел ты мне хуже горькой редьки, – буркнул Ольгерд в ответ. – Слыхал же, что сотник прибыл, к обеду меня зовет. Недосуг, друже…

– Еще и какой досуг! – упрямо произнес лекарь. – Времени много не заберу. Пиявки по зимнему времени все закончились, так что остаются у нас для пользы телесной одни только притирания. Ложись на лавку да разденься сперва. Ногу тебе разотру, плечо разомну с мороза. Али хочешь криворуким хромцом на старости лет остаться?

– Ты похуже Серка будешь, у которого я в казачках начинал, – Ольгерд, ворча больше для виду, стал стягивать только что надетую вышиванку. На самом деле на Сарабуна он не сердился. Понимал, что лекарь о пользе его печется. – Тот, как и ты, отговорок не терпел. Чуть что не так – за плетку хватался.

– Ну что ты, пан Ольгерд, какая плетка, – округлил глаза Сарабун, умащивая пахучей притиркой свежую выстиранную холстину. – Я и вилку-то в руках держать не обучен. А уж плеть или оружье какое…

– Ври больше, ты в бурсе школярствовал. Неужто не наловчился хоть палкой махать? Все бурсаки – драчуны отчаянные…

– Не был я в школярах, я в коллегию киевскую поступал, – обиженно засопел лекарь. – Не приняли по бедности и худородию, пришлось у коновала куреневского в подручных ходить, там и премудрости врачевания постигал. Так что бурсацкому ратному делу, уж прости, десятник, не обучен. Зато книг лекарских прочитал поболе, чем многие коллежские братчики трактирных счетов изучили…

Шутливо препираясь с пациентом, Сарабун споро втер ему в раненые места свое пекучее зелье, о составе которого отказывался говорить даже под угрозой отрезания ушей, насухо вытер порозовевшую Ольгердову кожу, помог надеть вышиванку, подал кунтуш. Лекаря на хуторе все любили. Несмотря на отсутствие медицинского патента, был он мастер непревзойденный, притом не заносчив и характером незлобив. А постоянное желание услужить шло у него не от холопской угодливости, но из потребности быть полезным для всех.

Избавившись, наконец, от прилипчивого медика, Ольгерд прошел в горницу. Тарас Кочур, вольготно раскинувшись за столом, грелся с дороги медовым настоем. Кивнул на пустую кружку, плеснул в нее из кувшина, двинул к Ольгерду:

– Выпей, рассказ будет некороткий.

Новости, что привез сотник из войсковой канцелярии, оказались неутешительны.

– Хмель и в молодости легким нравом не отличался, а сейчас, когда седьмой десяток разменял, и вовсе стал тяжел, как секач-двадцатилеток, – поведал он, двумя глотками опустошив кружку, вмещавшую добрых полштофа[21]. – А тут еще жена его новая, Ганна Пилипиха. Пилипиха-то она по первому мужу, добрый был полковник, царство ему небесное, а в девичестве она звалась Золотаренко. Обворожила она старого лиса. Рассказал бы мне кто, плюнул бы в глаза, а так сам видел, что слушает Богдан Ганну, словно конь седока. А уж она рада стараться, братьев своих в люди выводит. Так что теперь у нас, куда ни плюнь, одни Золотаренки да их свойственники. Старший брат Ганны, Иван, наказным атаманом поставлен, в Литве воюет.

– Знаю, кивнул Ольгерд. – Самого не встречал, но слышал. А вот хлопцев его мы с литвинами бивали раз-другой…

– Да господь с ним, – отмахнулся досадливо Кочур. – Не в нем самом дело, а в том, что новым черниговским полковником он тестя пристроил. Теперь Ванька Выбельской, которого я как облупленного знаю, спит и видит как бы на Лоев вместо меня своего человечка посадить. Иван-то Выговский мой должник, я его после Желтых Вод ездил из татарского плена забирать по приказу Хмеля. Он по старой дружбе стал мне помогать, подготовил грамоту с назначением, понес на подпись, да похоже, что батьке Хмелю Пилипиха уже нашептать успела. Как прочел он про «Лоевскую сотню», лицом посерел: «Там, – кричит, – под Лоевым, когда я Збараж осаждал, лучшие казацкие полки полегли. А вы, шмарогузы ободранные, хотите, чтоб этим позорным именем казацкая сотня звалась!» – С такими словами порвал он в сердцах бумагу и клочки растоптал. Такие вот, Ольгерд, дела.

Ольгерду нравился старый казак, и он ему искренне сочувствовал.

– Так что же, сотни теперь не будет?

– Да будет, как не быть. Если есть земля, то должен на ней быть начальник, это и гетман понимает. Остыл батька Хмель, и подписал на другой день Выговский мое назначение. Только вот зваться будет сотня теперь не Лоевской, а Любецкой.

– Ну так поздравляю, пан Тарас!

Они чокнулись и снова опрокинули кружки.

– Пока что не с чем. Говорю же, что у Выбельского на мое место свой человек припасен. Так что главная драка еще впереди.

– Что же, придется теперь в Любеч перебираться?

Лицо у старого казака скривилось так, словно он раскусил червивую грушу-дичку.

– Пустой это городок, нищий, как костельная мышь. Земель у меня там нет и делать там нечего. Лоев и покрепче, и побогаче. Пока что здесь посидим, а потом, ближе к осени, видно будет. Многие из казаков Золотаренками недовольны – уж больно прытко детки выкреста-ювелира в казацкий род обратились. А кто шустро вверх взметается, тому и падать больнее. Поглядим еще, как дело повернется.

Разговор прервали дворовые девки. Испуганно поглядывая на сурового сотника, начали хустко[22] заставлять большой стол блюдами и глечиками[23].

Закусили кручениками[24], квашеной капустой, запеченным в глине восьмифунтовым глухарем да добрым шматом соленого сала. Выпили еще по одной. Старый сотник, ощутив домашний уют, оттаял, позабыл на время о делах, кликнул к столу захлопотавшуюся племянницу:

– Посиди с нами, Оленька.

Та, смущенно косясь на Ольгерда, примостилась на дальнем конце.

– Ну что, доченька, я ведь и о тебе не забыл. Заехал в Киев, справил там все бумаги. Закладную в Киеве приняли, вексель написали. Так что приданое твое никуда не денется.

Девушка покраснела до корней волос.

– Мне ли о приданом думать, дядюшка?

– Кому как не тебе, – рассмеялся сотник. – Вот закончится война, вернешься домой – к тебе самые знатные женихи со всей округи сбегутся. Будет из кого выбирать…

– Не нужно мне выбирать никого, – еще больше смутилась девушка. Стрельнула сторожко глазами в Ольгерда, вскочила и тут же, сказавшись на пригорающую стряпню, сбежала. Вскоре из-за стены донеслись смешливые девичьи голоса.

Ольгерд, послужив в свое время в торговой Ливонии, знал толк в бумажных делах. Услышав о закладной и векселе, покачал головой:

– Зачем же имение заложили? Обдерут ведь купцы-банкиры…

– А что с ним делать? – нахмурился сотник. – В тех местах житье опасное, воров полно по лесам, что на Дон бегут, да и татары за Засечную черту все еще просачиваются, по ясырь. Ну а как брат-то мой помер, и вовсе житья не стало. Земли те под московской рукой, кругом стрелецкие поместья, холостых да вдовых не счесть. Украли бы племянницу да обвенчали насильно.

Они опорожнили кувшин, подтянули поближе новый. Пышущая жаром раскаленная печь и духмяная медовуха расположили к душевному разговору.

– Ты, пан сотник, все же объясни, – решился спросить Ольгерд. – Как так получилось, что сам ты запорожец, а твой брат покойный – московский стрелец?

– Не родным мне братом был покойный Иван, а единоутробным. Мать у нас одна, а отцы разные. Мы в Сумах жили, батько казачил на Сечи, погиб в турецком походе. Мать хороша была собой, долго не вдовствовала, вышла замуж за проезжего стрельца. Он нас забрал к себе в Тверь, там Иван и родился. Мамке хорошо там было, любил ее отчим, да и хозяйство справное держал. Я же у московитов не прижился, как четырнадцать годков стукнуло, ушел, не спросясь, на Сечь – батьковой славы добывать. Так и закрутилось. То в Порту с набегом, то татарам брюхо пощупать, то польскую шляхту жечь. Потом, много позже, решил родню навестить. Приехал в Тверь, да не застал никого. Отчима под Брянском убили, мать померла, а брат Иван стал разбойником, в воровской шайке по лесам гулял. Где его искать? Только после ранения, когда хутор здесь получил, проведал я случайно о нем в Чернигове. Оказалось, Иван мой давно уж с прошлым порвал, покаялся, в стрельцы попросился, получил землицы там, где раньше разбойничал, осел, женился на местной красавице, Ольга у них родилась. Да только, поговаривают, земля досталась ему несчастливая. Съездил я к ним в гости, а Иван, когда я его увидел, был уже не жилец. Ела его черная хворь да больше душевная тоска. Все каялся он за прошлое, кровь убиенных с души своей грешной смывал. Похоже, так и не смыл. Мать Ольги при родах померла, сам он жил без счастья, умирал тяжко. Я не видел, но племянница рассказала. Говорила – долго, в мучениях отходил. Дело было в грозу, кричал он страшно, пока глаза не закрыл. Ну да Бог ему судья…

Оба надолго замолчали, думая каждый о своем. Ольгерд вспомнил о девушке, про себя подивился. Досталось ей, стало быть, в жизни немало. Матери не знала, отец, бывший тать, помер на руках. Вот почему на хуторе так легко все хозяйство потянула – дело привычное.

– Ладно, это все дела наши, домашние, – справившись с чувствами, продолжил Тарас. – Для тебя новости неплохие. Вместе с патентом на сотню получил я казенный кошт на десяток конных полчан, чтоб гарнизоном при мне стояли и порядок держали по селам и местечкам. На всех дают лошадей, оружие, фураж да боеприпас, к Рождеству в Чернигов забирать поеду. Так что давай, записывайся в сотню. Поначалу будет жалование, конь да ружье. Позже, как начнем здешние земли к рукам прибирать, поставим тебя в реестр. Хутор свой заведешь, соседом станешь…

Вскинулся Ольгерд от этих слов, будто плетью его ожег старый сотник.

– Мне поместье с гетманского плеча без надобности. Есть у меня своя вотчина!

Тарас сочувственно вздохнул, заговорил рассудительно, словно с дитем неразумным:

– Вотчина твоя где, говоришь – на Курщине? Так там ведь уже давно на нее царев человек посажен. Тебе, литвину, чтоб отчие земли вернуть, нужно дождаться, чтобы Речь Посполитая снова, как при Смуте, Москву повоевала. А пока что, сам видишь, оглобля в другую сторону смотрит. Воюет царь Алексей Литву, навсегда воюет. Сказывали в Чигирине, Шереметев взял Витебск и Могилев, а сам кесарь русский на Вильно двинулся и со дня на день город возьмет. Поверь старому казаку, после того как примет под руку русский царь всю литовскую шляхту, не видать тебе отчих земель, как ушей без зерцала. Так что смирись, обиду поглубже в себя загони и бери, что дают. Это сейчас тебе новые поместья кажутся с гетманского плеча подачкой. Жизнь пролетит – глазом моргнуть не успеешь, и станут земли эти детям твоим и внукам родовой уже вотчиной. Так что соглашайся, сынок.

Помолчал Ольгерд, перед тем как сотника обидеть. Спасителю своему отказывать не хотел, но давно уже принял решение: как первых новобранцев вышколит – уйдет из Лоева. Мысль у него была одна – сходить на войну, талерами разжиться да успеть выследить Душегубца, пока того не изловили стрельцы из разбойного приказа. Каждый вечер, закрывая глаза, он видел родной Ольгов, отчий двор и кол, в землю вбитый на том самом месте, где стоял тогда конь погубителя, а на колу Душегубца, умирающего в страшных муках…

Он вдохнул, чтобы вымолвить слово отказа, после которого останется лишь собрать пожитки, но осекся от нежданной помехи.

– Дядюшка! Ольгерд! – В дверь залетела Ольга. Улыбнулась, как жемчуга показала. – Морс клюквенный горячий поспел. Велеть чтоб подали?

– Вели, дочка, – растаял сотник. Глянул на Ольгерда со значением, усмехнулся себе в усы. – Наш Сарабун глаголит, что напиток сей для здоровья весьма полезен. А уж после тяжких ран – особо. Мы тут сейчас уж совет свой закончим, так что давай, к столу приходи. Подарки, что в Киеве взял, буду тебе показывать.

Девушка всплеснула руками, зарделась и кинулась обратно хлопотать. Совсем было ушла, но вдруг обернулась и бросила на Ольгерда озорной быстрый взгляд. Перехватил его Ольгерд. В стол потупил глаза. Приготовленный отказ застрял вдруг комом в горле. Он нахмурился, глотнул из кружки медовухи и, сам себе удивляясь, словно мыслей иных не держал, выговорил рассудливо:

– Что же, пан сотник. Прав ты, как ни крути. Нечего за журавлем гоняться, коли синица в руки сама летит. Пойду я к тебе на службу.

Разгладились морщины на лбу у старого казака: чуял, видать, что может и отворот получить. Крякнул Тарас довольно и потянул саженную руку в дальний конец стола, где в окружении копченостей и солений дожидалась своего часа бутыль доброй горилки.

* * *

С тех дней, когда Ольгерд ушел из Смоленска, прошел без малого год. Проскочила бегом зима, пришла весна, вздыбила воды Днепра и Сожа, понесла хрустящие льдины к далекому Запорожью, выплеснула речные воды на заливные луга. Потешив рыбаков, сошла полая вода, и поднялись на выгонах густые сочные травы. С купальскими забавами пришло мягкое полесское лето.

С кочуровского хутора, не желая стеснять хозяев, Ольгерд съехал еще весной. Выискал в городишке мещан с просторным домом и доброй стряпухой, определился на постой. Квартирантом он был спокойным. Жил тихо, безобразий не чинил, уезжал часто, платил щедро, благо жалованье в три сотни талеров – в нищем Полесье деньги громадные – позволяло не скопидомничать. Жизнью нынешней был он вполне доволен, единственное, чего не хватало, так это Ольгиных разносолов. Да, положа руку на сердце, и самой девушки, к которой он за время жизни на хуторе прикипел душой. Потому, хоть до стрельбы по дичи был равнодушен, прознав, что сечевики-ветераны со всей округи задумали большую многодневную охоту под Любечем и берут с собой жен да детей, сам напросился в сотникову свиту.

Раны у Ольгерда давно прошли, и он с головой ушел в войсковые заботы. А дел у наемника-компанейца было невпроворот. Вышколив первый свой десяток и передав его новому казаку лоевского коша, Ольгерд отобрал самолично очередных новобранцев и снова гонял их семью потами, перемежая наставнические дела с гарнизонной и волостной службой. Возглавляя охранников-гайдуков, ездил с сотником Тарасом то в Любеч, то в Чернигов, то в Нежин. Мотался по приписанным к сотне селениям, грамоты старостам развозил, подати собирал. Два раза ходил на объявившихся по лесам разбойников. Была это сугубая мелочь: беглые холопы всех мастей да дезертиры, от голода да с отчаяния нападавшие на запуганных полесских крестьян. Разговор с пленными был коротким – опушка леса вблизи села, чтоб видели холопы, как новая казацкая власть про них печется, сук потолще да веревка покрепче. Все надеялся повстречаться с Душегубцем, да не пришлось. Пропал загадочный Димитрий, словно в воду канул – то ли затаился после большой добычи, то ли погиб.

Добравшись до поляны, где раскинулся охотничий лагерь, Ольгерд спрыгнул с коня, бросил повод недавно заведенному джуре[25], огляделся. В дальнем конце под присмотром казачков пасся целый табун скакунов один другого краше – собравшиеся казаки не бедствовали и в лошадях толк знали. Чуть в сторонке, выложенные в два ряда, проветривались седла – простые невзрачные и богатые, расшитые золотом и серебром. Ближе к нему, под деревьями, вразнотык стояли телеги, на одной из которых сидела, болтая ногами, обутыми в алые сафьяновые сапожки, Ольга.

Первый загон еще на рассвете провели хозяева, любецкие казаки. Подняли с болотца загодя присмотренное кабанье стадо, положили свинью и двух секачей, так что приехавших к полудню гостей ждали вывешенные на суку освежеванные туши, под которыми, приготавливая обильный обед, суетились дворовые люди. Ольгердовы копейщики, сменив пики на окованные железом рогатины, были отправлены в загон под руководством Олексы Поповича, давно уж ставшего правой рукой бывшего десятника. Самого же Ольгерда Тарас, углядев, немедля вытребовал к столу.

Одобрительно поглядев на бурлящий пятиведерный казан, от которого шел кружащий голову аромат сдобренной травами отварной дичины, Ольгерд направился к персидскому ковру, уставленному бутылями да блюдами, вокруг которого, ожидая начала пира, расположились казаки. Все это были зрелые мужи с властными мясистыми носами и шрамами на суровых обветренных лицах. Сечевики, с малых лет не знавшие другого промысла, кроме войны, имевшие собственные владения, но считавшие дни до весны, когда сойдет распутица, чтобы, оседлав коня, отправиться в Запорожье, где ожидает их новый поход.

Многих из тех, кто сейчас, развалившись у походного стола, пил вино, горилку или посасывал на турецкий манер редкую, но помалу входящую в обиход люльку с кислым табачным листом, он уже знал. Из Черниговского полка – седневский сотник Яков Полежай и слабинский Иван Тризна, Семен Герасименко из Ични, бывший борзнянский полковник Самойла Курбацкий да Савва Мишуренко из Батурина. Были еще кошевые атаманы из разных мест и простые реестровые казаки, знакомые и незнакомые, в общей сложности десятка полтора числом. Всех их, насколько был Ольгерд посвящен в непростые расклады казацкой старшины, объединяли две вещи – сечевое братство и недовольство нынешним своим положением. Старый Тарас намекнул перед самым выездом, что затеянная охота была лишь предлогом. Для всех объявили, будто видели в здешних глухих местах редкого белого зубра, на самом же деле лоевский сотник хотел вдали от чужих глаз и ушей потолковать с верными, проверенными людьми.

Война, начатая русским царем, судя по всему, подходила к концу. Со взятием Вильно Литва склонилась под стрелецкими бердышами, а гетман Радзивилл, примеряя корону великого князя, вел со шведами переговоры о конкордате. Новый шведский король Карл Густав вторгся в коронные земли Польши и занял ее, почти не встречая сопротивления шляхты. Его гарнизоны уже стояли в Варшаве и Кракове. Мало кто сомневался в том, что Речь Посполитая, недавно еще раскинувшаяся от Черного до Балтийского моря, доживает последние свои дни. А потому нужно было думать, как жить дальше.

Большой кровью достались мятежным запорожцам земли и привилегии, и многие опасались, что, присягнув русскому царю, они, вместо того чтоб спокойно управляться на новых своих маетках, попадут из огня да в полымя.

Что говорить, русский царь стелил пока мягко. Число реестровых казаков положил такое, что хоть каждый день ему свечки ставь во здравие – в шестьдесят тысяч сабель против тех шести, что оставил польский король. Хлебное жалованье казакам поставил, войску дал в походах погулять, на Литву воевать взял Ивана Золотаренка, а с ним двадцать тысяч сабель. Но казаки, новые хозяева Украины, себя уже ощутили шляхтой, со своими собственными вольностями и сеймами, а потому, наглядевшись на жизнь московских стрельцов, безропотно подчинявшихся царской воле, хоть как их польская шляхта ни притесняла, стать служивыми людьми не рвались. И все было бы хорошо, если бы не окончательно утвердившаяся в ближайшем круге старого, почти все время хворающего гетмана Богдана-Зиновия чужая, «нехорошая» семья корсунских мещан Золотаренков. О том и шел застольный разговор.

– Старший Иван в Литве гетманствует, – рокотал, размахивая в руке кружкой, Самойла Курбацкий. – Мало ему Корсуня и Нежина, скоро и Оршанский бунчук над собой поднимать велит…

– Младший, Василь, в Нежине командирствует, – кивал, посасывая люльку, Иван Тризна. – А тесть Ивана на Черниговский полк поставлен. Если и дальше так пойдет, то вскоре все земли от Гомеля до Путивля станут вотчиной этого выкрестового племени.

Завидев приближающегося Ольгерда, казаки примолкли, но Кочур махнул рукой:

– Это мой человек, надежный. Это как раз тот, кто нам и нужен: сам литвин, да казакам служит верно. Присядь, сынку, послушай старых ворчунов. Может, что дельное нам подскажешь, а глядишь, и сам помочь сможешь…

Ольгерд опустился в траву. Ему немедля подставили кружку, дали подсоленную краюху.

– Будьмо!!!

Добрая горилка обожгла горло, огнем растеклась по жилам.

– Знаешь ты, что нас всех здесь тревожит, – закусив, обратился к Ольгерду сотник. – Вытесняют нас, сечевиков, из старшины казацкой Золотаренки. Метят гетманство получить на все верхние земли, своих людей по кошам расставить да к московитам перебежать.

– Знаю, – кивнул в ответ Ольгерд. – Та только чем помочь-то могу?

– Из всех Золотаренков опаснее других Иван. Пилипиха – гетманова шея, куда повернет, туда Хмельницкий и смотрит. А вот брат ее – это сила нешутейная. Законный наследник Хмеля во взрослые года еще не вошел, если, не приведи Господи, батька наш богу душу отдаст, то станет названый дядька Иван при нем регентом. Быть тогда Войску Запорожскому «Малою Русью», а нам, вольным казакам, служивыми людьми. Так что нужно, братья, решать, как Ивана остановить. И решать немедля, до того, как он с победой в Чигирин возвратится…

– А что тут думать? – хлопнул по ковру огромной своей лапищей Яков Полежай. – Человека верного найти, чтоб пищаль в руке держать умел, да и вся недолга. Охочих-то только кликни. Лютует Иван на Литве. Зверствует на Гомельщине и Могилевщине. Людей из сел силой забирает, грабит мещан. Девок его казаки попортили без числа, а тем парубкам да батькам, что за обиженных вступались, головы секли без разбору. Ропщут литвины на Полесье, за топоры берутся. С весны уже по деревням без гайдуков и не поездишь, сами знаете. А нам ведь здесь жить и порядок держать. Мы эти земли взяли не для того, чтобы ободрать селян да мещан, словно загнанных кабанов. – Он указал туда, где висели разделанные туши, от которых остались лишь головы да хребты.

– Многие Ивана проклинают, – кивнул Тарас Кочур. – Да только мало кто будет согласен, в него стреляя, живот положить. Ведь как пить дать порешат убивца на месте гайдуки. Что скажешь, Ольгерд?

Ольгерд по службе в соколинской хоругви не понаслышке знал о золотаренковских зверствах, потому страхи заговорщиков разделял. К тому же сотник Тарас метил в черниговские полковники, и стремление это Ольгерд одобрял всецело. Глядишь, самому в есаулы удастся выйти. Подумал, пожал плечами, ответил рассудительно:

– Слышал я, в Литве ходят слухи, будто бы наш наказной гетман – оборотень. Ксендзы проклинают его по костелам, а селяне, как в лес идут, обереги надевают да осиновые колья припасают. Это мне мой ополченец Олекса-попович сказывал. Брат его двоюродный в быховском костеле на органе играет, так недавно с оказией письмо прислал, будто сам Иван Золотаренко его молодую жену насильно взял, свел из дому и татарам продал. Дать поповичу добрую пищаль, посулить денег побольше да реестр и отправить тайком в Быхов…

Сидящие за столом одобрительно закивали. Высказался за всех Тризна:

– Складно мыслишь, парень. Золота мы на такое дело не пожалеем. Сможешь его уговорить? Не обидим и тебя. Только, если дело откроется – не обессудь, мы откажемся от всего, так что ты будешь зачинщиком. Согласен ли?

– Почему нет? – снова пожал плечами Ольгерд. – Как обратно вернемся, я с ним и погутарю…

– Ну, вопрос решенный, братове, – кивнул Тарас, довольный своим любимцем. – Теперь давайте думу думать, что делать будем, когда от оборотня избавимся? Батько Хмель, может, и сам от такой опеки освободиться будет рад, да только за свояка по-любому разлютуется.

– Будем поднимать Черниговский и Нежинский полк, черную раду скликать, новых сотников да полковников ставить…

Ухмыльнулся батуринский полковник, сказал непонятно:

– На черную раду нужен бы Черный Гетман.

Все разом замолчали и сторожко поглядели на Ольгерда.

– Пойди, сынок, погуляй, – чуть не ласково вымолвил Кочур. – Тут у нас свои дела, в которые допускать того, кто на Сечи посвящение не прошел, казацкий обычай не дозволяет…

Ольгерд не обиделся. Знал, что у казаков много тайн и поверий, которые они берегут пуще глаза. Зашагал в сторону лагеря, размышляя. Думать-то ему никто не мог запретить…

Что такое черная рада, он знал. Так у запорожцев назывался сейм, куда допускались помимо старшины простые, «черные», казаки. В ловких руках подобное сборище могло оказаться страшной, кровавой силой и порой завершалось тут же жестокой казнью неугодных. А вот по Черного Гетмана он слышал сейчас впервые. Всколыхнулось в душе нехорошее, будто прикоснулся к чему-то такому, чего лучше не ведать вовсе. Меньше знаешь – крепче спишь. «Черный Гетман, Черный Гетман. Да что же это такое, прах его побери?»

Обрывая мысли, с верхушки разлапистой ели истошно застрекотала сорока. Ольгерд завертел головой, прислушался, пытаясь понять, кто – человек или зверь приближается к их поляне? Ухо разобрало в шуме веток недобрый рокот многих копыт.

Татары?! Нет. Неоткуда им взяться. Места дальние, кругом заставы, да и что им здесь делать, когда повел крымский хан своих мурз в Подолию, на помощь Яну Казимиру? Рейтарам Радзивилловым в лесу тоже взяться неоткуда – они в полях воюют. Но ведь шум-то стоит такой, будто по лесу ломит не меньше сотни тяжелых конников!

Вопрос разрешился в минуту. Меж деревьями замелькали огромные тени: если это и были татары, то скакали они не иначе как на медведях. Еще миг, и под истошное ржание лошадей на поляну выплеснулось ревущее бурое стадо. Всполошенные загонщиками зубры – по большей части коровы с телятами, меж которых затесалось два могучих быка – мчали вперед, не разбирая дороги, и сметали все на своем пути. Ольгерд вскинул заряженный карабин, выстрелил, не особо и целясь. Тяжелая пуля ушла в стадо, не причинив ему заметного вреда, словно камушек, брошенный в глубокие воды.

Гривастые рогачи с горбами выше человечьего роста, взметая россыпи искр, с разгону налетели на костер – словно пустое ведерко, отлетел вбок неподъемный казан, а от бычьего рева, казалось, раздались в стороны сосны. Обожженные и ошпаренные исполины рассыпались кто куда по поляне и заметались меж кремезных[26] стволов. Вскоре рев быков смешался с храпом насмерть перепуганных лошадей.

Привычные ко всему казаки быстро пришли в себя. Попрятались за деревья, выставили вперед ружейные стволы, дали залп. Но толку от запоздалой стрельбы было не больше, чем от Ольгердова карабина: поздно вешать замок, когда коней со двора свели. Стадо испуганных зубров, наконец, растворилось в густом лесу. Поляна оказалась безнадежно разгромленной, будто бы через нее прошла, не разбирая дороги, многотысячная татарская орда.

– Ну, кошевой, ты у меня попляшешь! – по-хозяйски загромыхал откуда-то с кроны дуба Тарас Кочур. – Не егеря у тебя, а калеки убогие. Куда загонщиков поставили? Почему в рог не трубили, когда стадо погнали?

Перемежая брань с четкими командами, лоевский сотник спустился с дерева и стал наводить порядок. Джуры со штопорами наголо заметались меж стволов, высматривая выпущенные пули[27]. Слуги по новой разжигали вытоптанный костер, бегали к ручью за водой, собирали разбросанный провиант: война войной, а обед по расписанию. Казаки, покрикивая на джур и холопов, отправились искать рассеянных по лесу лошадей.

Ольгерд, не дожидаясь приказа, кинулся в березняк, где был оставлен обоз. Ко всеобщему облегчению, поляну, где ожидали казацкие дочери и жены, стадо проскочило стороной, саженях в двадцати, но в том, что там все в порядке, следовало убедиться самому. Мало ли что случилось… с Ольгой…

Пройдя мимо перепуганных вусмерть казачек, он оглядел всю рощу от начала до конца, но Кочурову телегу не обнаружил. Напряг память, нашел все же то самое место, однако теперь там были одни лишь переломанные кусты. Спина его похолодела. Значит, не успел ленивый возница лошадь распрячь, вот она, зубров заслышав, и понесла!

Не дожидаясь, пока соберут лошадей, Ольгерд забросил за спину карабин и в поисках пропавшей телеги бросился прочь от лагеря. Следов, к счастью, было в избытке. Сломанные ветки и развороченный мох быстро привели его к длинной и узкой, словно проторенный тракт, прогалине. Колея, оставленная в примятой траве, показывала, в какую сторону понесла лошадь. По открытому месту она могла уйти и за три версты. Сберегая силы, перешел с бега на быстрый шаг.

Он уходил все дальше. После первого поворота шум, доносившийся из лагеря, стих. После второго перестал слышаться зычный голос Тараса. Вскоре где-то в ветвях завелась кукушка. Он привычно загадал «сколько лет?..», начал считать, приноравливая бег к кукованию. Сбился после третьего десятка, хотел начать по новой, но, пройдя очередной извив, позабыл обо всем, потому что увидел разбитую в хлам телегу, которая, разметав колеса, криво торчала меж двух стволов. Лошади рядом не обнаружилось. Боясь и подумать о страшном, не чуя ног, побежал он вперед. Осмотрелся, и от сердца чуть отлегло – девушки не было ни на телеге, ни рядом. Приложил ладонь к губам, аукнул. Из-за деревьев откликнулся звонкий крик, медом упал на сердце.

Ольга вышла на опушку, чуть прихрамывая и потирая колено. Волосы ее, обычно собранные в косу, сейчас раскинулись по плечам золотым русалочьим водопадом.

Спросил тревожно:

– Цела?

– Цела. Ушиблась только немного. Лошадь ходко неслась – не спрыгнешь, а повод на землю упал. Я глаза зажмурила, так и ехала, пока на ухабе не подбросило, тут, словно птаха, и полетела. Страхов натерпелась, пока в воздухе была, благо на мох упала. Колено оцарапала, подорожник нашла, приложила…

– Главное, голова цела, а ссадины и ушибы – ништо. До свадь… – Ольгерд осекся на полуслове, замолчал, страшась за чуть не брякнутую с перепугу глупость.

Ольга в ответ покраснела, сделавшись от этого еще пригожее.

– Что уж там. Девчонкой когда была – в лес ходила, по деревьям лазила. Так что к царапинам не привыкать.

Оба помолчали.

– Ладно, – сказал он просительно, – пойдем, что ли, обратно, ищут ведь. Пока твой дядюшка в сердцах всех холопов на кол не пересажал.

– Скажешь тоже, – фыркнула Ольга. – Дядя на вид лишь грозен, а душа у него добрая. Пошумит, потом пожалеет…

«Видела бы ты своего добродушного дядю перед тем как зубры выскочили, когда он про убийство Ивана Золоторенка сговаривался», – подумал про себя Ольгерд. Сам же кивнул, улыбнулся и, словно приглашая на танец, по-шляхетски, с поклоном предложил девушке руку. Ольга, приняв игру, присела в книксене, оперлась на Ольгерда и пошла, чуть прихрамывая на ушибленную ногу.

Шли медленно, отдыхая чуть не через каждые десять саженей. По пути болтали про все подряд. Так увлеклись, что оба прозевали, когда птицы, словно повинуясь безмолвному приказу, разом умолкли, а ясное июльское небо затянуло набухшими от воды черными грозовыми тучами.

В темя ударила тяжелая капля. Ольгерд поднял глаза и охнул. Из-за леса, прямо на них двигалась водяная стена. «Добрая охота получилась, – с досадой подумал он. – Вот только ливня нам сегодня и не хватало». Перехватил за руку ойкнувшую девушку и, вжимая голову в плечи, под учащающимися ударами капель двинулся под деревья.

Когда ливень добрался до укрытия, сразу же выяснилось, что большая разлапистая ель цедит через себя воду похлеще, чем мельничное решето. Оставив девушку, Ольгерд, накинув на голову рубаху, ринулся на разведку. Вернулся скоро, махнул Ольге рукой, мол, давай за мной. Крикнул, перекрывая водяной гул:

– Шалаш охотники оставили, там и переждем непогоду!

Девушка кивнула, съежилась, путаясь в отяжелевшем подоле, побежала за ним. Шалаш не шалаш, скорее схрон у звериной тропы, был обустроен под большой низкой веткой, которую неведомые не то лиходеи, не то охотники обставили кольями и наглухо заложили дерном. Ольгерд, проверив, не успел ли занять укрытие кто-то из лесных обитателей, кивнул девушке:

– Ныряй вовнутрь.

Два раза упрашивать не пришлось.

– Мокро! – пожаловался из темноты девичий голос.

– Сейчас сухо станет, – успокоил Ольгерд.

То и дело стряхивая текущие по лицу струи, он споро нарезал гору еловника и набросал на крышу. Ветки, что помягче, передал вовнутрь, чтобы вниз подстелить. Выслушав из шалаша радостный доклад о том, что «сверху больше не течет, а снизу не хлюпает», нагнувшись, забрался в пахнущий хвоей скит. Привык к темноте, встретился взглядом с Ольгой. Они улыбнулись друг другу уже как друзья, успешно справившиеся с общим и нужным делом. Дождь снаружи ударил пуще, но крепкий шалаш выдержал разверстые небесные хляби, не пустил внутрь воды.

Укрывшись от непогоды, они понемногу пришли в себя. Только сейчас Ольгерд ощутил, что вымок насквозь с головы до ног. Поглядел на Ольгу. Девушка сидела у дальнего края, поджав ноги и обхватив руками колени. Зубы у нее постукивали.

– Выжмись, – сказал ей, – застудишься. Я отвернусь.

Девушка благодарно кивнула.

Ольгерд крутнулся на месте, сел лицом ко входу, порывшись в сумке, достал чудом не промокшую ветошь и, прислушиваясь к шуршанию за спиной, начал насухо протирать патроны.

Он ждал разрешения повернуться, но дождался совсем другого. Вздрогнул от неожиданного прикосновения, когда шею обхватили тонкие девичьи руки. Ольга прижалась к нему всем телом – мокрая и холодная, обняла, задышала в ухо.

– Не оборачивайся пока, – шепнула. – Слушай пока, что скажу. Полюбила тебя еще тогда, раненого, в лесу. Думала – наваждение. В церковь ходила, свечки ставила. К ворожке лесной бегала много раз. Пока болен ты был, просила, чтоб выжил. Потом, как встал, – уже про другое… Ворожка сказывала, что ты мой суженый. Что небеса нас давно повенчали. А ты за все время мне и не усмехнулся ни разу. Едва оклемался, так с хутора сбежал, будто чего боялся. Почему? Не мила я тебе?

От пронзительного желания Ольгерда бросило в жар. Он перехватил девушку за запястья, подержал, не зная как дальше быть – разомкнуть ли сладкую цепь судьбы или, отозвавшись на зов, ринуться, сломя голову, не загадывая к каким берегам вынесет его скупая на счастье судьба. Приложил дрожащие девичьи ладони к своим горящим щекам. Ответил, высказывая то, в чем и сам себе признаваться не смел:

– Мила, Оленька! Так мила, что боялся глаза поднять, чтобы не обидеть взглядом бесстыдным!

Рассмеялась девушка. Выдернула ладони, ужом проползла под рукой, навзничь легла, голову на колени устроила, раскинув волосы по ногам.

– Глупый. Сильный, смелый, а глупый. Сам подумай, ну как любовью обидеть можно?

Больше сдерживаться не было сил. Обнял девушку за плечи, прижал к себе, впился в губы огненным поцелуем. Ольга ответила ему – открыто, без смущения и боязни. Целовались долго, сладко, до тумана в глазах.

Любуясь девичьим телом, он стянул прилипшую к телу тяжелую от влаги рубаху, приник к гибкому стану. Провел дрожащими пальцами от шеи и до бедер, ощущая ответную дрожь… Ринулся в нежданную любовь, словно с обрыва в пропасть.

Подгоняемые шальным северным ветром тучи, разрешаясь на ходу грозовым дождем, шли по небу волна за волной, словно наступающие полки. В одном из промежутков между атаками, когда дождь, давая недолгий отдых промокшему до корней лесу, на время утих, из чащи к шалашу вышел матерый волк. Гроза застала его на охоте, и он укрылся в пустой барсучьей норе, а теперь возвращался в логово, где ждали волчата.

Уловив в сыром воздухе прибитый дождем человечий запах, мягко ступая лапами, волк подкрался ко входу. Разглядел внутри сплетенные, двигающиеся в сладкой истоме тела, принюхался, узнал. С этим самым человеком он встречался зиму назад. Не мешая чужой любви, волк тихо тявкнул о чем-то своем и сторожко ушел в глубину мокрого взъерошенного леса.

Ольгерд лежал на спине, чувствуя себя беспомощным младенцем, не в силах пошевелить и пальцем. Лицо спящей девушки светилось тихим счастьем. Монахом Ольгерд никогда не был. Впервые женщину познал еще казачком, и в дальнейшей походной жизни было их у него немало. Но распутные горожанки, шаловливые крестьянки и сребролюбивые маркитантки, в обилии сопровождавшие любое войско, не шли в сравнение с тем, что испытал он сейчас. Любовь – настоящая, выстраданная и обоюдная, – оказалась чем-то гораздо большим, нежели то разговение плоти, какое он знал до сей поры.

Ольга открыла глаза, улыбнулась устало. Протянула руку, провела по плечу, прошептала:

– Глаза у тебя зеленые.

Он сел, выглянул наружу.

– Дождь уходит. Можно идти.

– А я уж думала, здесь ночевать придется.

– Нельзя. Сотник с ума сойдет, весь полк сгонит под Любеч лес прочесывать.

– Тогда собираться будем.

Невысохшая одежда снова прилипла к телу. Они выбрались из шалаша, обнялись.

– Ты прямо иди, пока голосов не услышишь, – сказал Ольгерд, кивая в сторону, где, по его прикидкам, располагался лагерь.

– А ты?

– Я рядом буду, но осторонь. Негоже, чтоб видели нас вдвоем. Казаки на язык остры, начнут болтать – не остановишь.

– Молвы боишься?

– Не молвы. За тебя боюсь да за тех, кого мне в поединках придется на тот свет отправить, честь твою защищая.

Засмеялась, головой приникла к плечу.

– Тогда ладно, делай как знаешь. Что дядюшке говорить?

– Как есть, так и говори. С телеги упала, дождь в шалаше пересидела. А я лагерь обойду, выйду с другой стороны. Скажусь, что заблукал. Посмеются да забудут.

– Они забудут. Я – нет.

Провожал он девушку до тех пор, пока не услышал вдали голоса. Убедившись, что свои, скрылся меж деревьев. Когда возвратился в лагерь, над бескрайним лесом стояла мокрая непроглядная ночь.

* * *

Первым порывом хотел Ольгерд сотнику в ноги кинуться, каяться да руки Ольгиной просить. Поостыв немного, решил все сделать без суеты – чтоб пересудов не вызвать, объяснение отложил на потом. Под подначки казаков: заплутал, мол, в трех соснах десятник – глотнул горилки, пожевал свежины (голод не тетка), но за полночь со всеми засиживаться не стал. Сослался на службу, поехал к своему десятку. В приготовленной для него джурой палатке заснул, словно на дно ушел.

Снился ему странный сон. На поляне, где он с разбойниками расстался, став на задние лапы и вытянувшись к полной багряной луне, хохотал огромный волк с глазами Дмитрия Душегубца. Отсмеявшись, провыл-прорычал:

– Любви и счастья захотел, беспритульный? И не надейся! Род твой проклят до тех пор, пока не встретится на твоем пути Черный Гетман!!!

– Черный Гетман! Черный Гетман! – эхом прокаркал из-за хозяйской спины невесть откуда взявшись Щемила.

Вскинулся Ольгерд в холодом поту, откинул полог. Придя в себя, рассмеялся. Никакой луны не было и в помине, лицо ласкали, пробиваясь сквозь кроны, лучи незлого утреннего солнышка, а каркала голосом разбойника, устроившись на суку и выпрашивая свой завтрак, здоровенная лесная ворона.

Наутро после злополучной охоты не признающие неудач казаки объявили зубрам форменную войну. Отправили по следам дозоры, пустили цепь загонщиков, выгнали ни в чем не повинных зверей на пойменный луг, достали верхом, открыли пальбу. Успокоились, лишь положив старого быка и главную в стаде корову. На том и разъехались.

По возвращении в Лоев Ольгерд думал лишь об Ольге, собрался было заслать на хутор сватов, но водоворот накативших событий затянул его с головой.

Дождавшись, когда из Батурина прибудет тайный гонец, Ольгерд с глазу на глаз переговорил с Олексой. Поповский сын, узнав в чем дело, отнекиваться не стал. Положившись на слово десятника, от имени казаков обещавшего ему чин реестрового, принял задаток, получил надежный пистоль голландской работы и пулю чистого серебра. Зачем нужно было, и без того отчаянно рискуя, стрелять в наказного гетмана ненадежной серебряной пулей, Ольгерд в толк не взял, Олекса – тем паче. Тут у Тараса и его сподвижников были какие-то свои далеко идущие резоны.

Аккурат на Фомин день Ольгерд выступил во главе конного полудесятка в опасный дальний дозор. Якобы по приказу сотника, чтоб пройти аж до самого Быхова, разведать по селам, что где творится, да поглядеть, не стоят ли в крепости Радзивилловы войска. Меньше чем за неделю они честно отмахали две сотни верст и, не дойдя до Быхова, повернули назад. Тут-то попович и «пропал». Поехал в дозор и исчез, будто не было. Искали – одну лишь лошадь нашли. Порешили, что в засаду попал. Пошел Ольгерд обратно в Лоев, Богу молясь, чтоб все получилось так, как задумано.

Возвратившись, отпарился в бане, смыл с себя дорожную пыль, оделся в чистое и под понимающие взгляды хозяйки поехал на кочуровский хутор. Беспокоился по дороге. Сотник Тарас Кочур крут и до власти алчен. В полковники метит, а там, на старости лет, глядишь, и в малые гетманы пробьется. А потому Ольге мог судьбу уготовить получше, чем женитьба на своем же десятнике, к тому же безземельном чужаке-литвине. Однако сразу же по приезде понял, что плохо думал про своего благодетеля.

Въехав в распахнутую створку ворот, кивнул головой в ответ на поклон холопа. Сотник ждал его на крыльце. Старый сечевик словно мысли Ольгердовы читал – облачился в праздничные наряды – безразмерные турецкие шаровары алого шелка, которого хватило бы с лихвой на небольшой парус, и навыпуск надетую свободную льняную рубаху с затейливой вышиванкой по вороту и золотым шитьем по обшлагам. Прогибая ступени, спустился с крыльца, трижды расцеловал, по обычаю, заведенному у сечевых казаков, обнял за плечи, повел в дом и усадил к приготовленному столу.

– Что же племянница твоя не встречает? – спросил Ольгерд. – Уехала куда, что ли?

– Занедужала что-то Оленька, – мотнул усами Тарас. – Лошадь треклятая так ее испугала, что с тех пор, как из лесу вышла, места себе не находит. Спит плохо, молчит все время. Сарабун ее отварами какими-то пользует. Возницу я высечь велел и конюшни чистить отправил.

Ольгерд, кляня свою нерешительность, прикусил с досады губу. Пока он в колебаниях своих по Полесью копыта бил, суженая места себе не находила…

– Ладно, девичьи хвори не то что стариковские, быстро приходят, уходят еще быстрее, – прервал сотник Ольгердовы казнения. – И хворям этим обычно причина – статный да удалой молодец. Ну да ладно, об этом после. Садись-ка за стол да рассказывай, как дело прошло?

Ольгерд вполголоса доложил об успехе – весточка от поповича о том, что с братом он повстречался и на месть кровную его споро уговорил, пришла почти сразу вслед за их возвращением в Лоев.

Обрадовался сотник не на шутку – видать, нетверд был в задуманном. Привычно обернулся на угол, к иконе, начал было креститься, однако, сообразив, куда и зачем послал верного человека, осекся и заместо знамения руку к бутыли потянул.

Выпили, закусили. Поговорили о делах текущих. Сотник сходил к сундуку, выложил на стол увесистый кошель.

– Вот тут, как и сговаривались, первая половина твоей награды. Можешь не считать – талер к талеру. Хватит и на доброго коня, и на саблю не последнюю. Еще и на добрый мушкет останется.

– Спасибо, пан сотник, – вымолвил Ольгерд бесцветно. Не о деньгах думал сейчас, а о том, как ему разговор начать.

– Что не рад? – изумился Кочур. – Награда мала аль другого чего получить хотел? Ты говори, не соромься. За особую службу и награда особая.

– Уж и не знаю, как разговор вести, пан сотник, – собравшись с духом, ответил Ольгерд. – Сам знаешь, я ведь без родителей рос. С малых лет в походах и лагерях. Про жизнь мирную мало что знаю, в обычаях не силен.

– Как можешь, так и скажи, сынку, – догадавшись, куда клонит гость, улыбнулся сотник. – Сердце правильные слова подскажет.

Сердце подсказало Ольгерду слова пустые, глупые и казенные:

– Ну как бы так сказать. В общем, есть у тебя товар, а у меня… то есть я – купец… – заплетаясь языком, выдавил он слышанное где-то сватовское присловье.

Не дослушал сотник Тарас, рассмеялся так, что сволока[28] задрожали.

– Давно я от тебя этих слов ожидаю. Мне о зяте таком только мечтать. Да и Ольге ты пара – лучше и быть не может. Опасался я одного, может, не люб ты ей. Да ошибся, старый пень, извелась она вся, тебя из дозора выглядывая.

У Ольгерда отлегло от сердца.

– Стало быть, благословишь нас, пан сотник?

– Сейчас и благословлю. Позовем только Оленьку, сообщим ей весть радостную. А потом уж икону принесем да и попируем малым кошем, благо повод не убогий.

Послали наверх дворовую девку. Ждали долго – не спешила Ольга, видать, прихорашивалась. А когда наконец сошла из горницы, не признал Ольгерд ту девушку, с которой любился в лесу. Была она вся измучена, словно от давней гложущей хвори, шла, цепляя ногами пол. Под глазами у девушки лежали черно-синие тени. Глядя на нее, Ольгерд ощутил себя бесчувственным болваном – коли б знал, как она изводится, посватался в тот же день. Да уж, знал бы, где упадешь, соломки бы подстелил…

Кочур на девушку поглядел, хмыкнул довольно, покосился на Ольгерда, мол, сейчас мы ее тоску на корню развеем:

– Ну что, племянница. Тут вот известный тебе товарищ казацкого любецкого полку, Ольгерд, Ольгердов сын, руки твоей просить прибыл. Я благословение свое на это, как отец твой посаженный, даю. Слово теперь за тобой.

Замерли в ожидании Ольгерд и старый казак. Молчала и девушка, стояла, губы обкусывая. Вдруг разрыдалась в голос – слезы хлынули из ее глаз пуще повенчавшего их дождя. И увидел Ольгерд, от ужаса цепенея, что в глазах тех не радость, а надрывное отчаяние.

– Что, Оленька, худо тебе? Может, потом поговорим? – встревоженно спросил Кочур.

– Худо мне, дядя, – справившись со слезами, выдавила Ольга. – Только говорить сейчас станем, разговор этот на потом откладывать никак невозможно. Ты уж прости, Ольгерд, но сватовство твое не сложилось. Не могу я женой твоей стать. Никак не могу. Прости.

Ольгерд со старым казаком обратились в две каменные степные бабы. Ворочая одновременно белками, только и смогли, что проследить за тем, как девушка, спрятав в платок лицо, уходит в свои покои.

Первым опомнился Тарас. Почесал со скрипом в затылке, нахмурился, плечами пожал. Осмыслив произошедшее, сказал:

– Ты вот что, погоди, парень. Может, у нее и вправду хворь не сердечная, а телесная, вот и чудит наша девица. Сам ничего не пойму. Давай так. Ты пока за столом посиди или, если хочешь, во дворе погуляй. А я схожу, погутарю с ней по-стариковски.

Сотник споро скрылся за дверью. Ольгерд, приходя помалу в себя, глянул на стол, посчитал глазами бутылки, насчитал пять штук. Понял, что при его теперешнем состоянии если присядет к столу, то по возвращении Тарас не досчитается содержимого двух, а то и трех, вышел на воздух.

Пугаясь то подкатывающей к сердцу обиды, то вскипающей изнутри злости, раз сто смерил просторное подворье от коновязи до стодолы и от крыльца до калитки. Понять, что с Ольгою происходит, как ни старался, не мог и оттого ярился еще больше. Появись сейчас под хутором залетный татарский отряд, ринулся бы навстречу не рассуждая. До темноты в глазах рубил бы саблей бритые басурманские головы, а потом украсил ими крепкий кочуровский частокол…

Сколько времени прошло, пока появился сотник, Ольгерд не ведал. Кочур, чернее тучи, прошел к поленнице, взгромоздился на поколотые утром дрова, кивнул на стоящую напротив колоду, садись, мол, потолкуем…

Опустился Ольгерд на посеченную колуном древесину, как осужденный в ожидании приговора. Затих, сжался, сотника слушая. Тот тоже помолчал, заговорил непривычно глухо, словно в нехорошем сознался:

– Открылась мне Оленька, во всем открылась. Любит она тебя, но замуж пойти не может. Тут, вишь, какое дело. Брат мой названый, Иван, стрелецкий сын, мало ему того, что свою жизнь всю неладно прожил, так еще и дочке своей, помирая, долю женскую попортить решил. Помнишь, сказывал я, что поместье его на кровь заговорено? Так вот, он, перед тем как дух испустить, священника позвал да приказал Ольге икону целовать в том, что замуж выйдет она за наследника старых хозяев. Сын ихний, вишь ты, к нему когда-то на двор приходил, а мой брат Иван велел его батогами гнать. Умом он от болезни совсем, видать, ослаб, вот и решил, что, связав Ольгу клятвой, род свой от проклятия избавит. Она же, бедная, теперь разрывается. И тебя терять ей невмочь, и божбу нарушить не в силах.

Потемнело в Ольгердовых глазах.

– Кто же счастливец этот, которому Ольга назначена?

– Не ведаю. Знал бы, из-под земли достал. Убил бы, женил на другой или заставил его деньгами или чем еще девочку нашу от клятвы освободить. Завтра же пошлю человека, чтоб разведал в подробностях, кто таков был прежний помещик и куда сгинул его сын.

– Ольга сама-то что думает?

– Думает ждать года три, а потом в монастырь уйти.

Вскинулся Ольгерд так, что сотник от неожиданности стукнул назад спиной и обрушил вниз полполенницы.

– Не ее и не моя эта доля, в черницах чужие грехи замаливать! Сам найду того человека, сам ее от клятвы избавлю.

– Негоже так поступать, литвин, – потирая ушибленное плечо, ответил Тарас. – Наше это дело, семейное. Если ты в него встрянешь да, чего доброго, жизни наследничка этого лишишь, то только все попортишь. Уж поверь, я все сделаю как нужно…

Помолчал Ольгерд, кивнул, признавая Тарасову правоту.

– Поговорить-то с ней хоть могу?

– Я что? – вздохнул старый сотник. – Сам знаешь, кто в этом доме заправляет. Постучись. Впустит – твоя удача.

Вошел Ольгерд в дом. Стараясь не топать сапогами, пробрался в дальние комнаты. Поскребся в дубовые доски девичьей спальни.

– Оленька, пусти или выйди сама. Все мне дядя твой рассказал. Мучить не буду, два слова всего скажу…

Дверь приоткрылась чуть больше чем на вершок. Девушка стояла, привалившись плечом к косяку. Ольгерд толкнулся вперед, хотел отодвинуть дверь, сжать в объятиях, но в грудь ему уперлась твердая маленькая ладонь.

– Ступай. Худо мне.

Он повернулся, молча ушел. Как запрыгивал на коня, несся по лоевской улице, разгоняя кур, с кем и о чем говорил, видел как сквозь туман. Ночь провел без сна, а к утру, взяв себя в руки, надумал, наконец, как будет жить дальше. С тем и уснул.

* * *

Ольгерд уезжал на рассвете. Неделю потратил на то, чтобы привести в порядок дела. Обратившись по чину к сотнику, получил отпускную. На деньги, накопленные во время службы, купил вьючного коня и дорожный припас. Ехать думал сперва в Чернигов, попытать счастья на службе, а если не повезет, то оттуда и до Киева недалече.

Добрался до берега, вышагивал по песку, ожидая, когда вялые спросонья паромщики наладят переправу, когда над невысоким обрывом замелькала знакомая Тарасова шапка. Старый сотник спешился, бросил повод подскочившему джуре и, обрушив дерн, по-медвежьи спустился вниз. Посмотрел на Ольгерда горько:

– Уговаривать снова не буду. Нет у меня для тебя привады. Хорунжим хотел поставить – ты отказал. Обещал, как полковником стану, возвести в осавулы[29], ты и этим не польстился. Но я на тебя камня не держу – вижу, невмоготу тебе рядом племянницей нести службу.

– Не то слово, невмоготу, пан Тарас. Не служба для меня здесь теперь – ад кромешный.

– Понимаю, потому и неволить не могу. Только вот не откажи в двух просьбах старику. Они тебя не обяжут.

– Как можно, батько? Добром ты меня отпустил, коня и зброю оставил, жалованье отдал все до последнего медяка. Говори, что могу – сделаю.

– Добре. Ты ведь в Чернигов собрался? Так не в службу, а в дружбу доставь тамошнему сотнику этот вот пакет да позаботься о том, чтобы он по дороге чужим не достался.

– О чем разговор? Как в Чернигове буду – первым делом к нему и заеду. А вторая просьба какова?

– Вторая и того проще. Наш лекарь Сарабун мне живот прогрыз – просится отпустить его в Киев, на обучение в коллегию. Хочет науки одолеть да заиметь наконец патент врачевателя. Я ему денег дал на первое обустройство, письмо для ректора написал, мол, он раненых казаков после боя от верной смерти не раз и не два спасал. Ты уж хоть до Чернигова его проводи.

– Да не служба, пан сотник! Пошли к нему гонца, пусть собирается и не мешкает. Я подожду.

– Тут он уже, со мной приехал.

Ольгерд поднял голову. На обрыве, вслушиваясь издалека в разговор, мялся, кутаясь в балахон, маленький лекарь. В руках он неловко сжимал длинный повод, на котором пряла ушами невысокая крепкая лошаденка.

– Добро. Побеспокоюсь о нем.

– Ну а если в Чернигове не задержишься, то вот тебе еще одно письмо. Это в Киев, к куреневскому кошевому. Друг он мой старый, поможет тебе службу найти. Да и мне спокойнее будет.

– Поклон тебе низкий, отче. И за спасение, и за заботу. Паром вот уже готов. Давай прощаться, пора коней по мосткам вести.

– Ну прощай, Ольгерд. Слово тебе даю: как прознаю про судьбу невольного вашего разлучника, сообщу тебе враз, где бы ты ни был. А до того поспешностей не твори. Ты ведь Ольге живой и здоровый нужен.

Паром отошел от берега и под тревожный храп коней двинулся наискось через реку.

Ольгерд, не решаясь глядеть назад, рассматривал медленно приближающийся лес. Не слышал, как подошел к нему Сарабун. Долго ждал лекарь, чтоб слово вставить, наконец решился, заговорил:

– Ты уж не терзайся так, господин. У панны Ольги спиритус, дух то есть, покрепче, чем у многих воинов. Справится она с горем, любовь свою запросто не отдаст. Так что все у вас еще впереди.

Глянул Ольгерд на лекаря, усмехнулся горько в усы.

– Да ведь не только в ней одной дело, пиявочный мастер. У меня ведь тоже своя клятва есть. Ни Ольге, ни сотнику я того не рассказывал, что поклялся двоим обидчикам за родню свою отомстить. Да только слабость проявил – как ее встретил, так на службу легкую пошел, в Лоеве остался…

– Двоим? – удивился лекарь. – Про первого ведаю. Ты рассказывал. Это тот разбойник, что дом твой разорил. Кто же еще?

– Второй – тот, кто в поместье моем поселился. За то, что от царя Михаила он наш родовой надел получил, зла не держу – не он моих отца и матушку убивал. За другое наказать должен. Я ведь, когда мальчишкой из полона сбежал, не сразу к казакам подался – первым делом воротился домой. Весь в обносках, три дня не ел, спал в лесу. Подошел к нему чуть не с поклоном: так, мол, и так, вырос я под этой крышей, возьми хоть дворовым, хоть казачком, хоть свиней пасти, некуда мне больше податься. Верно служить тебе буду, о том, что вотчина здесь моя, ни полусловом не заикнусь.

– И что же он?

– Ништо. Выслушал до последнего слова, развернулся, кликнул своих конюхов да приказал меня гнать плетьми до самой реки. Те спину мне исхлестали, дождались, пока я на ту сторону переплыву да крикнули, мол, хозяин велел передать, что если еще вернусь, то самолично пристрелит как зайца. Так что сперва я найду Душегубца и с ним поквитаюсь, а потом уж вернусь в свой родной Ольгов и со стрельцом тем поговорю по душам…

* * *

Из окон верхнего клета река смотрелась как на ладони. Ольга с Тарасом стояли у распахнутого окна, наблюдая за тем, как на той стороне сводят на берег и грузят вьюками лошадей.

– Ладный бы муж тебе был, а мне помощник, – вздохнул тяжко сотник Тарас. – Ох и неправа ты, Оленька. Ох неправа. Он ведь, даром что безземельный, а непрост. Я людей навидался и княжью кровь от холопской могу на раз отличить. Нам бы, казакам, вот такого в гетманы. Пусть и дальнего, но потомка великих князей литовских, а не худородного Хмеля-Абданка с его чигиринами да субботовыми.

– Не береди душу, дядюшка. И так себя чувствую, словно в гроб положена. Будь проклята эта клятва моя.

– Ну так за чем дело стало? У иудеев хитроумных да мусульман коварных нужно учиться, как заповеди с клятвами обходить. На то и попы, чтоб епитимьи накладывать да грехи отпускать.

– Может, и так. Но я же на иконе родовой клялась. Вот она и сейчас здесь в углу стоит. Клятву словами опутать да обойти, словно камень, на дороге лежащий, задача невелика. Да только как дальше жить? Икону из дому убрать, чтоб не глядела вечным укором? Род наш проклят и без того. Заговоренная – что чумная, много ли счастья Ольгерду принесу?

– Так-то оно так. Да больно уж мне жаль вас обоих. И зачем только покойный Иван тебя в честь селения этого злополучного назвал? Говорил же я тогда, не называй дочь в честь поместья. А он в ответ: примета, мол, добрая. Вот и вышло все таким добром, что хоть в петлю лезь. Будь проклят тот день, когда брату пожаловали этот Ольгов…

Не слыша дядю, Ольга глядела на исчезающие в лесу конные фигурки. Глаза ее застилали слезы.