Читать книгу Черный Гетман - Александр Трубников - Страница 6

Ольгерд пустил коня к береговой кромке и с сомнением оглядел неширокую водную преграду:

– Это и есть, что ли, Днепр?

– Нет, пан Ольгерд, – отозвался, подъехав, Сарабун. – Борисфен чуть дальше, за островом, а сие перед нами протока, рекомая Чертороя.

– Чертороя? – усмехнулся Ольгерд. – Однако. Такое название заслужить еще нужно…

– Так и есть, – перекрестился лекарь. – Место это издавна почитают как гиблое, нехорошее. Мол, черти здесь в полную луну воду роют, от того и буруны на воде. Говорят, что на Ивана Купала тут русалки в камышах пляшут, путников в омуты манят. Ох, скорее бы перевоз…

К тому времени, когда из-за длинной отмели появилась большая барка, приводимая в движение десятком дюжих гребцов, у небольшой деревянной пристани скопилось изрядно путников. Были здесь пешие богомольцы, идущие на поклон к пещерным мощам, возвращающиеся в город мещане, купец с двумя укрытыми рогожей телегами да несколько служивых людей, среди которых Ольгерд с радостью и удивлением вдруг обнаружил знакомое лицо.

– Шпилер? Живой!

Молодой, небедно одетый всадник, услышав свое имя, обернулся. Глаза его расширились в изумлении.

– Ольгерд! Ты ли это?

– Как видишь.

За время, прошедшее с тех пор, как они расстались в лесу, Шпилер не только возмужал, но и определено добился некоторых жизненных успехов. Добрый походный конь, которого он вел за собой в поводу, ничем не напоминал давешнюю клячу, сам искатель приключений был одет в новый кунтуш, а на ногах у него алели щегольские сафьяновые сапоги. Его оружие было под стать одеже: торчащий за поясом добрый голландский пистоль, кривая татарская сабля и притороченный к седлу кремневый мушкет ясно говорили о том, что бывший товарищ по несчастью времени зря не терял, сумел-таки за прошедший год поднабраться опыта и стал настоящим бойцом.

«Не к Душегубцу ли на службу пошел?» – с тревогой подумал Ольгерд. Но, глядя на открытое, сияющее лицо Шпилера, от мысли своей почти отказался. Рассудил про себя так: даже если в разбойниках состоит, тем лучше – сам же на главаря и выведет.

Шпилер, отметая все подозрения, светился искренней радостью:

– Но как же ты спасся, Ольгерд? Оставлен ведь был израненный в дремучем лесу.

– Повезло, – не вдаваясь в подробности, ответил Ольгерд. – Путники случайные подобрали. Но как тебе-то удалось из плена уйти?

– Сбежал, – улыбнулся Шпилер. – Только не сразу, а погодя. После того как тебя помирать бросили, Душегубец более потех не устраивал, на привалах не рассиживался. Шли мы без продыху аж до самого пограничного Путивля. Город обошли стороной, углубились в степь на полсотни верст, а там, оказалось, воров наших басурмане ждали. Продали им разбойники весь ясырь да двинули в брянские леса.

– Тебя татарам, стало быть, не отдали?

– Нет, слава богу. В цене не сошлись. Их мурза предлагал за меня мало денег, как за галерного раба, а Дмитрий же хотел как за шляхтича. Спорили оба до хрипоты, чуть за сабли не взялись. Душегубец так и не уступил. Ругался он страшно, голову мне срубить хотел с досады. Потом остыл, приказал меня с собой взять, стало быть, на выкуп. И поехали мы в воровской острог.

Ольгерд с трудом удержался, чтоб не вцепиться в Шпилерово плечо.

– Так ты, значит, логово его видел? Где оно?!

– Если бы, – Шпилер развел руками. – Везли-то меня туда, да только не довезли. На второй день пути, как в лес заглубились, устроили разбойники большой многодневный привал. Душегубец со Щемилой отъехали куда-то по тайным своим делам, вот разбойники и почуяли волю да на радостях перепились. Что с них взять, если на страхе жить привыкли? Тут я улучил момент, свел лошадь, что пошустрее, и дал ходу. В сумке седельной кошель обнаружился с двумя сотнями талеров, так что на первое время хватило.

Ольгерд оглядел собеседника с головы до ног и хмыкнул.

– Двести талеров, говоришь? Если прикинуть, сколко стоит все, что на тебе надето, так серебро разбойничье в кошеле твоем, похоже, словно тесто взошло. Хватило его не только на первое время, но и на второе…

Шпилер, ни капли не смутившись каверзным вопросом, гордо поправил полу отороченного соболями кунтуша.

– А я тогда на эти талеры и не роскошничал. До городка ближайшего доскакал, нанял охочих людей, за татарами вслед кинулся. Они-то с ясырем шли непрытко, так что догнали на пятый день. Отбили полон, взяли трофей небедный. Саблю вот эту самую я у мурзы забрал. Стал думать, что делать дальше, решил от добра добра не искать. Остался в польной украйне, что меж Курском да Путивлем, собрал молодцов, начал ходить по лесам да степям. Места разбойные, шаек малых бегает там числом поболе, чем деревень в округе. Так вот и стал вольным охотником. Потом сговорился с засечным воеводой, чтоб на постой в крепости приходить, порох с пулями от него стал получать. А как опыту ратного поднабрался, пошел на службу проситься в Белгород. Тамошний воевода мне для начала поручение дал, на Дон съездить, к казакам… – На этих словах Шпилер понял, что сболтнул лишнего, и осекся.

– Да ладно уж, – усмехнулся Ольгерд. – В тайны твои мне лезть недосуг. Расскажи лучше, как здесь оказался.

– С Дона был послан в Киев, оттуда в Москву. Сейчас со срочной депешей бегу из Москвы в Киев, к воеводе, князю Куракину.

– А что, в Киеве теперь воевода московский правит?

– Он самый. Сразу же после Переяславской рады и поставлен. Только князь в самом городе силы никакой не имеет – сидит себе в замке на Киселевской горе, подати принимает да переговоры ведет. Гарнизон здешний составляет казацкий Киевский полк. Торговое сословие, блюдя Магдебургское право, подчиняется выборному бургомистру, у мещан свой войт, а монастыри, так те и вовсе по своему укладу живут. А сам ты теперь где, Ольгерд? Понимаю так, что теперь казакам служишь?

– В Любецкой сотне товарищем состоял. Сейчас вот еду к старшине, на службу проситься.

– Тогда тебе в Куреневскую слободу.

Тем временем барка пересекла Черторою, обогнула отмель и вошла в глубокую затоку, в дальнем конце которой обнаружилась точь-в-точь такая же, как и на оставленном берегу, деревянная пристань. Путники оживились и стали готовиться к выгрузке, разговор старых знакомцев прервался.

Сарабун, ждавший в стороне, чтобы не мешать беседе, вернулся к Ольгерду, поехал рядом.

– Был ли ты в Киеве раньше, пан Ольгерд?

– Не приходилось.

– Ну, тогда примечай. Хоть старая княжья столица давно уж нелучшие свои дни считает, все же нет на Руси города краше. Впрочем, что тут рассказывать – сам смотри!

Они вышли на другой берег острова. Ольгерд посмотрел. И охнул. Прозрачно-голубое, чуть тронутое осенью небо, по которому были разбросаны редкими клочками снежно-белые облака, перечеркивал гусиный клин. И этот клин, длинный и размашистый – весь, от тяжелого неутомимого вожака до летящих по краям легких суетливых погодков, целиком отражался в глади раскинувшейся перед ними большой воды. Водную гладь, шириною не меньше чем в полверсты, кое-где подернутую рябью, то здесь, то там пересекали ряды поплавков, удерживавших рыбацкие сети.

Привычный ему Днепр, в верхнем своем течении струящийся незнатной лесной рекой, каких на Руси десятки, здесь, под Киевом, вобрав в себя воды Сожа, Припяти и Десны, раскинулся под зеленой холмистой грядой размашистым важным боярином.

Теперь близость большого города ощущалась во всем. Перевоз был поставлен на широкую ногу – путников, собирающихся сразу с нескольких концов длинного лесистого острова, ожидали две большие барки и не меньше десятка разнобойных малых суденышек, чьи хозяева, наследники легендарного Кия-паромщика[30], перекрикивая друг друга, зазывали к себе безлошадных: «К нам давай, пан-господин! Переплывем – зевнуть не успеешь, а плату берем вдвое меньше против купеческой…»

Сторговавшись с хозяином барки, путники разместились на палубе. За речной суетой, подремывая под зеленой шубой густых лесов, вонзая в небо золото церковных куполов, вздымался киевский берег. У подножия ближнего холма, на ровном участке от откоса до берега теснились многочисленные деревянные домишки, огороженные несерьезным по нынешним временам частоколом. С трудом оторвавшись от любования речными красотами, Ольгерд продолжил прерванный разговор.

– Пока в плену был, что-то про Душегубца узнал?

– Отомстить ему хочешь? – прищурился Шпилер.

– А то, – коротко кивнул Ольгерд. – Остался за ним должок.

Шпилер, прежде чем ответить, помолчал, взвешивая слова.

– Вот тебе мой совет, литвин: лучше и не пытайся. Я за это время всякого навидался и смерти в глаза смотрел не раз. Но как взгляд его вспомню – мурашки по спине бегут. Разбойники в отряде шептались, что Дмитрий Душегубец с нечистым договор заключил, мол, оттого не взять его ни пулей, ни саблей.

– Слышали уже, – усмехнулся Ольгерд. – Оборотнями сейчас кого только не кличут, да только у страха глаза велики. Простая пуля не возьмет – серебряная достанет. Где сабля от тела отскочит, там кол осиновый без помех пройдет. Ты лучше говори, что сам видел, может, узнал, кто он и откуда?

– Как знаешь, литвин, – Шпилер пожал плечами. – Многого я прознать не смог. Душегубец ведь скрытный, слова лишнего не скажет. Однако похоже, что он не из простого люда, а боярских кровей.

– С чего взял?

– К языкам уж больно горазд. С татарами по-татарски лопотал. Когда воры по дороге костел обнесли, так он ксендза тамошнего сперва по-польски пытал, потом на латыни допрашивал. Еще подглядел я, как на отдыхе он книгу греческую читал. Опять же манеры у него самые что ни на есть шляхетские, а воинская выучка такая, будто он, словно рыцарь-крестоносец, с четырех годков в седле.

– Из дворян, говоришь? Ну и на кой черт ему промышлять разбоем? Такого любой с радостью на службу возьмет.

– Этого и сам не понимаю. Гордыни в нем – на трех царей, а делом занят мелким. С полюдья навару – что кошку стричь: шуму много, шерсти мало. Похоже, не хочет он в служивые люди. На московитов зол страшно, казаков всех презирает, над польской шляхтой смеется, а с татарами обращается словно с домашним скотом.

Барка пересекла Днепр и вошла в устье реки Почайны, где за косой открылась шумная торговая гавань. Широкая неуклюжая посудина привалилась бортом к причалу, холопы бросили сходни, и путники ступили на берег.

Вблизи нижний киевский город оказался большой тесной деревней, по сравнению с которой даже затерянное в лесах Замошье было образцом чистоты и порядка. А уж со Смоленском это сборище теснящихся глинобитных мазанок, над которыми изредка вздымались крыши богатых усадеб, беленые стены каменных церквей да шпили присутственных мест, сравнивать было и вовсе смешно.

– Что же город так плохо блюдут? – поинтересовался Ольгерд у Сарабуна.

– Так ведь хозяев в нем много, от того и порядку нет, – с готовностью отозвался киевский патриот. – У семи нянек, сам знаешь, дитя без глазу. Я же говорил – воевода по обычаю сидит у себя на Замковой горе, митрополит в Софии распоряжается, там, где старый княжий град. Здесь, у Днепра, тот самый мещанский посад, называемый Подолом, которому Магдебургское право дано, а дальше, на холме, верстах в десяти, пещерский монастырь устроен, куда богомольцы ходят. Сам посуди: подольские толстосумы бургомистра сами себе выбирают, церкви и монастыри лишь о своих землях да доходах пекутся, а казаки спят и видят, чтобы и первых, и вторых к ногтю прижать. Какой уж тут будет порядок? Реестровые теперь свои суды назначают, бывшую шляхетскую землю гребут под себя, как кроты, с монастырями за каждый лужок тяжбы ведут, а мещанам до всех дела нет, лишь бы их торговлю не трогали да податями не давили. Так вот и живут…

Разговора Ольгерд не поддержал. Жаловаться на власти – удел обывателей, а для воина есть начальник, приказ и верная сабля. Которой, кстати, пора было найти достойное применение…

– Ты мне скажи, – обернулся он к Шпилеру. – А казаки здесь где живут?

– Казаки обосновались за городом, в семи верстах. У них там свой курень, за Сырецким ручьем.

– А добраться как?

– Езжай по этой дороге, вдоль берега. Как из перелесков выйдешь, оболони начнутся, там и спросишь, всяк дорогу подскажет.

– Спасибо. Рад был встрече. Ежели что, как тебя здесь найти?

– Проще легкого, – усмехнулся Шпилер. – Я, как послание Куракину передам, остановлюсь в корчме у Янкеля, ее весь город знает. Цены там, правда, повыше, чем у добрых христиан, потому что с жидов налогов больше берут, зато пиво не разбавляют и комнаты чище.

На том и расстались.

* * *

Выехав за подольский забор (назвать стеной это смешное укрепление даже про себя язык не поворачивался), Ольгерд в сопровождении Сарабуна двинул по дороге вдоль берега Почайны. Лекарь, уж было собиравшийся ехать в свою коллегию, оглядев неспокойные улицы, передумал и упросил Ольгерда подержать его при себе. Сказался тем, что боится за выданные лоевским сотником деньги, мол, в городе не отберут, так украдут. Ольгерд не возражал, с попутчиком все веселее, да и мысли об Ольге в голову меньше лезут…

Кони, отдохнувшие на перевозе, шли резво, не прошло и часа, как дорога, идущая мимо заливных лугов, вербных зарослей и бесчисленных заток, вывела к казацкому поселению. Подъехав поближе, Ольгерд довольно крякнул: ладное место.

Недавно отстроенная Куреневская слобода, или, как ее уже окрестили киевляне, Куреневка, всем своим видом давала понять, что теперешние ее хозяева – это не сирые холопы, а люди служивые и заможные. Ухоженные, без единого сорняка огороды с рыжими пятнами дозревающих гарбузов[31] были окружены крепкими плетеными тынами, какими на Полесье не то что огород – не всякий двор обнесен, а просторные, скатанные из мощных бревен дома отличались от крестьянских глинобитных халуп, как крепкий боевой конь от заморенной старой клячи. Словом, селение, удобно расположившееся меж Дорогожицким шляхом и Сырецким ручьем, радовало глаз настолько, что Ольгерду, припомнившему давешний разговор с несостоявшимся тестем, вдруг вновь захотелось позабыть про все обиды и клятвы, про неудавшуюся свою любовь да стать хозяином одной из этих усадеб.

Первым встретившимся по пути куреневским жителем оказалась босоногая дивчина лет шестнадцати. Что-то напевая на ходу, она шла вдоль обочины, держа в руках свернутый рулоном льняной отрез. Завидев приезжих, остановилась, свернула к тыну. Ольгерд придержал коня:

– Где здесь кошевой живет, не подскажешь, красавица?

– Богдан Молява? – нараспев, поднимая гласные, забавно переспросила девушка и стрельнула в Ольгерда хитрыми озорными глазами. – Так це не в нас, а в тому кутку. Третя хата праворуч. А вы що, пане, новы́й козак? На службу до нас, чи як?

– Пока «чи як», а там поглядим, может быть и на службу, – улыбнулся ей Ольгерд.

Девушка покраснела до корня волос. По вошедшей в кровь солдатской привычке, он было собрался наклониться и потрепать ее за плечо, но перед глазами вдруг встало заплаканное, а оттого еще более прекрасное лицо Ольги, и он, убрав с лица даже намек на игривость, двинул коня в ту сторону, куда указывал тонкий девичий палец.

Пригнувшись под низкой брамой[32], Ольгерд въехал в гостеприимно распахнутые ворота. Сразу же откуда-то сбоку, словно чертик из германской игрушки, выскочил вооруженный пищалью джура. Спросил подозрительно:

– К кому изволите, ясновельможный пан?

– До кошевого Молявы. С депешей от любецкого сотника и друга его, пана Кочура. Сам буду Ольгерд, компанеец.

Лицо охранника смягчилось.

– Коли так, то милости просим. Вы пока коней своих расположите, а я сей же час доложу.

Ольгерд кивнул, соскочил с коня, понаблюдал, как сползает на землю едва живой Сарабун, и оглядел казацкое хозяйство.

Куреневский кошевой, друг и соратник лоевского сотника Тараса, обитал в доме столь размашистом, что в нем без труда разместилась бы рейтарская рота. Которая при этом вполне могла использовать бескрайнее подворье если уж не для кавалерийских, то пехотных маневров. Не успел он оглядеться в поисках сообразного места, где можно было дождаться аудиенции, не расхаживая цаплей по двору, как на крыльце появился джура.

– Пан Ольгерд! Просим в хату, ждет кошевой!

– Здесь пока подожди, – бросил лекарю Ольгерд и взбежал вверх по добротным ступенькам, не издавшим под его весом ни единого скрипа.

Кошевой Богдан Молява, как и все соратники старого сечевика, чем-то неуловимо напоминал самого Кочура. Здоровый как бык, нарочито-хмурый, он вышел в залу из дальних покоев, кивком направил Ольгерда к столу, чуть сварливо спросил:

– Так, значит, ты и есть от брата моего кровного посланец?

– Я, пан кошевой! – Ольгерд расстегнул сумку и протянул казаку пакет с толстой печатью ярко-красного сургуча.

Молява внимательно разглядел печать, повернул на свет, проверил – не повреждена ли, хмыкнул довольно и с хрустом переломил ее пополам. Вытянул сложенный лист, развернул, подержал в руке, после чего крикнул в дверь:

– Иван!

В комнату мигом влетел давешний джура.

– Слухаю, пан кошевой!

– Читай, – протянул ему лист Молява.

Тот забегал глазами по строчкам, зачастил:

– …а-моего-компанейца-ольгерда-как-своего-прими-и-на-новом-месте-ему-помоги-устроиться… воин-он-опытный-пятерых-в-бою-стоит-и-хлопец-надежный…

Кошевой выслушал джуру и чуть заметным движением брови выставил чтеца обратно за дверь. Еще раз оценивающе глянул на Ольгерда.

– Что же ушел от Кочура, раз так хорош?

– Не в сотнике дело, – ответил Ольгерд. – К девке посватался, а она мне отказала. От позора службу оставил.

– Вон, значит, как, – хохотнул кошевой. – Оно и понятно, парень ты видный, от баб позору терпеть не привык. А что, ежели и в Киеве тебе какая-то зазноба гарбуза подарует?[33] Тоже уйдешь?

– Я здесь жениться не буду, – нахмурился Ольгерд. – В Полесье с лихвою хватило сватовства. Пока что думаю лишь о службе…

– Ой, хлопче, от тюрьмы, сумы да супружеского ложа не зарекайся, – вздохнул кошевой. – Ну да ладно, балачки[34] это все. Если серьезно, то просьба Тараса для меня считай что приказ. Сегодня гостем будешь, стол соберем, потолкуем за доброй чаркой. Переночуешь у меня, а завтра в полковую канцелярию съездим. Наш полковник гайдуков себе набирает, буду тебя пропонувать[35]. Если в стрельбе себя покажешь – непременно возьмет, ценит он метких стрелков.

– Попробую, – кивнул Ольгерд. – Но сразу говорю, что по горшкам несилен палить, все больше в бою приходилось.

Старый казак кивнул с уважением, размышляя о чем-то, подошел к распахнутому окну. Выглянул на двор. Вдруг заметил там нечто и переменился в лице.

– Кто это топчется у сарая? С тобой приехал, что ли?

– Да, со мной, – Ольгерд, привстав у стола, увидел, что кошевой рассматривает скучающего Сарабуна. – Это лекарь…

– Лекарь!!! – заревел Малява почище черниговских зубров. – Да то же тот самый лиходей, что меня в походе чуть на тот свет не отправил!!! Я лихорадкой тогда занемог, а он прописал мне горилки с двумя ложками пороху. Сам гетман наш, Богдан, говорит, так лечится… Я и выпил, щоб его чорты в прогорклом масле жарили… Подослан он был ляхами, не иначе. Едва богу душу не отдал, думал, кишки все спекутся, до сих пор животом маюсь, горилку почти не пью да на кашах сижу, словно старец беззубый.

«Только этого не хватало», – с тоской подумал Ольгерд.

– Не гневись, кошевой, – попробовал урезонить он казака. – Я-то совсем не ведаю о тех делах, а Сарабуна сотник Тарас знает отлично. Может, и обознался ты. Охолонь, а потом уж все и решим.

Но слова, предназначенные для того, чтобы урезонить вспыхнувшего как сухой хворост хозяина, достигли действия прямо противоположного.

– Не гневись?!! – зарычал казак. – Да у меня почитай шестой год как кол для него заготовлен…

Ольгерд понял, что если сей же час не прекратить этот нехороший разговор и не остановить готового лопнуть как перегретый казан кошевого, то через какую-то минуту, когда сюда ворвутся охранники, его с Сарабуном жизнь не будет стоить и ломаного медяка.

– Никакого кола не будет, – твердо ответил Ольгерд и для пущей убедительности перенес руку с пояса на сабельный эфес.

Урезонить разъяренного казака встречной угрозой оказалось не лучшей мыслью. Вспомнилось, как в персидском походе перепуганные насмерть погонщики пытались остановить слона, которому изобретательные донцы всунули под хвост тлеющий уголек. Таким же угольком и оказались для кошевого Ольгердовы слова. В глазах у кочуровского кровника вспыхнул нехороший рысий блеск.

– Так ты, значит, с ним заодно, убить меня заслан?! – С этими словами он ринулся на Ольгерда.

Не теряя времени на бесполезные уговоры, Ольгерд отскочил к идущей вдоль стены деревянной полке, схватил первый попавший под руку тяжелый, а стало быть, не пустой горшок и метнул его в голову кошевого. Снаряд попал точно в лоб, Молява охнул, закатил глаза, безвольно опустил свои граблеподобные руки и осел на пол. Тут же и выяснилось, чем был наполнен горшок, – по щекам кошевого поползли языки белого липового меда.

Ольгерд, не мешкая, отволок обеспамятевшего казака за печку, накинул на него сверху рушник, отдышался и спокойно вышел за дверь, где стоял встревоженный джура:

– Что там такое, пан? Звал кошевой?

– Да нет, – хмурясь, будто чем озабочен, ответил Ольгерд. – Главного-то в письме не было сказано, а новость я ему на словах передал не шибко и добрую. Вот он и разгневался. Велел не тревожить пока. Размышляет.

Джура, судя по оторопевшему виду, никак не мог примерить к старому казаку слово «размышляет», однако и показаться на глаза гневливому господину определенно не спешил.

Ольгерд, сдерживаясь из последних сил, медленно, с ленцой прошел к коновязи, где у поленницы скучал Сарабун. Приложив палец к губам, Ольгерд скосил глаза на дом, мол, молчи и не оглядывайся, после чего незаметно со стороны прихватил ничего не подозревающего лекаря за капюшон и прошипел ему в ухо:

– Ты зачем же, пьявочник поганый, здешних казаков горилкой с порохом потравил?

У Сарабуна задрожали колени и вылезли из орбит глаза. Он зашептал, испуганно озираясь:

– Не виноват, я, пан Ольгерд! Хотел как лучше, а получилось, как у прошлого московского посланника… Давно же дело было, я тогда только из родного Бердичева в Киев приехал и подручным у коновала устроился. Вот мы однажды с хозяином в богатый дом пришли охотничьих псов лечить, а там французский инженер гостил, имя его я запомнил, Гийом де Боплан. Он грамотный был шибко, про казаков книгу писал, при нас зачитывал хозяевам про то, как сичевики от болезней лечатся. Я тогда речепт сей и приметил. Потом, у Хмельницкого в войске вызвали меня к поважному казаку, велели его лечить. Вот я ему это средствие и прописал. Кто же знал, что Боплан сей с чужих слов побасенки собирал да для красного словца за правду выдавал? Как прослышал я, что казак помирает, испугался, сбежал в другой полк, где с паном Кочуром повстречался, храни его Бог. Свечки потом ставил за погубленную по глупости христианскую душу…

– Тут ты не угадал, – осклабился Ольгерд. – Радуйся, пациент твой жив, здоров и тебя в гости ждет не дождется. От благодарности так весь и лучится. Даже кол особый припас.

– Ж-ждет, говорите? – От страха бедный лекарь едва ворочал языком. – П-пан Ольгерд, всем, что есть у меня, заклинаю, спасите от гибели! Слугой вашим верным буду до конца моих дней. Только не выдавайте меня этим зверям в человечьем обличье. Казаки – народ жестокий…

– Лезь в седло, – хохотнул тихо Ольгерд. Хотя было ему, честно говоря, не до смеха. – С Дону выдачи нет. Я кошевого отдохнуть пока попросил, так что с полчаса, пока он в себя придет и пустится в погоню, у нас с тобой есть. Выезжай со двора неспешно, а как за воротами окажемся, гони за мной, что есть сил!

Под скучающими взглядами дворовых холопов они покинули негостеприимное подворье. Немного отъехав, пустили коней в галоп. Сарабунова лошаденка, после того как Ольгерд огрел ее плетью, взбрыкнула от неожиданности и, ошарашенная от собственной лихости, рванула вперед по улице, разметав отчаянно закудахтавших кур. Непривычный к седлу Сарабун заойкал.

Вылетев за околицу, Ольгерд огляделся. Впереди на версту сплошные луга, не спрячешься. Справа блестит вода. Там протекает ручей, в который, не зная броду, соваться опасно, лошади могут в болото влететь. А оставшись без лошадей, лучше самим возвратиться обратно и без команды лезть на припасенный кошевым кол. Можно, конечно, вернуться в город, но там особо не спрячешься – каждый новый человек на виду. Так что выход представлялся пока один: пока не подняли тревогу, мчать что есть духу к дальним холмам и пробовать схорониться в лесу.

«Только бы не прознали, в какую сторону мы ушли, – подумал он, подхлестывая коня. – Если кинутся на другую дорогу, тогда успеем». Не тут-то было. Убивая едва зародившуюся надежду на спасение, сзади донесся отчаянный тонкий крик:

– Туды, туды поскакали, дядько Богдан! Я их ще бачила, як в село приезжалы…

Ольгерд обернулся. С огорода, размахивая руками, на них указывала встреченная на въезде девушка.

То ли кошевой оказался крепок и быстро очнулся, то ли бдительный джура, преодолев страх перед вспыльчивым батькой, постучал-таки в закрытую дверь, но обещанного Сарабуну получаса у них теперь не было. Из-за домов, поднимая густую дорожную пыль, выносилась серьезная конная погоня.

* * *

Глухо рокотали копыта. Впереди вздымался заросший деревьями холм, над которым серели прямые каменные стены большой православной церкви. Слева от холма уходила вдаль лесистая ложбина. Именно туда Ольгерд и решил направить коней – в лесу всегда можно спрятаться, запутать следы, отсидеться, сделав укрытие. Слобожане – не боровые охотники, следы в чаще читать не умеют.

Не будь рядом с ним Сарабуна, уйти бы было легче легкого: казаки воевали в пешем строю, а потому коней держали походных: выносливых, но не быстрых. Так что гонку в три-четыре версты его шустрому на бег жеребцу проиграли бы на раз. Лекарева же лошаденка была простой сермягой, которую только в телегу впрягать да под плугом водить. После того как они пулей вылетели из села, саженей с полста она честно пробовала изобразить боевой галоп, но быстро выдохлась и теперь, невзирая на все усилия Сарабуна, обреченно частила суетливой крестьянской рысью.

Обстановки нелепее нельзя было и придумать. Остановиться, чтобы снова попробовать объясниться, означало подписать не только себе, но и злосчастному лекарю лютый смертный приговор. Суд казацкий был скор и жесток – обнаружив подлинное или мнимое преступление, сбежавшиеся на клич запорожцы тут же, без лишних формальностей проводили беглое дознание и выносили приговор, чаще всего вздергивая вора, изменника или убийцу на ближайшем суку.

Проскакав с полпути до спасительного леса, Ольгерд обернулся. Расстояние между беглецами и преследователями сократилось саженей до трехсот, и в мчащейся группе можно было уже разглядеть отдельных всадников. Он насчитал семерых. «Как пить дать, догонят», – обреченно подумал Ольгерд и, закрепив повод на луке седла, начал заряжать свой второй пистоль. Первый, тот, что за поясом, он разряженным не держал, даже когда шел в баню.

Тем временем Сарабунова лошадь начала проявлять первые признаки усталости: нервно похрапывала, кусая удила, и ходила боками. До леса оставалось не так уж много, и нужно было быстро решить, в какую сторону повернуть. «Только бы стрелять не начали», – подумал Ольгерд. Словно в ответ на невысказанные слова, сзади послышались частые хлопки. Сарабун охнул, запричитал, врезал лошади пятками по бокам и намертво вжался в гриву. Чуткая на опасность крестьянская кобылка, полностью разделяя опасения своего седока, всхрапнула, поджала уши и рванула так лихо, что выскочила вперед на полкорпуса. Конь Ольгерда тоже поддал, догоняя товарку.

До спасительной стены деревьев оставалось саженей полста, примерно столько же до настигающей их погони. Можно было уже разглядеть, что казаков возглавил сам кошевой. Он размахивал саблей и кричал на ходу: «К лесу, к лесу прижимай, хлопцы! Теперь не уйдут». «Еще и как уйдут», – подумал Ольгерд, направляя коня на змеящуюся между деревьев дорогу, уходившую к подножию крутого холма.

Кони беглецов влетели в сосняк. Шум погони словно отрезало, и теперь конская прыть не играла большой роли. Кони зашарахались от веток, пошли частой рысью.

Молясь, чтобы казаки не были знакомы со здешним лесом, Ольгерд свернул на первую же встретившуюся тропу. Ветки хлестнули его по бокам, за спиной громко засопел Сарабун. Шикнув на лекаря, Ольгерд перевел коня на шаг и въехал в густой орешник.

Углубившись в заросли, они остановили коней. Вдалеке раздался истошный сорочий стрекот. Ольгерд улыбнулся – обман удался, и преследователи, не приметив тропы, промчались вперед.

– Что дальше делать будем? – шепотом спросил Сарабун.

– Подождем, пока они подальше уедут, и двинем в урочище[36], – ответил Ольгерд. – Киев обойдем стороной, пойдем в Чернобыль, где осавул у меня знакомый. Оттуда до Лоева недалече.

– Вернемся, стало быть, к пану Кочуру?

– А куда нам еще податься? – вздохнул Ольгерд. – В Киеве нам обоим теперь на колу торчать, ну а под рукой у сотника хотя бы не пропадем.

На ходу размышляя о превратностях жизни, Ольгерд двинул коня сквозь орешник. «От судьбы не уйти, – думал он, придерживая рукой гибкие ветви. – Место мое рядом с Ольгой, в Лоеве. Все, хватит. Забуду и про месть, и про вора этого, Душегубца, ворочусь к Тарасу да буду служить ему верой и правдой».

Не успел он додумать последнее до конца, как орешник неожиданно раздался по сторонам, открывая спрятанную под самым откосом холма дорогу с широкой прогалиной. Посреди дороги в окружении своих подручных возвышался в седле только что помянутый Дмитрий Душегубец.

* * *

«Может, ошибся?» – подумал Ольгерд. Что мог делать в людных местах лесной разбойник? Но нет, это был точно он. Если, конечно, у Душегубца не было брата-близнеца, предпочитающего черно-серебряный наряд и глядящего на мир презрительным волчьим взглядом. Сидящий внутри мелкий бес взвизгнул, придя в себя: «И что ты там про судьбу говорил?»