Читать книгу На войне. В плену (сборник) - Александр Успенский - Страница 3

1914 год. Июль месяц. Мирная лагерная жизнь 27‑й пехотной дивизии (близ станции Подбродзе Виленской губернии) шла своим размеренным темпом, по расписанию, утвержденному начальством. Вставали в пять часов утра, потому что в шесть часов стреляющая часть уже должна открыть огонь по своим учебным мишеням, а до стрельбища полчаса ходу.

Вообще, тогда занятия были продолжительные и тяжелые и на полигоне, и в окрестностях местечка Подбродзе, в песках под жгучими лучами солнца или под дождем, безотменно.

Хорошо обученная, любимая генералом Ренненкампфом, 27‑я пехотная дивизия высоко стояла как по стрельбе, так и по строевым успехам.

В субботу, 12 июля[1], 106‑й Уфимский полк стрелял на полигоне с шести часов утра до двенадцати часов дня. Я тогда командовал 16‑й ротой. Желание Государя Императора, чтобы войска стреляли «отлично», обратилось в строгое требование Командующего войсками (генерала Ренненкампфа) округа выбивать на стрельбе много «сверхотличного». Роты, выбивавшие сверхотличную оценку, расхваливались, и их ротные командиры выдвигались по службе, а соревнование в стрельбе между ротами, вообще, поддерживало энергию и дух не только офицеров, но и солдат.

На стрельбище, несмотря иногда на страшную жару, время летело быстро. Успех или неуспех роты при подсчете попавших в мишени пуль самим командиром полка, любимым нами полковником Константином Константиновичем Отрыганьевым (стрельба шла «смотровым» порядком), его похвала или строгое замечание взвинчивали нервы офицеров. Чисто физическое утомление чувствовалось только после окончания стрельбы, когда нужно было возвращаться с ротой со стрельбища в лагерь.

Там нужно сходить в хозяйственную часть полка, получить деньги, письма, посылки в роты; затем – обед в полковом офицерском собрании и после обеда – короткий, прямо мертвецкий сон. В четыре часа вечера уже опять нужно учить роту в поле – очередные по расписанию занятия – до шести-семи часов вечера (а если таковых нет, то ночное учение с одиннадцати часов до двух-трех часов ночи). Вечером, до сна, нужно прочитать приказ по полку, сделать по нему необходимые распоряжения по роте для занятий следующего дня и, наконец, самому поужинать. Раньше одиннадцати часов вечера трудно было лечь спать, а утром с пяти-шести часов уже опять на ногах.

А зимние занятия? Они бывали еще утомительнее, потому что приходилось нести их не только на воздухе, но и в душной казарме; вкладывать всю душу для обучения молодых солдат, чтобы из простого деревенского неповоротливого, умственно слаборазвитого парня сделать воина-бойца, защитника своей Родины.

Зимой обыкновенно было очень много занятий и с ротой, от восьми до двенадцати часов, и офицерских тактических занятий, от часа до трех часов, а после занятий (от трех до шести часов) в ротах нужно вечером, от семи часов иногда до десяти часов вечера, выслушать лекцию офицера Генерального штаба в гарнизонном собрании; так что часто офицеру для своих личных дел не оставалось времени!

Да, как глубоко неправы были разные гг. социалисты, называя тогда нас, офицеров, «дармоедами»! Эти «просветители» народа, пролагавшие путь большевизму, забывали, что почти все новобранцы, взятые из темной, совершенно неграмотной среды, возвращались с военной службы не только грамотными, но и сознательными патриотами, любящими свою Родину!

Эти солдаты на войне с первых же боев доказали на деле всю любовь к Родине, храбро сражаясь и умирая за нее! Я говорю здесь о кадровых солдатах, наших воспитанниках и учениках, а не о той фабричной массе, которую просвещали своей агитацией на погибель России господа социалисты и К°… Но продолжаю…

В субботу, 12 июля, вечер я закончил в своем лагерном офицерском собрании. Была репетиция любительского спектакля. Участвовали, под моим режиссерством, полковые дамы, барышни и офицеры. Ставил я «Медведя» и «Предложение» Чехова. Репетиция прошла оживленно, после репетиции очень весело поужинали, и часов в двенадцать ночи проводили мы нашу добрейшую мать-командиршу с дочерьми до ее барака. Крепко заснул я у себя только в первом часу ночи.

Рано утром, часов в пять, раздался громкий стук в двери и крик моего вестового: «Ваше высокоблагородие! Вставайте! Тревога!» И действительно, отчаянные, резкие звуки дежурного горниста неслись по всему лагерю, слышались беготня и крики солдат в разных направлениях.

Я быстро оделся и на бегу к своей роте успел узнать от полкового адъютанта, что дивизия, по телеграмме Военного Министра, должна к завтрашнему утру быть в месте своей штаб-квартиры, то есть в Вильне.

Кем-то оброненное роковое слово «война» начало передаваться из уст в уста, волнуя каким-то особенным, острым, и радостным и, вместе, жутким чувством наши сердца…

Не больше как через десять минут с момента «тревоги» полк уже стоял, готовый к выступлению. Командир полка поздоровался. Команда: «Смирно! Под знамя слушай на караул!» Блеснули шашки и штыки…

Раздались торжественные и красивые звуки музыки… Полк замер: вдали показалось свышевековое (сотый юбилей полк отпраздновал в 1911 году) знамя, плавно заколыхалось перед рядами полка и стало на свое место впереди знаменной роты…

Сколько раз за свою долгую военную службу я всегда с особым наслаждением любил переживать этот чудный момент отдания чести полковому знамени! Мысленно перед моим взором проносились картины славных боев, где это знамя в течение ста лет водило полк к победам и славе! Невольно задумался я теперь, глядя на него: осенит ли оно полк новыми победами? Или…

Но вот слышится команда старого командира: «К ноге», «На молитву! Шапки долой!» Молчаливая или шепотом произносимая молитва, мелькание крестного знамения двух тысяч рук солдат и офицеров. «Накройсь!», «Полк на плечо!», «Шагом марш!» И под веселые звуки своего полкового марша полк двинулся в путь!

Помню встревоженные лица и личики полковых дам и барышень, выскочивших прямо с постели провожать свой полк. Хорошенькие дочери подполковника Пархоменко наивно кричали мне: «Александр Арефьевич, а как же наш спектакль?! Когда же следующая репетиция?» Я со смехом крикнул им: «На фронте!» Хотя я сам не отдавал себе отчета, почему я так пошутил? Ведь никто еще точно не знал, будет ли война, и, быть может, просто дивизия вызывается в Вильно ввиду каких-нибудь беспорядков, железнодорожной забастовки и т. п.

Переход из лагеря в Вильно, более пятидесяти верст в один день, был очень тяжелый даже для такого втянутого в марши и крайне выносливого полка, как наш полк, тем более что днем стояла сильная жара. Быстро двигаясь и сделав один большой привал на пару часов, полк с рассветом 14 июля уже входил в Вильно, в свои казармы на Снипишках.

Здесь узнали, что весь огромный гарнизон Вильно прибыл из мест своих лагерей. Потом, значительно позднее, узнал я, что это невероятно быстрое сосредоточение всех гарнизонов пограничных округов России произвело в Германии огромное впечатление. Ведь в это время происходил обмен телеграммами между императорами двух огромных монархий.

В Вильне уже распространились слухи, что будет война, но мало кто этому верил, и жизнь шумного большого города шла своим темпом.

15 июля была получена телеграмма начать подготовительную мобилизацию, то есть выполнять домашние работы для настоящей мобилизации. От раннего утра до позднего вечера мы работали в полковой канцелярии, цейхгаузах и у себя в ротах. Наконец, 17 июля, поздно вечером, получена была в полку телеграмма начать мобилизацию, первый день считать 31 июля.

Командир полка полковник К. К. Отрыганьев собрал всех офицеров, врачей и чиновников в канцелярии, прочитал телеграмму, роздал нам всем мобилизационные пакеты и, сказав горячую речь о честном выполнении всеми своих обязанностей, поздравил с походом.

Помню вдохновенное выражение его мужественного лица… Торжественные звуки оркестра: «Боже, Царя храни!» Крики: «Ура!» Прощание офицеров 2‑го батальона, получившего особое назначение и отправлявшегося на фронт сейчас же (в город Мариамполь).

С получением Высочайшего манифеста о войне с Германией в городе начались патриотические манифестации. Несмотря на национальное и религиозное различия населения, взрыв негодования против Германии, объявившей войну России, был общий. Это доказывали манифестации и шествия по городу с национальными русскими флагами, в которых принимали участие все слои населения.

Война! Сколько раз за время своей службы задумывался я над этим словом! Война – экзамен для каждого офицера, поверка всех военных знаний, приобретенных им за время своей службы.

Но война с таким серьезным противником, как Германия, об армии которой мы столько прослушали лекций наших офицеров Генерального штаба, а о последнем немецком строевом уставе делал сообщение в полковом собрании я сам. «Вперед на врага, во что бы то ни стало!» – красной нитью идет через всю вторую часть этого устава («Наступление»). Правда, русская армия более ста лет не дралась с немцами, после того, как она взяла Берлин, но те же немцы разбили французскую армию и в Версале продиктовали свой мир!

«Главное, – думал я, – не опозориться, не осрамиться со своей ротой, а умереть – все равно – суждено только один раз, и ведь так красиво умереть за Родину на поле брани! „Нет больше сея любви, как душу свою положить за други своя“, – ведь именно эта евангельская фраза самого Иисуса Христа была написана на стене в моей 16‑й роте, вокруг киота с ротным образом! А на этом образе изображен был Святой Первомученик архидиакон Стефан, убитый разъяренной толпой язычников за свою проповедь о Христе и, значит, первый положивший душу свою за самого Христа!»

Все эти мысли волновали меня в те дни и во время работ по мобилизации, и по вечерам, когда в городе встречал я шумные манифестации, и дома у себя в редкие часы отдыха.

Мобилизация шла гладко и спокойно. Полностью прибыли на пополнение, до рядов военного времени, запасные солдаты, пополнился конский состав. Каждая рота стала выглядеть, как батальон. Много прибыло сверх штата запасных унтер-офицеров и большинство заслуженных, часто с георгиевскими крестами и медалями за Японскую войну. Как было досадно ставить этих героев старших унтер-офицеров на отделения вместо взводов, а младших унтер-офицеров старшими в звене, а то и просто рядовыми за неимением вакансий!

Кроме того, благодаря необдуманной организации, с объявлением войны должны были идти и пошли в бой полностью все кадровые унтер-офицеры, люди опытные, прекрасно знающие свое дело обучения молодых солдат. И горько вспоминать, что весь этот цвет русской армии, все эти храбрые маленькие начальники погибли в первых же боях.

Конечно, еще более жаль было кадровых офицеров, особенно ротных командиров и младших офицеров, которые являлись ближайшими воспитателями и учителями армии. Они выступили с начала войны буквально все (по четыре-пять человек на роту) и в первые же месяцы войны были перебиты, тяжело ранены или попали в плен. И очень, очень скоро, уже с начала 1915 г., армия стала пополняться на фронте и в тылу не настоящими офицерами, а прапорщиками, то есть молодежью, совершенно неопытною в военном деле, а главное, по своему духу, в большинстве случаев, противниками всего военного; кроме того, некоторые из них были заражены теоретической утопией социализма и, конечно, разлагающе действовали на психику солдат.

Не та организация была у немцев. В первых боях и далее у них участвовали только четверть всех кадровых офицеров и унтер-офицеров, а три четверти в строю были запасные. Остальные три четверти кадровых офицеров и унтер-офицеров несли дома трудную работу по подготовке частей к бою.

Славные загорелые лица запасных, прибывших в мою роту, мне нравились. Большинство из них были трезвые, опрятные хлебопашцы, а не фабричные заводские, тронутые пропагандой и кабацкой «культурой». Ознакомиться со всеми ими так близко, как знал я своих солдат, не было теперь возможности. Настроение у солдат было бодрое. Более скучно и задумчиво вели себя еврейчики.

Со своей 16‑й ротой я сжился очень хорошо, командовав ею уже пятый год. На войну рота шла в составе двухсот сорока нижних чинов при трех младших офицерах: поручик Кульдвер, поручик Бадзен и подпоручик Врублевский. Все трое прекрасные строевые офицеры. Фельдфебель был сверхсрочной службы подпрапорщик Нагулевич – необыкновенной расторопности.

На должности взводных командиров в роте были: один сверхсрочный подпрапорщик Карпенко (1‑й взвод), старшие унтер-офицеры: Афанасьев (2‑й взвод), Калинин (3‑й взвод) и Комаров (4‑й взвод); все – мои воспитанники с момента поступления их в роту; поэтому и я их отлично знал, и они мои служебные требования понимали быстро; а требования, предъявляемые в то время начальством к ротным командирам относительно подготовки роты к бою, были очень велики.

Командующим округа был тогда генерал-адъютант Ренненкампф – «желтая опасность», как его прозвали офицеры: он носил желтые лампасы и мундир Забайкальского казачьего войска, пожалованный ему за боевые отличия; ну а «опасным» он был вследствие своего крутого характера.

Еще будучи нашим корпусным командиром, он высоко поднял боевую подготовку 3‑го армейского корпуса: постоянными маневрами, пробными мобилизациями, кавалерийскими состязаниями, боевой стрельбой с маневрированием даже в морозы, состязаниями в походном движении и т. п., причем войска всегда видели его среди себя на коне, несмотря ни на какую погоду, красивым, «лихим», простым в обращении! Заканчивая состязания между ротами на наступление, генерал Ренненкампф отличившегося командира роты называл «королем наступления», а командира, рота которого выбивала наибольший процент сверх «отличного» – «королем стрельбы»!

Сколько проделано было в лагерное и зимнее время таких «наступлений» и «оборон» и днем, и ночью, и на учениях, и на смотрах против обозначенного противника! Сколько раз моя рота стреляла по мишеням в близкой к бою обстановке, и стреляла почти всегда «отлично», а последние три года подряд «отлично», а таких рот в полку было только три! «И вот, – думал я, – предстоит теперь последний „смотр“ в настоящем бою с могучим противником!» Бодро и весело, как-то особенно старательно распоряжались во время мобилизации, исполняли мои приказания и вообще вели себя мои унтер-офицеры, все эти мои любимые из любимых солдат, мною поставленные маленькие начальники, в огромном значении коих на войне я крепко убедился в первых же боях.

Вот, наконец, последний день мобилизации.

Полк, более 3 500 штыков, с развернутым полковым знаменем, в составе четырех батальонов четырехротного состава каждый, при пулеметной команде (восемь пулеметов), роте службы связи и полковом оркестре, выстроился на Снипишской площади «покоем» для напутственного «на брань» молебна.

Люди в полном походном снаряжении, вещевые мешки солдат с полной выкладкой, патронные сумки, полные патронов, кроме ротных патронных двуколок.

Состав офицеров полный, то есть семьдесят пять человек. Командиры батальонов и рот – верхом.

Не могу забыть, как в это время явился на службу из отставки славный поручик Н. Н. Нечаев, пулеметчик, ушедший из полка год тому назад вследствие потери одного глаза, совершенно выбитого от взрыва ракеты (несчастный случай). Разрешение одноглазому офицеру вступить в ряды родного полка было дано не сразу, а по особому ходатайству командира полка. Каким огнем любви к родине горел этот выдающийся офицер, впоследствии во время боев сражавшийся и умерший настоящим героем! Вечная ему память!

В это же время подал прошение на Высочайшее имя о принятии его вновь на службу в полк отставной полковник А. Н. Соловьев, прослуживший в нашем полку непрерывно тридцать шесть лет! Он прибыл на фронт уже в конце 1914 года.

Командный состав полка, выступившего на войну, был следующий:

Командир полка, всеми нами любимый и глубокоуважаемый полковник Константин Константинович Отрыганьев.

Командир 1‑го батальона – георгиевский кавалер, участник Японской войны – подполковник Борзинский.

Командир 2‑го батальона – подполковник Сацукевич.

Командир 3‑го батальона – подполковник Симоненко, георгиевский кавалер Японской войны.

Командир 4‑го батальона – подполковник Красиков, переведенный из 105‑го Оренбургского полка.

Начальник хозяйственной части – подполковник Войцеховский.

Подполковники Байков и Гензель – при штабе корпуса.

Полковой адъютант – штабс-капитан Цихоцкий.

Командиры рот:

1‑й – капитан Епикацеро.

2‑й – капитан Пясецкий.

3‑й – капитан Кемпинский.

4‑й – капитан Комарницкий.

5‑й – капитан Пузиновский.

6‑й – капитан Гарныш.

7‑й – капитан Серебренников.

8‑й – капитан Костомаров.

9‑й – капитан Трипецкий.

10‑й – капитан Цитович.

11‑й – штабс-капитан Баллод.

12‑й – капитан Соловьев.

13‑й – капитан Барыборов.

14‑й – штабс-капитан Сазонов.

15‑й – капитан Гедвилло.

16‑й – капитан Успенский.

Пулеметной команды – штабс-капитан Страшевич.

Нестроевой роты – штабс-капитан Приходько.

Проводить полк на войну и помолиться за него явились все семьи и знакомые офицеров, сверхсрочных подпрапорщиков и унтер-офицеров и много народу. На аналое положен принесенный из полковой церкви большой позолоченный образ Святого Великомученика Димитрия Солунского, покровителя 106‑го Уфимского полка и образ Уфимской Божией Матери в ризе, чудной работы из жемчуга, поднесенный нашему полку от города Уфы в день сотого юбилея.

Полковой священник, заслуженный протоиерей отец Василий Васильевич Нименский уже облачился.

Командир полка поздоровался с полком. Команда: «На молитву – шапки долой, певчие перед полк», – и начался молебен.

Много повода для толков и суеверий дало случайное падение полкового образа с аналоя во время молебна, причем разбилось стекло киота. Недобрая примета, в действительности, на войне оказалась для полка роковой!..

Прекрасное слово о мужестве и небоязни смерти произнес наш полковой священник, всеми уважаемый пастырь. При целовании креста он всех офицеров и солдат окропил освященной водой.

Затем горячее слово командира полка, напомнившего о присяге, о любви к царю и Родине, «ура», оркестр играет «Боже, царя храни»! У многих на глазах слезы в эту торжественную минуту. Сейчас же после молебна полк двинулся к вокзалу.

Прощание с семьей. Жена благословила меня и повесила на шею образок Остробрамской Божией Матери, зашитый в ладанке. Я глубоко верю, что с молитвой я спасен был во многих боях. Помню слезы ее и моих трех детей: двух сыновей – кадетов Полоцкого корпуса (каникулы еще не окончились, и они были дома) и дочери – гимназистки пятого класса Виленской Мариинской гимназии. Как тяжело было с ними расставаться! В последний раз я благословил их, поцеловал жену и дочь, вскочил на коня и догнал роту. Мальчики мои провожали меня до самого вокзала, идя рядом со мной и с ротой. Я ехал верхом на Янусе – полукровке.

В образцовом порядке совершилась посадка полка в вагоны: ведь столько раз учили мы роты этому в мирное время!

Последнее прощание, последний свисток кондуктора, как эхо – отклик паровоза и… прощай, Вильна – красивая столица Литвы! Прощай, славный город Гедимина, где прошла почти вся моя жизнь: детство, юность и мужество!.. Как в калейдоскопе промелькнули воспоминания: детства, ученья, юнкерства, производства в офицеры, мои увлечения сценой, женщинами, любовь, женитьба, семья, дети… служба…

Что-то дальше будет?! И колеса под вагоном мерно выстукивали, словно повторяя вслух мои мысли: «Что-то будет? что-то будет?» Проехали станцию Ораны, где всегда в буфете можно было скушать необыкновенно вкусные пирожки, а сейчас на этой станции стояли три воинских поезда, ожидая своей очереди отправления, и к буфету трудно было добраться. Из Оран свернули на станцию Артиллерийскую и далее на станцию Симно, куда прибыли 25 июля.

Окрестности Симно были пунктом средоточения всей 27‑й дивизии; авангард же (105‑й полк) уже занимал в это время город Кальварию, а части кавалерии двинуты были на германскую границу.

Симно – небольшое местечко с красивым озером. Здесь полк выгрузился и расположился по хатам и сараям, причем сейчас же было к западу выслано сторожевое охранение: усиленные заставы и дозоры.