Читать книгу Юность императора - Александр Ушаков - Страница 7

Часы на часовне пробили двенадцать. Наполеоне отложил томик Плутарха и подошел к окну. Новогодняя ночь выдалась на славу. Одетые в сказочные наряды деревья, яркие звезды и мягкий пушистый снег производили впечатление. И все же это была не его красота, и он предпочел бы всему этому великолепию залитую солнцем Корсику, которую почти каждую ночь видел во сне.

Он вздохнул… Чужая земля встретила его неласково, и уже в Отене ему дали заглянуть в ту глубокую пропасть, которая отделяла его от всех остальных учеников. Он попал в совершенно иные измерения и приживался в них с таким трудом, с каким редкое экзотическое растение, вырванное из родной почвы, приживается на чужой и холодной почве.

Его отношения с товарищами оставляли желать много лучшего. Он не принимал участия в их играх и иногда за целый день не произносил ни единого слова, а когда с ним заговаривали, отвечал с таким видом, словно делал одолжение.

Чужой всем, он постоянно искал одиночества, и чаще всего проводил свободное время в маленьком садике, который был в школе у каждого ученика. Он уговорил соседа уступить ему свой участок и построил себе маленькое уютное гнездышко, окружив его стеною из досок и сучьев. Это было его владение, и горе было тому, кто посмел проникнуть в его святыню. Бледный от гнева, со сверкающими глазами, он бросался на обидчика и дрался до последнего.

Его считали гордецом, и он не старался изменить это мнение. Прекрасно зная, как это не нравится его однокашникам, он упорно называл себя корсиканцем, и не было ничего удивительного в том, что за проведенные в Бриенне годы пропасть между ним и его товарищами оказалась еще более глубокой.

Как и повсюду, в училище царила своя иерархия, и новичок мог расчитывать на хороший прием, лишь обладая толстым кошельком и хорошими манерами.

У юного корсиканца не было ни того, ни другого. С первого же дня его пребывания в школе однокашники стали насмехаться над его неряшливым видом, странным именем (его снова стали называть Соломой в носу) и плохим произношением.

Но еще больше они издевались над его бедностью, и дело дошло до того, что, доведенный до отчаяния, он попросил забрать его из училища.

Мать выслала ему немного денег, но при этом пригрозила отказаться от него, если он не выбросит эту блажь из головы. Наполеоне деньги взял. Но что значили эти жалкие гроши по сравнению с теми суммами, какие получали из дома его однокашники…

Насмешки не прекращались, и ему пришлось отстаивать свое право оставаться человеком с помощью кулаков. Издеваться над ним стали меньше, но ближе он никому не стал, и его убивала та несправедливость, с какой был построен этот жестокий мир, в котором процветали лишь те, у кого были громкое имя и деньги. Особенно тяжело ему было в праздники, когда ребята получали из дома роскошные посылки и устраивали складчину.

Вот и сегодня они собирались пировать всю ночь напролет. Наступал последний год их пребывания в училище, и молодые люди не скрывали своего восторга. Оно и понятно! Еще немного, и прощай латынь, исторические даты, и да здравствует свобода!

Из залы донесся очередной взрыв хохота. Наполеоне поморщился. Да, как видно, ничего не поделаешь. Каждому свое! Одним – веселье и шампанское, ему – тяжкие раздумья и одиночество даже в новогоднюю ночь.

– Да брось ты свои книги, Набули! – послышался у него за спиной не в меру возбужденный голос. – Пойдем к нам!

Наполеоне повернулся и увидел Фовеле Бурьенна, высокого широкоплечего юношу с открытым и симпатичным лицом.

– Нет, – покачал головой он, – не хочу…

– Ты меня обижаешь, Набули! – продолжал настаивать слегка опьяневший Бурьенн. – Я припрятал бутылочку вина, а ты отказываешься отпраздновать со мною Новый год!

Наполеоне мало тронула просьба приятеля, но ему вдруг до боли захотелось оказаться в залитой весельем и светом зале, где ярко горели свечи и звучал громкий смех, и, к великой радости Бурьенна, он направился к двери.

Появление великого завторника было встречено одобрительным шутками, и только Эжен д` Илет, рослый парень с несколько грубоватыми для аристократа чертами лица, не проявил ни малейшей радости при виде своего заклятого врага.

Он отчаянно завидовал блестящим способностям корсиканца и стремился занять его место капитана училищного батальона. Они дрались много раз, и почти всегда д`Илет оказывался бит. Он был сильнее корсиканца, но ему не хватало той самой твердости духа, которая, в конечном счете, и делала человека победителем.

В другой день он вряд ли бы осмелился задевать отчаянного корсиканца, но слишком много было выпито, и бродившее в нем вино придавало ему смелости. Хорошо зная по опыту, как вывести из себя эту ненависную ему Солому в носу, он попросил наполнить бокалы шампанским и провозгласил очередной тост.

– Я предлагаю, – громко сказал он, – выпить за нашу великую Францию! Ура!

Тост был встречен восторженными криками, будущие офицеры быстро осушили бокалы, и только Наполеоне не притронулся к вину. Д`Илет неприязненно взглянул на него и наткнулся на так выводивший его из себя презрительный взгляд голубых глаз.

– Ладно, – насмешливо признес он, – если ты не хочешь выпить за Францию, то выпей за своего отца! Может быть, тогда твой полицейский крючок расщедрится и вышлет тебе денег на кусок пирога!

Едва он произнес эти слова, как царившее в зале оживление стихло, и стало слышно, как потрескивают свечи и где-то далеко бьют часы. Все взоры были устремлены на Наполеоне, никто не сомневался в том, что он поднимет так неосторожно брошенную ему сейчас д` Илетом перчатку. И он поднял ее!

Медленно подойдя к своему обидчику, он достал из кармана мелочь и швырнул ее ему в лицо. Д`Илет сжал кулаки и бросился на своего врага, но тот знаком руки остановил его.

– Подожди, Эжен! – неожиданно для всех улыбнулся он. – Как я понимаю, тебе очень хочется со мной драться! Так?

– Да, – мотнул тот головой, – очень!

– В таком случае, – продолжал Наполеоне, – у тебя есть прекрасный шанс отделаться от меня навсегда…

– Каким образом? – недоуменно взглянул на него д`Илет.

– Очень просто! – согнав улыбку с лица, жестко произнес Наполеоне. – Мне надолели все эти детские игры с разбиванием носов, и я предлагаю тебе драться со мной на шпагах! Согласен?

Ошеломленный д`Илет молчал, не менее его были растеряны и остальные ребята, не на штуку встревоженные намерением Наполеоне устроить настоящую дуэль.

Так и не дождавшись ответа, Наполеоне отвесил д`Илету звонкую пощечину, отрезав ему таким образом пути к отступлению. Каким бы расстерянным не казался Эжен, в его жилах текла дворянская кровь, и он не мог обречь себя на полное бесчестье.

– Хорошо, корсиканский звереныш! – не помня себя от ярости, вскричал он. – Сейчас я прикончу тебя!

В мертвой тишине Наполеоне направился к своей кровати, вытащил из-под матраса две шпаги и предложил помрачневшему при виде смертоносного оружия д`Илету сделать свой выбор. Несколько перепуганных ребят кинулось к нему, умоляя его отказаться от этой безумной затеи, но тот даже не пожелал их слушать.

– Если кто-нибудь из вас хочет заменить д` Илета, – холодно произнес он, – я не возражаю!

Желающих не нашлось. Наполеоне отсалютовал своему противнику и встал в позицию. Д`Илет прекрасно владел шпагой, и все же ему пришлось нелегко.

Чувствоваший себя с первых шагов на французской земле изгоем корсиканец дрался сейчас в лице этого дворянчика со всей враждебной ему страной, и в каждый свой удар вкладывал всю ту ненависть, какую рабы испытывают к своим поработителям.

Не выдержав страшного напряжения, д`Илет начал делать одну ошибку за другой, и огромный зал ахнул, когда Наполеоне приставил шпагу к груди противника.

– Если ты еще раз, – отчетливо выговаривая каждое слово, произнес он, – позволишь себе пренебрежительно высказаться обо мне и моей родине, это будет твоя последняя сделанная тобою мерзость! Ты понял меня?

Бледный, как полотно, д`Илет кивнул.

– А сейчас, – с превосходством существа высшего порядка продолжал Наполеоне, – ты принесешь мне свои извинения!

Беспомощно оглянувшись по сторонам, д`Илет покачал головой. Просить прощения у этого дикаря было для него высшей степенью падения.

– Я жду! – слегка надавил на шпагу его противник.

Чувствуя, как холодный клинок входит ему в тело, д`Илет с трудом выдавил из себя:

– Извини…

В следующее мгновение он бросил на пол шпагу и, глотая бессильные слезы, бросился к выходу. Никто не поздравил победителя, и лишь облегченно вздохнувший Бурьенн протянул ему стакан вина. Наполеоне обвел холодным взглядом смущенных страшной расправой ребят.

– За Корсику! – громко произнес он и, выпив вино, все в той же мертвой тишине пошел к двери.

Вернувшись к себе в комнату, Наполеоне без сил опустился на кровать. Только сейчас стало отпускать то страшное нервное напряжение, в котором он находился. Там, в зале он держался усилием воли, но сейчас, после всего пережитого, он чувствовал себя опустошенным.

Неожиданно он почувствовал, как у него мелко затряслась левая нога. Он попытался было унять дрожь, но не тут-то было. Она не только не проходила, но и усиливалась. Испуганный юноша вскочил с кровати и сделал несколько шагов. Нога не слушалась и продолжала дрожать.

Только что смотревший в глаза смерти Наполеоне почувствовал, как у него на спине и лбу выступил холодный пот, потом его бросило в дрожь, и на несколько секунд он потерял сознание.

Когда он пришел в себя, дрожи не было, но всем теле чувствовалась какая-то неимоверная усталость, словно он целый день копал огромной лопатой землю. Чтобы отвлечься, он взял томик Плутарха, но только через двадцать минут он по-настоящему забылся.

Был ли этот припадок предвестником какой-то серьезной нервной болезни? Наверное, был, поскольку еще несколько раз в своей жизни он будет биться в конвульсиях.

Наблюдавший один из таких припадков в 1805 году Талейран опишет его так: «Наполеон встал из-за стола и направился к покоям императрицы, но вскоре быстро возвратился в свою комнату, позвав меня с собою, вместе с нами в комнату вошел и камердинер. Наполеон успел приказать запереть дверь комнаты и повалился на пол без чувств. Его тело сводили страшные судороги, а изо рта шла пена. Спустя пятнадцать минут Наполеон пришел в себя и начал сам одеваться. Во время припадка Наполеон стонал и задыхался, но рвоты не было. Наполеон запретил рассказывать о происшедшем. Вскоре он скакал на коне вдоль рядов армии».

Это описание представляет картину типичного припадка классической соматической эпилепсии. Этому заболеванию Наполеона знаменитый итальянский психиатр Ломброзо посвятит целую статью.

Он назовет его эпилептиком на основании того, что отец Наполеона был алкоголиком, сам Наполеон был мал ростом, имел большую нижнюю челюсть, выдающиеся скулы, глубокие впадины глаз, асимметрию лица, редкую бороду, короткие ноги и сгорбленную спину.

Он очень любил тепло, был слишком чувствителен к пахучим веществам и метеорологическим колебаниям, страдал мигренями, в гневе имел тик лица, плеча и правой руки, судороги в левой ноге и жевательные движения челюсти. Все это усугублялось его чудовищным самолюбием, эгоизмом, вспыльчивостью и импульсивностью, склонностью к суеверию, бессердечностью, отсутствием нравственного чувства и недостатком этического чувства.

«Из всего этого, – сделает вывод Ломброзо, – мы усматриваем, что в этом великом человеке произошло полное слияние гения с эпилепсией не только судорожной, мышечной, но и психической, выражавшейся в импульсивных действиях, затемнении умственных способностей, цинизме, чрезмерном эгоизме и мегаломании.

Из этого примера, являющегося в природе не единственным, мы можем вывести заключение, что эпилепсия может быть одним из составных элементов гениальности…»

Но кроме этих приступов классической эпилепсии у Наполеона бывали приступы неполные и измененные. Так, 18 брюмера Наполеон имел приступ бессознательного состояния, а затем проявил типичный бред эпилептика в своих речах к совету и войску.

Его поступки в это время можно признать вполне бессознательными и даже бессмысленными. Своими дикими поступками в течение нескольких минут он едва не разрушил составленного им грандиозного плана государственного переворота.

Судорожные припадки случались у Наполеона и позже. После объявления о разводе Жозефине он был невменяем. Близкие к императору люди поговаривали и о том, что под Бородино Наполеон пережил настолько сильный приступ, что не мог контролировать ход сражения.

Еще через два месяца он упал в обморок после того, как отдал приказ своей армии возвращаться. То же самое наблюдалось и в сражении под Дрезденом, где он, пребывая в каком-то никому непонятном замешательстве, погубил армию.

Под Лейпцигом Наполеон тоже впал в оцепенение и, как показалось многим офицерам, руководил сражением так, словно не понимал, что он делает. Та же сцена повторилась и в ночь, предшествующую его отречению от престола.

Какой из всего сказанного можно сделать вывод? Да только то, что Наполеон с детства страдал какой-то развивашейся в нем нервной болезни. И кто знает, кто был виноват в них: любивший выпить отец или то страшное нервное напряжение, в котором он пребывал все свое детство…

Помощник директора школы отец Валон встретил известие о дуэли с нескрываемой радостью. И еще бы ему не радоваться! Ведь именно сейчас, когда этому делу будет дан ход, у него появился прекрасный шанс отделаться от осточертевшего ему своими выходками и грубостью корсиканца. И когда тот появился у него в кабинете, он не скрывал своей радости.

– О вашем отвратительном проступке, – с иезуитской улыбкой на губах проговорил он, – будет доложено военному министру, и вы вряд ли останетесь в нашей школе! А пока посидите в карцере!

Ни один мускул не дрогнул в лице Наполеоне и, не удостоив Валона не единым словом, он повернулся и направился к двери.

Помощник неприязненно смотрел в его худенькую спину и вдруг поймал себя на мысли, что по большому счету ему совершенно все равно, выгонят этого дерзкого мальчишку из школы или нет. И больше всего его бесило то, что он так и не смог сломать этого словно выкованного из стали корсиканца.

– И как вам только не надоест, – не выдержал Валон, – скандалить из-за своей Корсики! Не понимаю!

– Не огорчайтесь, – неожиданно для преподавателя улыбнулся его строптивый ученик, – вы поймете это, когда вернется Паоли, и мы отомстим за все наши унижения!

– Отомстите за все ваши унижения? – воскликнул Валон, рассматривая стоявшего перед ним юношу с таким удивлением, словно он увидел его впервые. – Да кто вы такой, позвольте вас спросить?

– Человек, который любит свою родину! – последовал быстрый ответ. – Я не знаю, что решит ваш министр, но если меня оставят в школе, я советую вам запомнить, что корсиканцы, как некогда заметил Тит Ливий, мало чем отличаются от диких зверей. Они не смягчаются в неволе и делают невыносимой жизнь тех, кто посмел посягнуть на их свободу! Я, как вам известно, корсиканец, так что делайте выводы, господин Валон!

Закончив свой убийственный монолог, юный бунтарь отправился в хорошо знакомое помещение. Говоря откровенно, карцер не был для него наказанием. Книги можно было читать и там. А почитать ему было что. Совсем недавно он приборел дневник известного шотландского писателя Джеймса Босуэлла.

В свое время этот весьма отчаянный человек отправился на Корсику, где шло восстание против Генуи под руководством Паоли. После этой поездки он и написал тот самый «Рассказ о Корсике», которым теперь зачитывался молодой патриот. Говоря откровенно, Босуэлл Корсиканский, как стали называть литератора после выхода в свет его книги, дал в высшей степени им самим же идеализированный портрет отца нации.

Однако Наполеоне его преувеличения не смущали. Ведь именно таким, похожим на героев Плутарха, он и хотел видеть своего кумира.

Да и откуда он мог знать, каким на самом деле был Паоли. На острове его боготворили, а отец, который работал с ним, никогда не разговаривал с ним на эту тему. И теперь он с упоением читал о великом человеке, который создал новый тип демократического государства, который при всех своих изъянах превосходил политическое устройство европейских стран, задавленных аболютной королевской властью.

Размышляя над этим, Наполеоне начинал понимать, что, завоевав Корсику, Франция совершила преступление не только против его соплеменников, но и человечества. А поскольку главной виновницей падения Паоли и всех его нововведений была французская монархия, то вывод напрашивался сам собой: она должна была исчезнуть! И сам не осознавая того, молодой корсиканский патриот стал идейным республиканцем за несколько лет до падения монархии.

В дневниках Босуэлла он много раз встречал имя Жана-Жака Руссо. Он уже слышал о знаменитом женевце, но особый интерес к властителю дум у него проявился только сейчас, когда он узнал, что именно этот философ написал первую корсиканскую конституцию и вместе с аббатом Рейналем отставивал независимость Корсики. И он решил прочитать все сочинения знаменитого философа.

Целых четыре дня Наполеоне наслаждался своим относительным покоем, пока за ним не явился один из преподавателей и не отвел его в кабинет помощника директора школы.

– А вот и наш дуэлянт! – насмешливо проговорил Валон при виде появившейся на пороге тщедушной фигуры, обращаясь к сидевшему в потертом кресле высокому генералу, в котором Наполеоне с удивлением и радостью узнал графа де Марбёфа.

– Здравствуйте, Буонапарте, – не желая в присутствии директора выказывать своего истинного отношения к сыну своих друзей, сухо произнес генерал.

Наполеоне вытянулся и отдал честь. Де Марбёф был неприятно поражен его худобой, но в то же самое время он ясно ощущал, как от его тшедушной фигурки исходила какая-то необыкновенная внутренняя сила. Не изменилось и так хорошо ему знакомое выражение его отененных густыми бровями серо-голубых глаз, в которых, как видно, навсегда застыло чувство превосходства и презрения.

Де Марбёф слегка поморщился: и надо же было мальчику попасть именно в эту школу с ее никуда не годным преподаванием военного дела. Да и чему его могли научить малограмотные монахи? Процветавшему в училище содомскому греху?

Для Марбефа не было тайной то, чем в Бриенне, как и в других военных школах, занимались преподаватели со своими учениками.

Впрочем, сам Наполеоне избежал этой печальной участи и когда воспылавший к нему любовью патер попытался добиться взаимности, разъяренный мальчик ударил его деревянной скалкой по голове.

Генерал выразительно взглянул на застывшего словно в засаде, Валона, и тот сморщил свою лисью мордочку в неком подобии улыбки, отчего она приобрела еще более хищное выражение.

– Отставляю вас одних, господин генерал, – противно захихикал он, – дела, знаете ли, дела!

Как только за Валоном закрылась дверь, де Марбёф перевел взгляд на Наполеоне. Несмотря на требование начальника военных училищ де Кералио примерно наказать Буонапарте, он не собирался следовать его совету. Да и зачем лишний раз огорчать Летицию, которой и без того приходилось нелегко.

– Я понимаю и уважаю твои чувства, Набули, – мягко произнес он, – но что ты будешь делать, если тебя отчислят из училища? Вернешься на Корсику ловить рыбу?

Мальчик покачал головой. Ловить рыбу он не хотел.

– Да, – продолжал де Марбёф, – тебе трудно, но надо держаться! Ты не хуже меня знаешь, что в армии твое будущее и ты станешь первым корсиканцем с высшим военным образованием. А это дорогого стоит!

Наполеоне кивнул. Все правильно, именно он станет первым профессиональным военным на Корсике, и никакие валоны не стоили того, чтобы ради них жертвовать будущим. И все же покупать образование ценой новых унижений он не собирался.