Читать книгу На войне. В плену (сборник) - Александр Успенский - Страница 5

Утром 5 августа, часу в восьмом, поднялись роты; выяснялись потери вчерашнего боя. Командир полка обходил роты и опрашивал командиров батальонов и рот о подробностях боя на разных участках полка, о потерях убитыми и ранеными.

Сам раненый, командир 4‑го батальона подполковник Красиков еще был при батальоне и только по настоянию командира полка, узнавшего от врача о серьезности его ранения, сдал командование 4‑м батальоном капитану Гедвилло, командиру 15‑й роты, и был эвакуирован в полевой госпиталь.

Этот храбрый офицер впоследствии был в боях еще раз ранен и затем убит. Вечная ему память!

Продолжаю: подполковник Красиков доложил командиру об отбитии атаки немцев в конце боя и о вывозе трех орудий с поля боя. Полковник Отрыганьев благодарил и хвалил роты за первые молодецкие действия в бою. Как приятно было выслушать эту похвалу из уст любимого командира! Я видел, как сияли лица солдат моей роты и особенно подпрапорщиков и унтер-офицеров. После ухода командира полка шутки и буйное веселье все время до выступления царили в роте.

Но высшее начальство, оказалось, было сильно недовольно исходом боя. Был получен приказ командующего Первой армией генерала Ренненкампфа с угрозой предать полевому суду тех командиров полков, кои не удержали уже занятые в бою позиции, если сегодня же не овладеют ими снова.

Приказ командира корпуса генерала Епанчина определенно указывал начать немедленно наступление и взять Герритен, Допенен – Будветчен.

Итак, после обеда 27‑я дивизия двинулась вперед со всеми мерами охранения. Каково же было наше общее изумление и радость, когда при продвижении вперед мимо мест вчерашнего боя мы противника не нашли! Прошли все местечки, в том числе и Герритен, – немцы пропали!

Мы видели на поле еще не убранные трупы убитых, наших и немцев. Особенно ужасное зрелище представлял участок к югу от местечка Иогельна, где вчера разыгралась катастрофа со 105‑м полком! Убитые лежали вперемешку, и русские, и немцы. Здесь же лежали убитые офицеры 105‑го полка во главе со своим храбрым несчастным командиром! Несчастный благодаря вине высшего начальства – штаба корпуса, который – это точно установлено – мог и не дал знать, что 40‑я дивизия отстала, и тогда полковник Комаров не принял бы немцев за русских на нашем левом фланге…

Кто знает?.. Быть может, тогда гораздо выгоднее для нас окончился бы этот первый бой?

Между прочим, убитый полковник Комаров лежал без сапог. Значит, уже появились проклятые «шакалы», которые под прикрытием ночи грабили убитых!

Когда мы проходили Герритен, кто-то заметил на одном ветвистом густом дереве привязанное высоко кресло; оказывается, здесь 4 августа сидел во время боя наблюдатель и корректировал стрельбу артиллерии, как нам сообщил немецкий пленный унтер-офицер.

Жителей в местечках и усадьбах совершенно не было, но видно было, что они бежали недавно. В домах мы заставали еще теплую плиту, еще не остывшее жаркое, неоконченную на швейной машине работу; гуляющих около домов лошадей, коров, свиней и много домашней птицы, которая и попадала тогда в ротный котел!

Вообще, во время первого нашего наступления в Восточную Пруссию, помимо сытного, обильного в то время казенного довольствия солдаты питались гусями, индюками и свининой в разных видах!

Между прочим, в походе до первого боя, многие (из запасных) солдаты моей роты, как доложил мне фельдфебель, легкомысленно растеряли свой шанцевый инструмент, и в первом же бою за это некоторые из них и поплатились, когда на остановках цепи нечем было вырыть себе укрытие… И вот теперь, после Сталупененского боя, на походе, я увидел, что все солдаты несут не только малые, но и большие, тяжелые, для полевых работ, лопаты, забранные в немецких усадьбах!

6 августа 27‑я дивизия продвигалась вперед без боя. Только вечером была перестрелка нашей разведки с немцами; сторожевые аванпосты их были обнаружены на реке Роминтен. Итак, немцы после Сталупененского боя отскочили за реку Роминтен.

Когда мы пришли в деревню Ентзунен, устроились по сараям на ночлег роты. Зная, что скоро предстоит бой, мы, ротные командиры, отправились в штаб полка сдать казначею казенные деньги, какие были у нас на руках.

Вспоминаю в этот вечер своего друга капитана Трипецкого, командира 9‑й роты. Это был опытный командир роты и в то же время страстный любитель музыки и выдающийся скрипач. Подружились мы с ним в годы молодости, и дружба началась на почве любви к искусству. Когда я устраивал в полку (стоянка была в глухом местечке Олита Виленской губернии) любительские спектакли и литературно-музыкальные вечера, Митя Трипецкий с большим успехом выступал, играя на скрипке. Мы жили тогда на одной квартире, и я всегда, как зачарованный, слушал его бесподобную игру. Потом мы расстались. Я перешел в другой полк, спасаясь от Олиты, и вернулся в полк, когда он уже стоял в Вильно. Митя женился по любви на вдове с двумя дочерьми-подростками, которых полюбил, как родных. Наша дружба возобновилась.

Печальный и грустный шел он теперь со мной из штаба полка к ротам. Совсем стемнело. Вдали, где-то далеко, слышалась канонада и стояло огромное зарево от пожара: немцы-жители сами поджигали дома, чтобы зарево пожара указывало их армии путь нашего наступления. Митя Трипецкий с волнением говорил мне, что ничего хорошего для нас из этой войны не выйдет. «Немцы победят, а меня, – сказал он, – убьют!» Я старался его успокоить, но ничто не помогало… Очевидно, предчувствие близкой смерти его не обманывало!

Когда он написал в тот вечер последнее письмо своей жене, он попросил и меня дописать ей несколько строк привета. «Это будет ей приятно», – говорил он. Я написал.

Когда его супруга получила это письмо, Мити уже не было в живых!

20 августа рано утром (еще не рассвело) полк был поднят с ночлега в местечке Ентзунен. Получен боевой приказ штаба дивизии: противник сосредоточивается на западном берегу реки Роминтен; дивизии приказано занять позицию для боя на линии Матишкемен – Варшлеген – Соденен (около города Гумбинена). В первую линию назначены наш 106‑й, 108‑й полки и сборный (после Сталупененского боя) батальон 105‑го полка, со всей артиллерией, а 107‑й полк в дивизионном резерве у имения Рудбарчен. Соседи: слева – 40‑я и справа – 25‑я дивизии.

К 7 часам утра наша дивизия была уже на указанной позиции.

И вот, только что наш полк подошел к местечку Матишкемен, как немцы открыли артиллерийский огонь: и шрапнель, и гранаты начали рваться над полком.

Заметно было, что на этот раз уже с самого начала боя у нас было больше хладнокровия и выдержки, чем в начале первого крещения огнем при Сталупенене.

Быстро артиллерия выехала на позицию, выбрав наблюдательные пункты; пулеметы заняли хорошие, с большим обстрелом, места; полетели наши артиллерийские снаряды и пулеметные струи к немцам! Наш полк в передовой линии успел быстро занять позицию между Матишкемен и Варшлеген, окопаться и открыть свой меткий огонь. Немецкие чемоданы летели в сторону штаба дивизии. Слышно было по сильной канонаде, что и наши соседи, 25‑я и 40‑я дивизии, тоже ведут бой.

Вообще, это был встречный бой. Характер самого боя здесь был несколько иной, чем под Сталупененом.

Здесь немцы не могли стрелять с заранее точно измеренных расстояний по русской пехоте и артиллерии, как под Сталупененом, где у них была безошибочная стрельба «по квадратам», начерченным на бумаге у корректора стрельбы (как нам сообщил один пленный немецкий унтер-офицер из поляков). И немецкая артиллерия в начале Гумбиненского боя с дальних расстояний стреляла не метко.

В этом бою немцы (17‑й генерала Макензена корпус и 1‑й корпус из Кенигсберга), как и мы, сначала наступали цепями, но, хотя и на дальнем расстоянии, наш ружейный и пулеметный огонь косил их поднимавшиеся для перебежки цепи и группы. Особенно отличилась здесь наша пулеметная команда, прямо не дававшая своим метким огнем немецким пулеметам держать планомерный огонь, и нанесла немцам в этом бою большие потери. Начальник команды штабс-капитан Страшевич за этот бой произведен был в капитаны.

В самом начале боя, при наступлении, у нас был тяжело ранен пулею в колено командир 3‑го батальона подполковник Симоненко, Георгиевский кавалер Японской войны. Он сейчас же написал приказание своему заместителю, командиру 9‑й роты капитану Трипецкому, вступить в командование батальоном. Солдат связи от 9‑й роты, бывший при нем, под огнем понес эту записку и вручил капитану Трипецкому, и вот, когда последний поднялся, чтобы направиться к месту командира батальона (при резервной роте), бризантный снаряд разорвался прямо на груди Мити Трипецкого, и он сразу пал мертвый! Предчувствие смерти его не обмануло!..

Почти в это же время убит в цепи, во время атаки, командир 1‑й роты капитан Д. П. Епикацеро: большой осколок шрапнели вонзился ему между глаз, тоже – мгновенная смерть! Вечная им обоим память! Это были честные рыцари-офицеры!

Из молодежи пострадали в этом бою человек пять, в том числе младший офицер моей роты поручик Бадзен, раненный в ногу, когда со своей полуротой сделал в цепи перебежку, успев занять очень важную позицию, причем до конца боя остался в строю. Прекрасный строевой офицер в бою оправдал лестное о нем мнение всех офицеров и поддержал боевую честь моей роты.

При наступлении, в наших же окопах, убит на своем наблюдательном пункте 27‑й артиллерийской бригады командир батареи подполковник П. П. Шилов. Уже с Гумбиненского боя и дальше связь между пехотой и артиллерией и корректирование артиллерийского огня крепко были налажены присутствием среди самых наших цепей таких артиллеристов-наблюдателей, как убитый доблестный командир батареи подполковник Шилов. Геройскую смерть нашел он в рядах родного, вырастившего его полка, потому что отец его (покойный полковник П. Н. Шилов) был коренной уфимец, прослуживший в нашем полку непрерывно более тридцати лет!

До девяти часов утра бой шел с переменным успехом, но в девять часов немцы особенно яростно стали атаковать наш полк; соседняя дивизия (25‑я) на этот раз немного опоздала с занятием своей позиции, хотя ее артиллерия уже открыла огонь. Казалось, вот-вот немцы ворвутся клином в промежуток двух дивизий, но боевая 25‑я дивизия скоро перешла сама в атаку, местами доводя бой до штыков, и немцы опять свои главные силы направили на нашу 27‑ю дивизию.

Тогда, чтобы поддержать передовую линию, начальник 27‑й дивизии генерал-лейтенант Адариди двигает вперед дивизионный резерв – 107‑й пехотный Троицкий полк, и сам со своим штабом переходит близко в район боя, в рощу около Матишкемен, где рвалась и шрапнель, и «чемодан», а иногда жужжали и пули.

Начальника штаба дивизии Генерального штаба полковник Радус-Зенкович здесь организовал связь, при помощи десяти полевых телефонов, со всеми полками, с соседними дивизиями и со штабом корпуса, что имело громадное значение для управления и исхода боя.

Приблизительно в это время, как потом показывали пленные офицеры, явился сюда к немцам сам командир 17‑го корпуса – знаменитый впоследствии генерал-фельдмаршал Макензен и, «искусству вопреки, наперекор стихиям», вместо атаки цепями двинул свои войска сомкнутым строем, непрерывными колоннами, причем развевались знамена и играла музыка! Их артиллерия в это время развила ураганный огонь.

Не могу забыть этого неожиданного и опасного момента! Генерал Макензен хотел подействовать на психику противника: несмотря на огромные потери, сразу запугать – ошеломить его воображение и могучим ударом опрокинуть врага!

Но наша дивизия не растерялась: открыт был такой точный и планомерный огонь по всей линии – а цель была такая большая! – что немцы, понеся огромные потери, остановились и залегли. Хорошо поработали здесь и наши пулеметы, и наша артиллерия! Бой продолжался.

В двенадцать часов и в два часа немцы пытались опять таким же открытым штурмом опрокинуть наши полки, но и на этот раз это им не удалось, несмотря на полное презрение к смерти храбрых сынов Германии. Много полегло их здесь во время этих открытых (в сомкнутом строю колоннами!) атак!

Как совместить, что эти же мужественные воины в бою под Гумбиненом опозорили себя нечеловеческим зверским преступлением: во время одной из атак они поставили в первые ряды своих атакующих горсть несчастных русских пленных, безоружных… пока они не были все расстреляны!..

Менее успешно в это время шел бой у 25‑й дивизии; некоторые ее части уже были немцами оттеснены, особенно сосед наш на правом фланге, 100‑й пехотный Островский полк. И опять явилась угроза нашему полку. Передние немецкие линии были уже шагах в семистах и ближе… Некоторые наши роты стреляли уже с постоянным прицелом. Казалось, бой дошел до своего высшего напряжения!.. Сердце дрожало: кто устоит? А ум подсказывал: кто первый начнет отступать – тот погиб!..

В два часа тридцать минут немецкий артиллерийский дивизион (двенадцать орудий), желая поддержать свою пехоту, совершенно открыто выезжает на всем видимую позицию, в тысяче шагов от 108‑го полка, и открывает огонь. Но наши батареи, увидав такую, на редкость открытую, цель, засыпали ее таким ураганным огнем, что храбрый дивизион сейчас же был расстрелян, и двенадцать орудий стали нашими трофеями!

Таким образом, до 3½ часа дня наша дивизия не уступила ни одной пяди земли немцам, несмотря на их яростные атаки. Вот что значит в бою «отличная стрельба»! Вот где пригодились и оправдали себя стрелковые труды и упражнения в мирное время… Здесь можно было, словами генерала Ренненкампфа, назвать всю нашу 27‑ю дивизию с ее артиллерией «королем стрельбы»!

И вот, наконец, часу в четвертом немцы не выдержали нашего огня, который по мере сближения становился все более метким, дрогнули и… начали отступать! Начатое планомерно, под прикрытием огня своей артиллерии, отступление по всему фронту, с развитием нашего ураганного огня артиллерии, пулеметов и пехоты, это отступление перешло в панику и местами – целыми частями – в бегство! С наших наблюдательных пунктов можно было видеть потрясающую картину, как от нашего огня целыми рядами падали, словно подкошенные, бегущие вдоль шоссе и канав при нем немцы! Как бежали они в беспорядке, бросая по дороге свое оружие… Моментально пропала вся их железная дисциплина!

А что было бы, если бы мы дрогнули и начали отступать? – задал я себе вопрос и мысленно представил себе весь ужас положения отступающего! Радостью и гордостью наполнилось сердце, прямо ликование написано было на всех наших измученных ужасами боя лицах! Мы победили! И кого – немцев!

Неотступно мы преследовали огнем врага, артиллерия продолжала косить их отступающие колонны. Уже отдан был начальником дивизии приказ двинуться вперед для дальнего преследования…

Но в это время по приказу свыше движение было приостановлено «ввиду общей обстановки», и остатки противника постепенно скрылись из наших глаз.

В этом бою наш полк взял 4 орудия и 8 зарядных ящиков, 6 пулеметов, 900 винтовок и около 500 пленных, а трофеи всей 27‑й пехотной дивизии выразились в 15 орудиях, 25 зарядных ящиках, 13 пулеметах, свыше 3 000 ружей и более 1 000 пленных.

В общем, Макензеновский корпус потерял в Гумбиненском бою более восьми тысяч человек.

Но не это важно. Важно то, что наша победа под Гумбиненом имела огромные последствия и влияние на весь ход войны. Поражение сильного, из отборных войск (например, части 1‑го армейского корпуса Кенигсбергского гарнизона, состав которого по качеству войск считался наравне с гвардией), Макензеновского корпуса, паническое бегство его от Гумбинена до фортов Кенигсберга, – произвело потрясающее впечатление на все население Восточной Пруссии!

Нужно сказать, что главным элементом населения в Пруссии были помещики – все бывшие военные, начиная от высоких рангов: личных генерал-адъютантов и любимцев самого императора Вильгельма (их роскошные имения-дворцы я сам видел при дальнейшем наступлении) и кончая бывшими фельдфебелями. Вся Восточная Пруссия считалась поэтому передовым, крепким авангардом, и жители, как мы узнали потом, и мысли не допускали, чтобы кайзер позволил русским захватить эту «жемчужину в его короне»!

А когда узнали о приказе командующего немецкой армией генерала Притвица «всей армии отступить за реку Вислу», то есть оставить совершенно Восточную Пруссию в руках русских, – началось повальное бегство всех этих богатых и знатных семейств; все дороги в Берлин были забиты этими беженцами!

В Берлине, при помощи печати своих знатных мужей, личных друзей и любимцев кайзера, они произвели настоящую «революцию» возмущения и ропота. Так, например, известный немецкий писатель Hermann Gierl писал тогда («Der Schutz des Ostens»): «К каким результатам приведет приказ генерала Притвица отступить за Вислу, трудно даже и представить. Пруссией овладеет русская власть и после этого – открытый путь через Силезию на Берлин! Война может быть проиграна…»

И вот результат всего этого: нарушение тщательно разработанного немецким Большим генеральным штабом (генерала Мольтке) плана войны в первые же дни, именно – снятие с французского фронта на Майне двух сильных корпусов и отдельной кавалерийской дивизии для спасения Восточной Пруссии! Сняты эти корпуса с главного, решающего исход боя с французами на Марне крыла, и… Париж был спасен! Это признали французские военные авторитеты и сами немцы во главе с генералом Людендорфом.

Начальник дивизии генерал Адариди объезжал полки и поздравлял с победой. Настроение было восторженное. При встрече со мной генерал крикнул: «С победой, капитан!» И добавил тут же: «С настоящей победой!» «Не сомнительной, как под Сталупененом», – подумал я. «Взаимно поздравляю, Ваше Превосходительство!» – ответил я любимому начальнику дивизии.

Кроме официальной службы, мне пришлось узнать ближе генерала Адариди во время последней полевой поездки в мае месяце, где я был тоже командирован среди других подполковников и капитанов. С удовольствием вспоминаю эту учебную поездку, особенно самого руководителя по решению офицерами задач в поле – генерала Адариди. Строгий по службе, вне службы это был обаятельный, простой и милый собеседник, в чем мне пришлось убедиться, когда иногда мы оставались с ним вдвоем по утрам (я заведовал хозяйством, то есть довольствием всех офицеров на этой полевой поездке), не всегда выезжая в поле.

Радовались победе генералы, командиры полков и офицеры; радовались не менее и солдаты, как только смерть перестала смотреть в очи… Шутки, смех и неистощимые рассказы из разных эпизодов счастливо окончившегося боя все время звучали среди офицеров и солдат!

Несмотря на утомление, я и офицеры одной батареи поехали верхом смотреть бывшее поле битвы. Какие картины мы здесь увидали! Общий фон поля – это словно огромный лист липкой бумаги («смерть мухам»), усеянный трупами тысячи мух, но… это были не ничтожные мухи, а защитники своей родины и в большинстве цветущая молодежь! В каких только позах не настигла их смерть!

Вот и геройский артиллерийский дивизион, расстрелянный ураганным огнем русской артиллерии. Издали некоторых из убитых офицеров и канониров его можно принять за живых, так выразительны их остекленевшие взоры и застывшие жесты и позы.

Вот молодой офицер с поднятой саблей, запрокинутой головой и открытым, кричащим ртом (вероятно, команду), с глазами, устремленными в небо, застыл у самого орудия! Вот солдат, совершенно как живой, наполовину вставил снаряд в орудие и с не отнятыми от него руками, стоя на коленях, вперил глаза свои с каким-то особым удивлением вверх, словно спрашивает: «В чем дело?!» – и т. д. Эти фигуры издали казались живыми, но когда мы подошли ближе, то увидели, что у офицера три четверти головы сзади были оторваны и осталась буквально одна маска, а у солдата выбит был весь живот. Очевидно, смерть была моментальная и безболезненная, поэтому и сохранилось такое живое выражение на их лицах.

Вот батарея, расстрелянная на самом выезде на позицию в полной запряжке, не успевшая не только открыть огонь, но и остановиться: все убитые люди и лошади дружно лежат вместе на своих местах, а солдаты лежат даже верхом на лошадях или поблизости их.

Лошади! Бедные животные! Чем они виноваты во всей этой катастрофе, случившейся между людьми?!

Верст на пять-шесть протянулось то страшное поле смерти; особенно много было, целыми рядами и колоннами, убитых немцев на разных шоссе, идущих от поля боя, и в канавах вдоль них – путь бегства после поражения! Ужасное впечатление производили оторванные ноги, руки и другие части тела, валявшиеся поблизости. Санитары подбирали раненых немцев; наши раненые, лежавшие ближе к госпиталю, вероятно уже все были отправлены на перевязочные пункты.

Но какое озлобление было у немцев против своих победителей! Когда некоторые из наших офицеров помогали санитарам разыскивать еще не умерших раненых немцев, неожиданно посыпались выстрелы! Оказывается, стрелял раненый немец-офицер, выпустив из маузера всю обойму! Одной пулей был ранен в руку подпоручик Самойлович, а другой пулей задет в плечо подпоручик Прокоп. Обе раны были легкие. Возмущенный Самойлович вынул свой револьвер и хотел тут же пристрелить немца, но… пожалел раненого «лежачего» врага, почти лишившегося после этой стрельбы сознания, и только совершенно обезоружил его.

Пленных отправляли в штаб корпуса в Олиту – офицеров отдельно. Некоторых из пленных офицеров успели накормить и напоить вином и чаем в офицерском буфете. Большинство немецких офицеров держали себя напыщенно; некоторые вслух говорили, что Германию победить нельзя, немцы непобедимы! Смешно было слушать это из уст пленного немца и после поражения их Макензеновского корпуса!

Поздно вечером, когда мы ложились спать, узнали, что на завтра назначена первая – после перехода через границу 14 августа – дневка, то есть день отдыха. Первый раз подошел к нам обоз второго разряда, и явились к нам наши денщики.

Как сейчас вижу своего Ивана. Это был славный скромный юноша, преданный мне всей душой, что и доказал он не раз во время войны.

Я помню, какой радостью сиял он после каждого крупного боя, когда, вопреки всяким тыловым слухам о моей смерти, он находил меня живым!

В те редкие случаи на войне, когда обоз второго разряда и денщики прибывали к нам, какими он окружал меня заботами о моем питании, сне, белье, обуви и т. д.!

Когда же готовились мы к бою и обозу второго разряда приказывалось уезжать от нас, когда я, передав Ивану все свои домашние поручения, прощался с ним, он каждый раз плакал, как ребенок, и целовал мне руки, чем приводил меня в немалое смущение. Итак, мы с удовольствием переодели свежее белье, почувствовав на время какую-то умиротворенность, и легли спать в эту ночь на 8 августа в своих походных кроватях. Но… заснуть я все равно не мог: запах мертвечины, карболки, йодоформу и т. п. наполнял весь воздух, нигде от него нельзя было избавиться, а с ним и от навязчивых, больных, бредовых идей – отголосков ужасов боя… предсмертных криков и стонов!..

Дело в том, что на второй половине хаты, где мы ночевали, лежали и громко стонали трое очень тяжело раненных немцев-офицеров, которых не успели свезти днем, и наш младший зауряд-врач, из студентов, все время старался помочь им. Я узнал от него, что немцы эти выжить не могут, что этой ночью умрут… Невольно ставил себя в их положение, жалел их… мучился всю ночь сам и заснул опять только с рассветом. Утром узнал, что рядом лежат два покойника, третий немец еще жив.

В этот день, 8‑го, я ничего не мог есть; казалось, вся пища пропахла трупами и йодоформом.

Утром, как только проснулся, быстро оделся, помылся и, буквально, бежал из этого места ночлега. Я спешил на похороны наших, убитых в бою, офицеров и солдат и, особенно, моего друга Мити Трипецкого. Какое же горе для меня было услышать, что их ночью отвезли в штаб дивизии и уже сегодня рано утром всех похоронили на сельском кладбище местечка Матишкемен!

Я верхом поехал на это кладбище. Как сейчас вижу срезанные снарядами кресты, деревья и часть разрушенной ограды этого места вечного покоя! И его не пощадила война!

Солдат похоронили в одной братской могиле под большим крестом. Близко, при входе на кладбище, нашел я свеженасыпанные офицерские могилы с небольшими сосновыми крестами. На одном из них прочитал надпись: «106‑го пех. Уфимского полка капитан Дмитрий Тимофеевич Трипецкий, убит в бою 7 августа 1914 г.» Слезы полились у меня неудержимо, скорбью сжалось мое сердце… Я опустился на колени перед этой могилой, где мирно спит мой друг! Бедный Митя! Как скоро ты отвоевал! Как не хотел ты умирать! Скоро ли мы с тобой теперь увидимся?! Прощай, милый друг! Я припал к его кресту и долго-долго плакал, пока мой конь, гулявший рядом, не толкнул меня… и не вернул к действительности! Я разыскал могилы и других полковых товарищей. Между прочим, нашел и могилу командира 1‑й роты капитана Дмитрия Павловича Епикацеро… Вспомнил утренний рассказ командира нестроевой роты капитана Приходько, что когда уложили Дмитрия Павловича в гроб, хотели вынуть тот огромный кусок шрапнели, что вонзился у него в лоб между глаз, но не смогли и похоронили с этим орудием его смерти на лбу! Отпевал всех убитых священник 107‑го пехотного Троицкого полка, он же и благочинный 27‑й дивизии, потому что наш батюшка уже в это время был у немцев в плену.

Грустный ехал я из Матишкеменского кладбища по направлению к штабу полка. Везде кругом были следы от вчерашнего боя. Разрушенные, еще дымящиеся после пожара пустые здания, срезанные телеграфные столбы и деревья, изрешеченные пулями стены зданий, зиявшие пустотой выбитые рамы и двери, дыры от снарядов, а местами следы запекшейся крови, грязная вата, марля… и везде, везде одуряющий запах трупа и дезинфекции!..

Когда я подъехал к штабу полка, некоторые офицеры уже обедали за наскоро сколоченными тут же, в поле, длинными столами. Я сел за стол.

Но что это творится в природе?! Солнце потускнело, потемнело, и все в поднебесной стало до жути серым, землистым!.. Оказывается, это было солнечное затмение 21/8 августа 1914 года. На меня в этот момент оно произвело гнетущее впечатление. Казалось, сама природа возмущалась этой братоубийственной бойней и оделась в траур сумерек и печали!

Но вот солнце постепенно начало открывать свой ясный, веселый лик! Вся природа – поля, леса, сады – осветилась и ожила… Захотелось шума, веселья, песен! И действительно, скоро под влиянием яркого солнца, выпитого вина и веселых, победных речей молодых офицеров на душе стало легче!

Пришла телеграмма о пожаловании Государем Императором ста процентов наград на наш полк за победу у Гумбинена, и стало еще веселее! Я получил на шею красивый крест Св. Станислава второй степени с мечами. Все награды наши были тут же спрыснуты!

Но странно… как только вернулся я в свою хату, приподнятое настроение сейчас же упало: здесь было уже три покойника; третий немецкий офицер только что скончался, и я застал картину перевозки их трупов для похорон. «Memento mori», – опять ясно звучало в моем мозгу…

Когда санитарная повозка с красным крестиком увозила их вдаль, я невольно задумался о судьбе этих трех немецких офицеров. Все трое молодые; у всех, вероятно, есть невесты, а быть может, и жены, матери, сестры…

Как все эти женщины плакали бы сейчас, если бы видели их умершими! И как долго они будут жить с представлением о них как о живых героях, защитниках родины, пока дойдет до них весть о их смерти!..

Бедная жена Мити Трипецкого сейчас уже узнала о его смерти! Известная картина: денщик привозит вещи и походную кровать убитого офицера… Какое горе и ужас вызывает это в каждой такой, осиротелой, семье! Вот его вещи, а его самого уже нет и не будет! «Он убит», – докладывает со слезами денщик и, как честный солдат, точно и аккуратно все имущество своего барина сдаст семье.

И вот, во время горя и отчаяния оплакивающих его смерть вдовы и детей, приносят с почты запоздалое письмо еще живого Мити! Такое ласковое, милое письмо, со всеми самыми мелкими житейскими интересами и вопросами, письмо – полное жизни!.. Я потом узнал, что жена Мити чуть с ума не сошла в этот момент! Она всех стала уверять, что это ошибка, что он жив… что убит кто-то другой, а не Митя… «Вот он пишет… он жив, я прочитаю вам письмо его!»

Какой ужас! И пока она не убедилась, что Мити нет на свете, черствые люди смеялись и называли ее сумасшедшею…

Но довольно о смерти! Довольно грусти и печали! Полк наш двигается вперед, вся 1‑я армия, опрокидывая немецкие небольшие разведочные части, проходит через города и местечки и усадьбы вглубь Восточной Пруссии.