Читать книгу Ататюрк: особое предназначение - Александр Ушаков - Страница 5

Как и солдатами, великими не рождаются, и, словно подтверждая эту простую истину, маленький Мустафа ничем не напоминал собою будущего героя, а если чем и отличался от своих сверстников, так это только еще большей капризностью и непослушанием.

Но ослепленная любовью мать прощала ему все и спешила исполнить любую его просьбу.

А стоило ей только повысить на сына голос, как в его глазах мгновенно загорался недобрый огонь, и тогда ей казалось, что на нее смотрит не маленький ласковый волчонок, а способный на все матерый волк…

Пройдут годы, и уже совсем другие люди отметят удивительную способность глаз Мустафы менять свою окраску в зависимости от испытываемых им чувств.

Темневшие в минуты хорошего расположения духа, они становились почти стальными в минуты наивысшего нервного напряжения, как это бывало на фронтах.

«Глаза, дающие тон всему его облику, – писал в своих воспоминаниях полпред РФСР в Турции С.Аралов, – стальные, выражающие сильную волю.

Мне приходилось присутствовать при решении м боевых задач: тогда его глаза, казалось, не видели собеседника».

Когда мальчику исполнилось всего шесть лет, между родителями разгорелись ожесточенные споры о его будущем.

Правоверной из правоверных Зюбейде-ханым хотелось видеть сына духовным лицом, а куда более просвещенный Али Риза горел желанием отдать его в светскую школу.

– Отец мой, – вспоминал Ататюрк, – придерживался либеральных взглядов и прозападной ориентации, не принимал никакой религии. Он предпочитал светские школы в отличие от матери, которая настаивала на том, чтобы я получил мусульманское религиозное образование…

Дабы не обижать жену, Али Риза принял соломоново решение.

В положенный день ходжа отвел Мустафу в медресе, а через неделю отец перевел его в знаменитую на все Салоники светскую школу Шемси-эфенди.

И больше всех этому переходу радовался сам Мустафа.

Уж очень ему не понравилось сидеть на коленях в полутемной комнате и, заучивая наизусть суры, то и дело получать удары указкой от ходжи.

Но существует и другая версия перехода Мустафы в светскую школу.

Согласно ей подрастающий волчонок впервые показал свои острые зубы и в одно далеко не такое прекрасное для матери утро наотрез отказался ходить в медресе.

Для Зюбейде-ханым это было настоящим ударом, и чего она только не делала, чтобы наставить взбунтовавшегося сына на путь истинный.

И грозила, и требовала, и умоляла.

Но Мустафа был непреклонен.

И кто знает, может быть, именно эти часы, проведенные в полутемной комнате за насильственным изучением сур, породили в мальчике ту неприязнь к служителям культа, которую он пронес через всю свою жизнь.

Матери пришлось уступить, и, к великому ее огорчению, белоснежное одеяние, ветка вербы и позолоченный тюрбан за их полной ненадобностью были навсегда убраны в старый шкаф.

Маленький бунтарь с превеликим удовольствием отправился в светскую школу того самого Шемси-эфенди, о которой говорил Али Риза на памятном для всех семейном совете.

Конечно, его новой школе тоже было далеко до совершенства, но по сравнению с медресе это был шаг вперед.

Очень скоро Шемси-эфенди во весь голос заговорил о необычайном математическом таланте мальчика.

Не уступал он своим сверстникам и в других науках, на лету схватывая то, что с трудом давалось другим детям.

Но, как это ни печально, учился Мустафа недолго.

От чахотки умер потерпевший фиаско во всех своих коммерческих начинаниях и постоянно топивший свое горе на дне бутылки Али Риза, и семья оказалась на грани нищеты.

Чиновничья пенсия составляла сущие гроши, и, дабы хоть как-то сводить концы с концами, Зюбейде-ханым стала сдавать часть дома.

Денег все равно не хватало, и увязшая в долгах вдова была близка к отчаянию.

И, как это часто бывает, помощь подоспела с совершенно неожиданной стороны.

Вместе с Мустафой и его младшей сестрой отчаявшуюся женщину пригласил к себе ее сводный брат Хуссейн-ага, который работал управляющим крупного поместья в каких-то двадцати пяти километрах от Салоник.

Правда, и по сей день остается неизвестным, на самом ли деле испытывал приложивший руку к несчастливому браку Зюбейде-ханым «братец» угрызения совести, или был, как поговаривали злые языки, весьма неравнодушен к голубым глазам своей названой «сестрицы», выглядевшей, несмотря на пять родов, достаточно привлекательной.

Как бы там ни было, так своевременно последовавшее предложение было принято, и совершенно неожиданно для себя маленький Мустафа оказался в деревне, где царили первозданная тишина и полное отсутствие каких бы то ни было занятий.

Очень скоро сельская идиллия начала угнетать мальчика, чья деятельная натура настоятельно требовала хоть какого-нибудь занятия.

Но когда его дядька нашел ему таковое, Мустафа только презрительно скривил губы.

Ему совсем не улыбалось гонять ворон с полей, и он стал еще более дерзким и неуправляемым.

Понимавшая состояние сына мать не обижалась.

Да, чистый воздух и хорошее питание стоили дорогого, но и они не могли заменить чтения книг и общения с образованными людьми.

Дабы хоть чем-то занять сына и дать выход его постоянно бившей через край энергии, Зюбейде-ханым устроила его в расположенную в соседнем селе христианскую школу.

Но и здесь ее ждало разочарование: у мальчика не было ни малейшей охоты изучать старые и новые заветы из пришедшей на смену Корану Библии.

Ее взор упал на местного письмоводителя, но уже с первых уроков тот проявил такое невежество, что изумил им даже маленького Мустафу.

Договор был расторгнут, и… снова началось вынужденное безделье.

А где-то в школах скрипели перья, исписывались тетради и сверстники Мустафы уходили все дальше и дальше по ведущей в просторные чиновничьи кабинеты светлой дороге знаний.

В деревне время явно замедлило свой бег, и каждый проведенный в битве с воронами день все дальше отдалял Мустафу от намеченного ему матерью светлого будущего.

И ей не осталось ничего другого, как отправить сына в Салоники, в рюшдие – среднюю гражданскую школу, созданную правительством в Салониках, как и в других главных центрах империи…

Соскучившийся по занятиям Мустафа принялся поражать учителей своими недюжинными способностями и непостижимым умением схватывать все сказанное ими на лету.

Но и на этот раз Зюбейде-ханым недолго радовалась успехам сына, прошло всего два месяца, и он снова оказался не у дел.

За ссору с одним из учеников его жестоко избил помощник директора школы Каймак Хафыз, и тетка Мустафы забрала его из ненавистной ей светской школы.

И напрасно возмущенная его поступком мать требовала вернуться в школу.

Мальчик только хмурился и смотрел на нее своими удивительными глазами, в которых горели так пугавшие ее огоньки.

В школу возвращаться он отказался, несмотря на все ее увещевания и мольбы.

И только когда ее требования стали совсем нестерпимыми, Мустафа приподнял завесу тайны.

– Хорошо, – с каким-то поразившим Зюбейде-ханым спокойствием произнес он, – я вернусь в Салоники, но только для того, чтобы рассчитаться с Каймаком!

Испуганная его решительностью мать настаивать на возвращении в школу перестала.

В том, что Мустафа способен исполнить свою далеко не детскую угрозу, Зюбейде-ханым не сомневалась.

Была в нем какая-то непонятная ей сила.

Снова потянулись однообразные деревенские будни с их вынужденным бездельем, и снова Зюбейде-ханым потеряла с таким трудом обретенный ею покой и целыми днями размышляла о будущем сына.

Но на этот раз Мустафа не пожелал идти у нее на поводу и, к великому огорчению матери, пожелал стать… военным.

– Ты помнишь, какой подарок сделал тебе отец по случаю моего рождения? – спросил он мать.

– Саблю, – ответила мать.

– Куда ты поместила эту саблю?

– Над твоей колыбелью.

– Это означает, что отец хотел, чтобы я стал военным! – торжествующе воскликнул Мустафа. – Да ты и сама мне не раз говорила об этом, – неожиданно улыбнулся он.

Мать только покачала головой: надо же так все перевернуть!

А все дело было в том, что храбрец Мустафа в детстве страшно боялся мышей.

И когда он при виде их вздрагивал, мать успокаивала его.

– Ты же будешь солдатом! – говорила она. – Разве подобает солдату бояться?

По рассказам сестры Кемал Макбуле, ее брат с детства увлекался всем, что было связано с армией, очень интересовался оружием.

Да, это было так, однако расстроенная до глубины мать души, ответила решительным отказом.

Но… нашла коса на камень, и жестоко завидовавший щеголявшему по городу в форме учеников военной школы сыну их соседа майора Кадри Мустафа упрямо стоял на своем.

– Нашим соседом был майор Хатип, – вспоминал он позже. – Его сын Ахмет учился в военной школе, носил форму этой школы. Мне хотелось быть одетым, как он. Я часто встречал офицеров на улицах и понял, что должен пойти в военную школу, чтобы стать таким, как они…

Невзлюбивший мусульманское одеяние, мальчик страстно мечтал о том счастливом для него дне, когда и он наденет на себя военный мундир.

Вторил ему и Хуссейн-ага.

– Ты же сама видишь, – убеждал он сестру, – что с его раздражительностью и вспыльчивостью из него никогда не получится коммерсант и уж тем более духовное лицо! А в военном училище и учат хорошо, и дисциплина строгая, да и будущее его будет обеспечено! Почему ты упрямишься?

Но Зюбейде-ханым только качала головой.

Да, все так, и учили в военных училищах хорошо, и дисциплина была в них строгая, и будущее офицера в Османской империи было обеспечено.

Но любое военное училище в ее глазах являло собой не только светлый храм знаний, но и самый настоящий вертеп, где курсантов учили не только наукам, но и всем существовавшим на свете порокам.

И только при одной мысли, что ее любимый Мустафа будет служить этим порокам, ей становилось не по себе.

К тому же султанская армия постоянно воевала, и сына могли просто-напросто убить, и напуганная столь страшными для нее перспективами мать упрямо стояла на своем.

Все, что угодно, но никогда ее милый Мустафа не будет офицером.

Не пожелавший уступать маленький волчонок снова показал свои острые зубки и 12 марта 1993 года поступил в подготовительную военную школу в Салониках без согласия матери.

Стал ли Кемаль военным только из-за престижа военного мундира?

Подобный вопрос кажется упрощенным.

Да, сделать карьеру на государственной службе было мечтой каждого османа, а армия давала такой шанс.

В былые времена империя увенчала себя славой военных завоеваний, а в конце XVII века, когда побед стало меньше, реформаторы, в первую очередь, занялись преобразованием армии.

Обновленные, зачастую с помощью иностранных консультантов, и освобожденные от социальных предубеждений, офицерские школы превратились в передовые учреждения империи.

Стать пашой (генералом), офицером, или военным врачом мечтали многие мальчишки.

И все же, как ни велика была тяга ребят к так выгодно отличавшейся от мусульманских одеяний военной форме, решающую роль в их выборе играла все же не она.

Стремление защищать родину молодое поколение тех трудных для империи лет впитывало с молоком матери.

Именно Македония больше других областей страдала от военных угроз, и будущие офицеры с младых ногтей попадали в обстановку, где слово «патриотизм» было далеко не пустым звуком.

Далеко не последнюю роль играло и честолюбие.

Именно амбиции вместе с врожденным в каждом из них морлодых людей инстинктом самосохранения и патриотизмом заставляли многих юношей становиться офицерами.

Не обходилось и без романтики.

Другое дело, что не всем удавалось достичь на этом славном поприще тех вершин, какие было суждено покорить самому Мустафе.

Но, с другой стороны, сложно себе представить, что десятилетний Мустафа мечтал о карьере.

Какой бы скудной ни была информация о детстве и юности Кемаля, можно предположить, что его стремление стать военным было продиктовано желание носить красивую форму и самой обыкновенной романтикой.

Ведь армия – это война, а, значит, слава.

Зная упрямство Мустафы можно было не сомневаться в том, что он переступил бы через любую посмертную волю отца, если бы она шла вразрез с его собственными устремлениями.

«Взрослея, – скажет Кемаль в 1926 году, – я всегда предпочитал быть самостоятельным…

Тот, кто живет в семье, прекрасно знает, что постоянно находится под присмотром близких, впрочем, бескорыстным и очень откровенным.

Тогда оказываешься перед дилеммой: или повиноваться, или совершенно не считаться с их мнением и советами.

На мой взгляд, и то, и другое плохо».

Думается, что вряд ли подобное признание соответсвовало истине.

Где-где, а в военных училищах с их палочной дисциплиной никто самостоятельным не был.

Хотя кто знает!

Вполне возможно, Мустафа воспринимал подчинение воспитателям-офицерам как должное и не желал слушаться мать.

Конечно, та знала о той непостижимой легкости, с какой Кемаль сдал экзамены, и… продолжала оплакивать потерянного, как ей казалось, навсегда сына.

Но стоило ей только увидеть Мустафу в так идущей ему военной форме, как она, мгновенно позабыв все свои опасения, с неподдельным восхищением воскликнула:

– О, мой маленький паша!

Лед тронулся, и с этой минуты Зюбейде-ханым ни о какой другой карьере для своего «маленького паши» не помышляла.

Утешало ее и то, что трое сыновей ее родственников – Салих, Нури и Фуад Булджа – тоже решили посвятить свою жизнь служению в армии.

Для самого Мустафы наступили суровые после безмятежной и вольной жизни на природе времена.

И не знавшему дома, что такое «надо» и «нельзя», ему приходилось терпеть.

Но подобные мелочи не огорчали мальчика.

Он учился, а все остальное мало волновало его.

И уже тогда он мечтал о будущем.

Рюшдие была только первой ступенью среднего военного образования, после которой предстояла учеба в военном лицее, а затем и в Харбие, как называлась высшая военная школа.

Попасть в нее было нелегко: если средних военных училищ в Турции хватало, лицеев насчитывалось всего семь, а столичная Харбие была только одна.

И учиться в ней было верхом мечтаний любого курсанта, поскольку наиболее способные ее ученики, получив лейтенантский чин, зачислялись в классы генерального штаба, откуда выходили в чине капитана.

Эти офицеры являли собою армейскую номенклатуру, с уже обеспеченной карьерой, и Мустафа решил во что бы то ни стало войти в офицерскую элиту империи.

Благо, что все предпосылки у него для этого были.

Сразу начав выделяться среди сверстников, он прекрасно успевал по всем предметам, но особое предпочтение отдавал французскому языку и математике.

И уже тогда в нем стало заметно стремление к лидерству везде и во всем.

Асаф Илбай, который был другом детства Мустафы Кемаля, вспоминал, что он не очень любил участвовать в дворовых играх, а больше сидел и наблюдал за тем, как играют его товарищи.

Однажды Асаф Илбай и другие ребята все же уговорили Мустафу поиграть с ними, но узнав правила игры, Мустафа наотрез отказался наклониться, чтобы через него могли перепрыгнуть другие.

– Я, – сказал он, – не буду наклоняться, если кто-то хочет перепрыгнуть через меня, пусть прыгает так…

Еще рассказывают, что как-то раз в начальной школе на уроке физкультуры Мустафа участвовал в соревнованиях по бегу.

Победитель включался в список участников межшкольных соревнований. Мустафа, победив в первом туре, лидировал во втором, как вдруг увидел на обочине маленькую раненую птицу, которая пыталась взлететь.

Мустафа остановился и взял ее в руки.

В том туре он пришел последним, но было неимоверно счастлив оттого, что спас птицу.

И тогда ученик, который пришел первым, сказал:

– Мустафа остановился, чтобы спасти птичку, на самом деле он бегает быстрее меня и лучше представит нашу школу.

Учитель объявил победителем Мустафу, который в межшкольном соревновании завоевал для своей школы победный Кубок.

Проявлял он свои недюжинные способности и вне школы и часто становился победителем всевозможных математических конкурсов, организованных «Руководством для детей».

Тогда же в его жизни произошло знаменательное событие.

Дабы не путаться, учитель математики, Мустафа Сабри, предложил ему взять второе имя – Кемаль.

Гордый от сознания того, что ему предлагают получить имя, означавшее на арабском языке «зрелость» и «совершенство», он с радостью согласился и очень быстро оправдал его, получив сержантское звание и став старостой класса.

Он намного превосходил знаниями математики других учеников, и со временем преподаватель стал поручать ему проведение репетиторских занятий с одноклассниками.

Вот тогда все с некоторым удивлением увидели совсем другого Кемаля: нетерпимого к чужим слабостям и требовательного.

Его властный и вспыльчивый характер не нравился никому, но, как только его пытались поставить на место, он начинал говорить о своем особом предназначении.

Конечно, над ним смеялись, но Кемаль только презрительно морщился и продолжал пребывать в своем, как тогда многим казалось, весьма неприятном для него заблуждении.

Было ли это убеждение Кемаля заблуждением?

Как показала жизнь, нет, не было.

– Человек, не осознавший свое назначение, – говорил Конфуций, – не может считаться великим человеком.

Кемаль осознал, и теперь ему предстояло на собственном опыте осознать всю правоту и другого выражения Конфуция: «В жизни нет ничего важнее, чем исполнить предначертанное, и нет ничего более трудного…»

Доставалось от него и учителям.

Он не признавал никаких авторитетов и всегда оставался при своем мнении.

Наиболее ярко его нежелание оставаться на вторых ролях проявилось во время второго замужества матери, вышедшей замуж за служащего салоникского отделения французской табачной концессии «Режи» Рагыба-эфенди.

Конечно, будь Кемаль постарше, он понял бы жившую на скромные подаяния родственников и смертельно уставшую от нищеты мать и без особого насилия над собой смирился бы с появлением в своем доме нового папы.

Но куда там!

Самолюбие его было болезненно задето, и в знак протеста он… решил оставить родительский дом.

Да и что ему было делать там, где теперь первую скрипку играл другой мужчина?

И, несмотря на отчаянные попытки испытывающей несказанные страдания матери объяснить сыну неизбежность подобного шага, лед между ними тоньше не становился.

Никто не мог убедить Кемаля играть второстепенные роли, и, озлобленный на весь мир, он с мрачной решимостью говорил ничего не понимавшим в его странном поведении однокашникам:

– Они еще узнают, кем я буду!

Пребывая в те трудные для себя дни далеко не в самом лучшем расположении духа, он ссорился со всеми, кто только подворачивался ему под руку, и, обрекая себя на полное одиночество, продолжал жить обособленной от всех жизнью.

Да и зачем ему был кто-то нужен, если у него были книги и любимая математика.

А когда надоедало читать, он отправлялся гулять по Салоникам, любуясь великолепными памятниками римской и византийской архитектуры.

Это был крупный по тем временам город с населением более 150 тысяч человек, и большую часть его составляли бежавшие сюда еще в конце XV века из Испании от гонений Великого инквизитора Торквемады евреи.

Значительными по численности были общины греков и болгар.

Турок было всего 14 тысяч, приблизительно столько же было других мусульман: албанцев и так называемых дёнме – обращенных в ислам евреев.

И к великому удивлению Кемаля, те самые турки, к которым принадлежал и он сам, не только не процветали в Салониках, а находились в них на положении униженных и оскорбленных.

Разница была во всем.

В одежде, в жилищах, в манере вести себя.

И, попадая из центра города с его великолепной набережной, европейскими отелями и утопавшими в зелени особняками иностранцев в районы живших на окраинах мусульман, Кемаль видел огромную разницу.

Он с тоской смотрел на закутанных в паранджу женщин, однообразно и серо одетых мужчин и никак не мог понять, почему же и они не могут жить той же радостной и красивой жизнью, которая царила в немусульманских районах города.

Но еще больше поражало его презрение, с каким иностранцы обращались с его соотечественниками, унижая их везде, где только было можно.

Любой чиновник входил во дворец губернатора как на завоеванную территорию и всегда добивался того, чего хотел.

Кемаль с недоумением и обидой наблюдал за тем, как простой консульский курьер своей длинной палкой преграждал путь турецкому должностному лицу.

А что творилось в гавани, куда безо всякого на то разрешения заходили иностранные корабли и матросы с видом победителей разгуливали по городу.

Особенно безобразные сцены разыгрывались по вечерам, когда основательно подогретые вином иностранные моряки шатались по городу, задирая прохожих и приставая к женщинам.

И странное дело!

Все эти оскорбления Кемаль воспринимал так, словно они были направлены против него.

Однажды какой-то полупьяный матрос дал не успевшему уступить ему дорогу пожилому турку пощечину.

Кемаль не выдержал и кинулся на него.

От страшной расправы его спасло только чудо, поскольку с трудом сохранявший равновесие «морской волк» просто не смог догнать его.

Целый вечер бродил он по берегу моря, в сотый раз задаваясь вопросом, почему эти лощеные иноземцы ведут себя как победители и ни у кого из его соотечественников не возникает желания дать им достойный отпор.

Разве не достойны лучшей жизни они, завоевавшие пол-Европы и Африку?

Так почему же они пресмыкаются перед всеми этими французами и англичанами?

Кемаль вернулся в училище в плохом настроении, а потом целую неделю не выходил в город.

Надо полагать, что дело было не в какой-то особой его слабости и ранимости.

По всей видимости, в Кемале было нечто, идущее сверху, что каждый раз заставляло его душу болезненно сжиматься от обиды за таких же турок, каким он был и сам.

И это нечто усиливалось жившим в нем тем самым чувством высшей справедливости, которое заставляло его еще в школе всегда заступаться за слабых и беззащитных.

Возможно, именно тогда в наполненной обидой душе появлялись и крепли первые ростки того самого чувства, которое и принято называть национальным самосознанием.

Унижение себе подобных всегда порождает в душах избранных желание избавить их от этих страданий.

Да и в самом сострадании изначально заложена великая истина тайного знания, так или иначе освещавшего внутренний мир такого избранного.

И именно это тайное знание, в конце концов, зажигает в душах великих тот самый костер, который рано или поздно сжигает окружавшие их ветхие формы, а рождающаяся при этом мудрость постепенно складывает пока еще смутные контуры будущей жизни.

– Боль на кончине пальца чувствуется во всем теле, – говорил сам Кемаль, и эта фраза объясняет многое…