Читать книгу Россия в войне 1941-1945 гг. Великая отечественная глазами британского журналиста - Александр Верт - Страница 4

Солдаты вермахта ломают шлагбаум на пограничном пункте в Сопоте (граница Польши и Вольного города Данцига), 1 сентября 1939 года

После похабного Мюнхенского соглашения Чемберлен, возомнивший себя великим героем, который «спас мир для нынешнего поколения», начал и вовсе игнорировать своего французского союзника и в совместном англо-германском заявлении, которое он и Гитлер опубликовали на следующее утро после Мюнхенского соглашения, заложил основу для «будущих» двусторонних англо-германских переговоров. Французам это не понравилось, поэтому, воспользовавшись первой представившейся возможностью, Даладье и Боннэ пригласили Риббентропа в Париж для двусторонних франко-германских переговоров. Но нельзя сказать, что Германия стала лучше относиться к Франции после Мюнхена. Уже 9 октября, выступая с речью в Саарбрюкксне, Гитлер ни словом не обмолвился о Франции, хотя говорил, находясь всего в нескольких километрах от французской границы. Но он подчеркнул зато, что линия Зигфрида будет укреплена еще надежней, и тем ясно дал понять, что полон решимости не допустить какого-либо вмешательства Англии и Франции в восточноевропейские дела. Новым явлением было также то, что Гитлер наложил фактически свое вето на участие в английском правительстве врагов «умиротворения» – Черчилля, Идена и Дафф Купера. Одна французская газета, очевидно инспирируемая Боннэ, приписывала также Гитлеру слова, что, «пока во главе французского правительства стоят Даладье и Боннэ, опасности конфликта между Германией и Францией не будет». Это заискивание перед Гитлером, эта позиция «что прикажете?» была типичной для англо-французских руководителей в период непосредственно после Мюнхена. Полушутя-полусерьезно люди начали называть Боннэ и Чемберлена гитлеровскими «гаулейтерами» во Франции и в Англии.

Во Франции меж тем начались события, предвещавшие недоброе. Палата депутатов одобрила Мюнхенское соглашение – против голосовали только коммунисты и один правый депутат, известный журналист Анри де Кериллис. Даладье и Боннэ старались нажить себе на этом политический капитал, говоря, что они добились «почетного мира», что Чехословакия осталась суверенной, независимой страной и что коммунисты – это почти единственные из французов, кто хочет ввергнуть Францию в войну. В правительственной и фашистской прессе началась разнузданная кампания против коммунистов. Даладье, теперь усвоивший диктаторские замашки, становился все более оголтелым в своем антикоммунизме и всячески подчеркивал, что с Народным фронтом, как он считает, теперь навсегда покончено. В своей речи на съезде партии радикалов в Марселе он обрушился на коммунистов как на «агентов иностранной державы», которые хотят войны и которые, кроме того, «грубо оскорбляют г-на Чемберлена». Даладье решил, что он будет работать с правыми и центром, и отказался от сотрудничества не только с коммунистами, но и с социалистами. Через месяц после съезда в Марселе, в конце октября, Даладье сорвал и подавил всеобщую забастовку французских трудящихся.

«Доктрина» свободы рук для Германии на Востоке казалась теперь англо-французским правящим кругам все более привлекательной. Сразу же после Мюнхена инспирируемая Боннэ газета «Тан» заявила, что франко-советский договор и франко-польский союз «во многом утратили свое практическое значение»; своего кульминационного пункта эта кампания достигла в ноябре и декабре, накануне, во время и после визита Риббентропа в Париж, когда «Тан», «Матэн» и другие газеты предались настоящей оргии, исступленно требуя в своих статьях «свободы рук для Германии на Востоке». Нечто очень похожее происходило также в Англии и США, где «Дейли мейл» и херстовская пресса развернули кампанию за создание «великой Украины» путем «присоединения» всей Советской Украины к Закарпатской Украине. Эту «великую Украину» должны были «основать» под германской эгидой авантюристы такого сорта, как престарелый «гетман» Скоропадский, Бискупский и другие «лидеры украинских националистов», проживавшие в Берлине.

В Англии Чемберлен между тем упивался своей «славой» умиротворителя. «Политика умиротворения, как ее называют, – это такая политика, которой мое правительство хочет искренне посвятить себя», – заявил премьер-министр в своей речи 1 ноября. Четыре державы, сказал он, могут плодотворно сотрудничать, несмотря на различия режимов. Будет совершенно естественно, продолжал Чемберлен, если Германия «займет господствующее положение в восточной и юго-восточной Европе». Он осторожно обошел вопрос, не придется ли в конце концов Англии поступиться и своими колониальными владениями для Германии, но эти его недомолвки вызвали настоящую бурю во Франции, где общественное мнение было настроено решительно против того, чтобы уступать Германии какие-либо французские колонии. Против этого протестовали не только деловые круги и французская армия, но также и депутаты от французских территорий в Африке, которые никак не хотели, чтобы их страны попали когда-нибудь под власть такого человека, как Гитлер, объявивший всех чернокожих «полуобезьянами».

Как только Чемберлен добился от Гитлера в Мюнхене заверения, что «между нами войны не будет», Боннэ решил в свою очередь заполучить у немцев такое же обещание в отношении Франции. 22 ноября он торжественно объявил, что договоренность насчет такого заявления достигнута и что для его подписания в Париж приедет Риббентроп. В своей книге «Франция и Мюнхен» (A. Werth, France and Munich, London, 1939) я рассказал о необычной атмосфере, которая окружала этот странный визит. После загадочного убийства одного германского дипломата, служившего в германском посольстве в Париже, которое совершил 7 ноября какой-то молодой еврей, по Германии прокатилась широкая волна еврейских погромов, а это только усилило антинацистские настроения во Франции. Правительство опасалось демонстраций против Риббентропа – из-за этих погромов, а также из-за Мюнхена. Поэтому Риббентроп и его жена находились под усиленной полицейской охраной всюду, где бы они ни появлялись: на вокзале, где их встречали, в отеле «Крийон», где они остановились и где для них был отведен особый, находившийся под сильной охраной вход, у Триумфальной арки, где Риббентроп возложил на могилу Неизвестного солдата венок, украшенный лентами с фашистской свастикой. В Париже воцарилась прямо-таки нацистская атмосфера. Так, например, «дорогим» гостям устроили два приема – один Даладье и другой Боннэ и «неарийцев» из состава французского правительства, а их было двое, Зэ и Мандель, ни на один не пригласили. Одну часть французской прессы Боннэ различными средствами приструнил и вынудил к полному послушанию, другая же ее часть «вела себя, как надо», потому что кормилась германскими субсидиями (а субсидии немцев на фашистскую пропаганду во Франции выросли, говорят, в 1938 г. до 10 миллионов долларов). Одним из излюбленных занятий некоторых насквозь продажных французских борзописцев, таких, как Жюль Зауэрвейн из «Пари-суар» или редакторы «Матэн», стало доказывать, что Франция больше не имеет интересов в Восточной Европе и что ее обязательства перед Польшей и Советским Союзом утратили силу. Как уже было сказано, именно примерно в это время пресса подняла страшную шумиху вокруг идеи создания «великой Украины» под властью Скоропадского и других германских марионеток. Хотя с виду франко-германская декларация о дружбе была довольно безобидной – в ней даже говорилось, что она не затрагивает «особых отношений обеих стран с третьими державами», – Риббентроп во время переговоров намекнул, что если теперь интересы Франции и Германии не противоречат друг другу, то это означает, что у Франции нет больше «интересов» в Восточной Европе. Кроме того, несколько дней спустя, выступая во внешнеполитической комиссии палаты депутатов, Боннэ (по словам Кериллиса, который был членом этой комиссии) заявил, что он «не убежден в том, что Россия, Польша и Румыния способны обороняться против Германии» и он рассчитывает на то, что Германия сумеет добиться ряда «мирных» завоеваний в Восточной Европе. Только если эти страны докажут, что они сильны в военном отношении, Франция может подумать о своих военных обязательствах перед ними; отсюда следовал вывод, что если они окажут сильное сопротивление Германии, то тогда, возможно, и Франция сочтет своим долгом выступить в их защиту, в противном же случае она это делать не намерена. Другими словами, Франция считает, что лучше будет, если эти страны согласятся на кое-какие «мирные» завоевания Германии, то есть уступят ей, например, Данциг и Польский коридор. Все подобные интонации в переговорах Боннэ с Риббентропом звучали в высшей степени подозрительно, так же как и кампания в прессе за создание «великой Украины» и т. п. Я в то время много писал об этом, и Боннэ чуть было не выслал меня из Франции.

Еще никогда в Париже так не пахло фашизмом, как в эти четыре месяца после Мюнхена. Политика умиротворения и предоставления Германии «свободы рук на Востоке», шедшая нога в ногу с истерической кампанией против коммунистов в самой Франции, достигла своего апогея. Между тем трагедия испанских республиканцев близилась к своему завершению. В январе 1939 г. Франко захватил Барселону и французское правительство поспешило установить дипломатические отношения с правительством Франко, направив к нему своим послом Петена. Даладье пытался поднять немного свой личный престиж, отправившись в турне по Южной Франции и Северной Африке, где он, особенно не опасаясь за последствия, дал отпор Муссолини и итальянским фашистам, носившимся с лозунгом «Тунис, Корсика, Ницца». Немцы, видимо, не поддерживали Муссолини в этом вопросе, и Даладье мог позволить себе быть дерзким с итальянцами! В действительности эта поездка Даладье на Средиземноморское побережье и в Северную Африку имела тоже прямое отношение к политике «свободы рук для Германии на Востоке». Даладье как бы хотел подчеркнуть: пусть в Европе происходит что угодно, а для Франции важно лишь сохранить за собой свои средиземноморские и африканские владения; в этом был своего рода отголосок фланденовской политики «поворота лицом к империи».

Тревожная послемюнхенская зима подходила к концу, когда 15 марта 1939 г. гитлеровские войска полностью оккупировали Чехословакию. Обещанный Чемберленом «мир для нынешнего поколения» кончился, и вся лживость и лицемерие мюнхенской политики вскрылись меньше чем за полгода.

Можно задать вопрос: каковы же были истинные мотивы, толкнувшие Англию и Францию на позорную мюнхенскую капитуляцию? Слишком упрощать это дело не следует. Несомненно, что люди вроде Чемберлена и Боннэ подсознательно чувствовали, что Гитлер почти наверняка не удовольствуется захватом только Австрии и Судетской области. Но они думали, что есть, может быть, какой-то маленький шанс и на то, что он не потребует большего. Они лелеяли план создания в Европе «директората четырех держав», коалиции, из которой Советский Союз был бы исключен и в решениях которой малые страны не принимали бы никакого участия. Франция, в частности, была связана прочным военным союзом с Чехословакией. Она знала, что соединенная военная мощь Франции, Чехословакии и Советского Союза почти наверняка заставила бы Гитлера отказаться от своих притязаний на Судетскую область. И все же какое-то сомнение насчет того, как будет реагировать Гитлер, у нее оставалось. Что же касается Чемберлена, то для него главной заботой было не иметь никакого дела с Советским Союзом. Не прошли даром и старания профашистской пропаганды, которая и во Франции, и в Англии на протяжении нескольких месяцев вдалбливала людям мысль, что теперь, когда Гитлер захватил Австрию, «чешский бастион», этот краеугольный камень французской системы союзов, более или менее утратил уже свое значение. Очень много шумела эта пропаганда и на такую тему, что «какое, дескать, Франции (или Англии) дело до того, что три миллиона немцев Судетской области хотят быть немцами?». Кроме того, правительства Франции и Англии всеми силами старались сыграть на глубоко укоренившихся в обеих странах пацифистских настроениях и страхе перед войной, – страхе не только перед войной, в которой они могли бы потерпеть поражение, но и перед войной вообще. Большое место занимала в этой пропаганде мощная линия Зигфрида, которая, дескать, чрезвычайно затруднит военный прорыв в Германию и потребует больших человеческих жертв. Был и еще один аргумент в пользу мюнхенской политики: говорилось, что как Англия, так и Франция должны еще выиграть время на свое перевооружение, что у обеих стран (а особенно у Франции) авиация пока очень слаба, а пресса «пораженцев» этому подпевала, всячески раздувая леденящие кровь угрозы Геринга послать в случае чего германскую авиацию на Париж.

Политика Франции и Англии в отношении Советского Союза продолжала в течение всего этого периода оставаться враждебной. Когда после «аншлюсса» Советский Союз предложил провести консультации с Англией, Францией, США и Чехословакией, Чемберлен отклонил это предложение, как «несвоевременное». В мае М. М. Литвинов предложил Боннэ начать переговоры между генеральными штабами обеих стран, но не получил на это никакого ответа. Ни в июле, когда английское правительство послало в Чехословакию Ренсимена, ни в последующие недели, когда оно продолжало оказывать давление на чехословацкое правительство, оно не сочло нужным консультироваться с СССР. В сентябре на предложение Литвинова французскому поверенному в делах в Москве о немедленных консультациях между обоими правительствами, переговорах между генеральными штабами и демарше перед Лигой наций не последовало никакого ответа. Аналогичные предложения советского посла в Англии Галифаксу 7 сентября постигла такая же судьба. 23 сентября Литвинов заявил английскому представителю в Женеве, что Советский Союз готов прийти на помощь Чехословакии, и предложил немедленно начать военные переговоры. Никакого ответа.

Хотя пораженческая пропаганда на Западе только и твердила, что «русские ничего не делают» и что, во всяком случае, если даже они предложат свою помощь Чехословакии, о проходе советских войск через Румынию не может быть и речи, мы теперь знаем, что в Киевском военном округе были в то время сосредоточены крупные силы советских сухопутных войск и авиации и что Советский Союз пришел бы на помощь Чехословакии, если бы та обратилась к нему с такой просьбой и особенно если бы Запад что-то предпринял для этого со своей стороны. Правда, 24 сентября французская армия и английский флот были приведены в боевую готовность, но уже по прошествии трех дней французский посол в Берлине Франсуа Понсе дал ясно понять Гитлеру, что ничего очень серьезного в этом нет и что на самом деле французское правительство готово фактически уступить всем его требованиям. Почетная роль «миротворца», предложившего созвать мюнхенскую конференцию, досталась Муссолини.

Горькая и унизительная правда была в том, что в Англии и Франции широкая публика встретила Мюнхен вздохом облегчения. Чехов жаль, конечно, но зато мир в Европе спасен. Как мы говорили выше, во Франции только коммунисты и еще один человек голосовали против Мюнхенского соглашения. В Англии реакция была чуточку острей – там Черчилль, Иден и Дафф Купер открыто выразили свое неодобрение, а Дафф Купер в знак протеста вышел из правительства, но, как показали дополнительные выборы в Оксфорде, Чемберлен пользовался (пока) довольно большой поддержкой в стране.

«Доктрину», гласившую «предоставим Германии свободу рук на Востоке», начали открыто пропагандировать не до, а скорее после Мюнхена, особенно когда стало ясно, что Гитлер скоро потребует новых жертв. Чемберлену хотелось, чтобы его «творение», искалеченная Мюнхеном Чехословакия, была оставлена в покое; он надеялся также, что Гитлер не тронет и Польшу. Вот почему в Англии лелеяли мысль, что если Гитлер захочет чего-то еще, пусть он это получит, развивая свою экспансию в юго-восточном направлении; отсюда бредовые планы создания «великой Украины» и отсюда же заявления Чемберлена о том, что на Востоке и Юго-Востоке Европы (то есть на Балканах) Германия должна занять «господствующее положение».

Как бы то ни было, Гитлер стал действовать вразрез тому, на что надеялся Чемберлен. 15 марта он захватил Чехословакию и принялся за Польшу. Вторжение германских войск в Чехословакию поставило Чемберлена в исключительно смешное положение, и, как догадывался французский посол в Берлине Робер Кулондр, такой плохо продуманный английский шаг, как гарантии Польше, был подсказан отчасти личным чувством раздражения и разочарования, охватившим Чемберлена. В палате общин такие ораторы от оппозиции, как Ллойд Джордж, Арчибальд Синклер и Хью Дальтон, резко критиковали это решение правительства, заявляя, что оно может оказаться ловушкой, если Англия не заручится поддержкой Советского Союза.

18 марта между Англией, Францией и Советским Союзом фактически были начаты переговоры и с тех пор все время продолжались, однако никакие советские предложения не принимались и Чемберлен старался лишь добиться односторонних гарантий СССР для Румынии и других стран. 21 марта английское правительство, отклонив сначала более эффективный советский план, выступило с предложением, чтобы Англия, Франция, Польша и СССР опубликовали четырехстороннюю декларацию о взаимных консультациях; но это предложение было в свою очередь отклонено польским правительством, которое не хотело иметь никаких дел с Советским Союзом, опасаясь, по словам Бека, только «спровоцировать» этим Гитлера. Вместо этого он, как мы видели, вырвал у Чемберлена знаменитые английские «гарантии». Наконец, после еще нескольких столь же неконструктивных предложений англичан Советское правительство предложило 17 апреля заключить прямой англо-франко-советский военный союз. По этому договору три державы обязались бы оказывать друг другу всяческую помощь, включая и военную, в случае агрессии в Европе против любой из трех договаривающихся сторон, а также оказать аналогичную помощь всем восточноевропейским странам, расположенным между Балтийским и Черным морями и граничащим с Советским Союзом. Но это «предложение, о котором мы даже не смели мечтать», как назвал его Кулондр, было снова отклонено английским правительством.

Только после этого Сталин, очевидно, решил, что в отношении внешнего мира Советскому Союзу нужна более гибкая политика. В своей речи на XVIII съезде партии 10 марта он выразил почти одинаковое недоверие и к «агрессивным государствам» (Германия, Италия, Япония), и к государствам, стоящим на позиции «невмешательства» (Англия и Франция), и предупредил советский народ, что надо соблюдать осторожность и не дать провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками, втянуть в конфликты Советский Союз. Несмотря ни на что, Литвинова сочли человеком, расположенным в пользу Англии и Франции и против Германии. Молотов, сменивший его на посту наркома иностранных дел, относился к обеим группам держав почти с одинаковым недоверием, и это было, пожалуй, неудивительно после всего того, что произошло в Испании, и особенно после Мюнхена.

Очевидно, однако, что, несмотря на большое недоверие, с которым СССР относился к Англии и Франции, эти три державы могли в то время сплотиться против Гитлера, если бы а) они поторопились заключить между собой не только союз, но и военную конвенцию, в которой было бы точно предусмотрено, что и как каждая страна будет делать в различных чрезвычайных обстоятельствах; и б) сумели разрешить такие щекотливые вопросы, как проход Красной Армии через польскую территорию. Но было совершенно ясно, что Чемберлен, хотя ему и хотелось вызвать «психологический шок» у Гитлера заключением «союза с Россией», явно не торопился пойти на прямое военное соглашение с СССР. Здесь нет необходимости подробно рассказывать о бесплодных переговорах между Англией и Советским Союзом летом 1939 г.; но насколько в действительности Чемберлен боялся связать себя с Советским Союзом взаимными, точными и определенными военными обязательствами, видно было из того, какую опереточную «военную миссию» он направил в Москву в самый последний момент, когда немцы уже вот-вот готовы были начать вторжение в Польшу. Миссию возглавлял какой-то престарелый адмирал, не имевший к тому же полномочий на подписание какого-либо соглашения. А отказ Чемберлена перед этим послать в Москву Идена или Галифакса тоже очень хорошо характеризует его позицию. Я был этим летом в Англии, и мне вполне было ясно, что происходит. Все, что рассказал потом об этом странном поведении английского правительства И. М. Майский в своей книге «Кто помогал Гитлеру», было правдой, которую трудно было опровергнуть. Даже проникшие в Англию и Францию слухи о секретных переговорах между Советским Союзом и Германией, которые будто бы происходили летом 1939 г., не заставили Чемберлена ускорить переговоры с Советским Союзом, чтобы добиться какого-то результата.

Можно было сомневаться в этих условиях, что русские по-настоящему верили в эффективность союза с Англией и Францией, и, может быть, показателен факт, что советская печать тем летом не раз упоминала о линии Зигфрида. И если в конце концов Советский Союз пошел на заключение пакта о ненападении с Германией, то причиной такого шага было отчасти и понимание того, что, если Гитлер ринется на Восток, Запад не пойдет дальше «странной войны», свидетелями которой мы как раз и стали во время германского вторжения в Польшу. В самом деле, разве не писал потом де Голль: «У Англии вряд ли были какие-нибудь сухопутные силы… Что касается Франции, то у нее была армия, не соответствовавшая ее внешней политике. Ее военная политика была в основном оборонительной. Если бы Германия, захватив Польшу, напала на Россию, то не было бы абсолютно никакой уверенности в том, что французская армия сможет чем-нибудь помочь России; она просто отсиживалась бы за линией Мажино».

У русских наверняка были такого рода соображения, а это как раз и объясняет, почему и советские руководители, и советский народ смотрели на перспективу заключения союза с Францией и Англией без большого энтузиазма.

Но вернемся еще на какой-то момент к Чемберлену. В биографии этого деятеля, написанной Фейлингом, ясно говорится, что он никак не хотел союза с СССР, а в его окружении были люди, которые даже на этой поздней стадии продолжали надеяться на «умиротворение» Гитлера. Летом 1939 г. велись переговоры между Хадсоном и Вольтатом, а в конце июля с довольно-таки любопытной «миссией мира» в Германию отправился лорд Кемсли, который был принят Гитлером, беседовал с Розенбергом, назвав его потом «чарующей личностью», и Геббельсом, «очень умным и разносторонне образованным человеком», по его словам[5].

Тем не менее, когда 1 сентября нацистские войска вторглись в Польшу, Чемберлену ничего не оставалось, как объявить войну Германии. Французское правительство без большой охоты последовало его примеру.

Нечего и говорить о том, какая буря негодования разразилась в английской и французской прессе, когда был подписан советско-германский пакт о ненападении. Раздавались вопли о «предательстве» и об «ударе ножом в спину». Но, пристально наблюдая за всеми маневрами Чемберлена этим летом, я не был так уж удивлен случившимся. Странно было, конечно, видеть, что крупнейшая в мире антифашистская держава подписала пакт с Гитлером; но я знал, что у русских не было другого выбора, и потому был убежден, что этот пакт так или иначе не будет долговечным. Помню, в то время я охарактеризовал его на страницах «Манчестер гардиан» как своего рода новый Тильзит.

Приехав в 1941 г. в Советский Союз, я спрашивал многих советских граждан, как они реагировали на советско-германский пакт; они все соглашались, что он был «неприятен», но что другого выхода не было. А французский корреспондент в Москве Жан Шампенуа говорил мне, что, по мнению многих русских, этот пакт воздал Англии и Франции по заслугам за все их грязные проделки, которые они годами творили в отношении Советского Союза.

Гораздо более спорной, однако, была советская линия, согласно которой война между Англией и Францией, с одной стороны, и Германией, с другой, была «империалистической войной». Французских коммунистов, например, это поставило в очень трудное положение. Для них, как и для несчетного множества других людей во Франции и в Англии, война против Гитлера была справедливой войной, и я сам помню, с каким чувством облегчения я узнал, что Англия и Франция объявили войну нацистской Германии; наконец-то, думал я, шантажу Гитлера положен конец и ни Польше, никакому другому государству теперь не будет грозить новый «Мюнхен».

Германское вторжение в Польшу представляло собой вполне «современную» войну, первый настоящий блицкриг со всеми его жестокостями и зверствами. «Польская кампания» явилась демонстрацией огромного военного превосходства Германии. Это, вероятно, не могло не встревожить руководителей Советского Союза. В середине сентября, когда Красная Армия вступила в Западную Украину и Западную Белоруссию, для всех стало очевидным, что Советский Союз решил воспользоваться пактом с Германией не только для того, чтобы воссоединить украинские и белорусские земли, но и чтобы отодвинуть свои границы как можно дальше на запад. В общем это никак нельзя было назвать признаком того, что СССР очень верит в «дружбу» с Гитлером.

На Западе ничего не было сделано, чтобы помочь Польше. Но вступление Красной Армии на польскую территорию вызвало в западноевропейских странах большое возмущение. И надо сказать, что речь Молотова 31 октября, в которой он приветствовал исчезновение Польского государства, «этого уродливого детища Версальского договора»[6], и заявил, что теперь не Германия, а Англия и Франция являются «странами-агрессорами», не поправила дело. Правда, левые круги в Англии и Франции считали, что все это не больше как дипломатическая хитрость, рассчитанная на то, чтобы не рассердить Германию, потому что в этот момент русские ничего так не опасались, как того, что гитлеровская Германия и западные державы могут пойти на мировую и заключить между собой какую-нибудь грязную сделку за счет Советского Союза. Молотов высмеял далее военные цели Англии и Франции; поскольку, сказал он, несмотря на все их «гарантии», они ничего не сделали для спасения Польши, они решили теперь объявить целью войны «уничтожение гитлеризма». «Получается, – продолжал он, – …что-то вроде идеологической войны, напоминающей старые религиозные войны». Он осудил такого рода войну, поскольку любую идеологию, нравится она кому или нет, нельзя уничтожить силой. Англия и Франция прикрывают также войну флагом борьбы за «демократию», но о какой демократии может идти речь, если во Франции коммунистическую партию запрещают, а коммунистических депутатов арестовывают и бросают в тюрьмы?

Но даже в этой речи, произнесенной в момент, когда советско-германское мирное сосуществование находилось, можно сказать, в зените, Молотов также сказал:

«Наши отношения с Германией… улучшились коренным образом… Договор о ненападении обязывал нас к нейтралитету… Мы последовательно проводили эту линию… Наши войска вступили на территорию Польши только после того, как Польское государство распалось… Оставаться нейтральными к таким фактам мы, разумеется, не могли, так как в результате этих событий перед нами встали острые вопросы безопасности нашего государства, К тому же Советское правительство не могло не считаться с положением… населения Западной Украины и Западной Белоруссии, которое… оказалось брошенным на произвол судьбы».

О том, что уже тогда советские руководители не исключали возможности конфликта с Германией в недалеком будущем, свидетельствовала и их решимость исправить границу с Финляндией, проходившую всего приблизительно в 30 километрах к северо-западу от Ленинграда. Вначале Советское правительство попросило передвинуть эту границу лишь немного далее на север и предложило за это Финляндии территориальную компенсацию в других районах, но после двух месяцев бесплодных переговоров и имевшего место пограничного инцидента советские войска 30 ноября перешли границу и двинулись в глубь Карельского перешейка. Англия и Франция реагировали на эту советскую «агрессию» против «демократической Финляндии» очень бурно. Спустя немного времени они разыграли фарс исключения Советского Союза из Лиги наций. Все самые реакционные и профашистские элементы, какие только были в этих странах, стали открыто высказывать надежду на превращение войны против Германии в войну против Советского Союза. В «либеральных» и «антигитлеровских» кругах самую бредовую идею подал Ф. А. Войт, заявивший на страницах журнала «Найнтинс сенчури энд афтер», что в стратегических интересах Англии воевать и против Германии, и против России! Прошло немного времени, и правительства Англии и Франции, которые по-прежнему продолжали «странную войну» вдоль линии Мажино (настоящая война против Германии происходила только на море), начали отправлять в Финляндию оружие и «добровольцев».

Для меня – а я находился тогда во Франции – было совершенно ясно, что исправление границы к северу и северо-западу от Ленинграда было жизненной необходимостью для Советского Союза ввиду возможности (и даже вероятности) нападения на него с этой стороны. Ленинград легко можно было подвергнуть обстрелу с финской границы. Вопрос осложнило создание Москвой «народного правительства Финляндии», которое обосновалось в г. Териоки. Это обстоятельство очень ухудшило дело, и когда я разговаривал с людьми и указывал на уязвимость Ленинграда, обычно слышал в ответ: «Что ж, может быть, насчет Ленинграда они и правы, но зачем они создали правительство в Териоках?» По-моему, это было большой ошибкой. По-видимому, то, что создание «правительства в Териоках» было ошибкой, вскоре признала и сама советская сторона, ибо когда после трехмесячных тяжелых боев, особенно на линии Маннергейма, Финляндия запросила мира, о «народном правительстве» уже никто больше в СССР не упоминал. По-моему, это было одним из самых крупных дипломатических просчетов Сталина.

Теперь в Советском Союзе признают – да это было очевидно и в то время, – что, как показала эта зимняя война, у Красной Армии было немало слабых мест. Именно после финской войны был проведен ряд очень важных мероприятий по реорганизации Красной Армии. Долгое время военные «эксперты» в Англии и Франции только и разглагольствовали на все лады о «слабости» Красной Армии, в то время как прогитлеровские элементы видели в финской войне хорошую возможность для того, чтобы «свернуть» войну с Германией и уговорить ее «повернуть на Восток». Поэтому, когда в начале марта Финляндия заключила мир с Советским Союзом, это явилось для всех таких людей в Англии и Франции большим разочарованием.

Говоря о «слабости» Красной Армии, западные комментаторы, конечно, сознательно ее преувеличивали. Прорыв линии Маннергейма (а обойти ее было нельзя) был при всех обстоятельствах делом очень нелегким; а сильные морозы и озерно-лесистая местность (причем СССР не хватало лыжных войск) создали дополнительные трудности. Но то, что в армии обнаружились организационные неполадки, впоследствии признали сами советские военные.

В то время как отношения Советского Союза с Англией и Францией все обострялись, его отношения с Германией в течение всей советско-финской войны оставались внешне корректными. Гитлер и Риббентроп послали даже поздравления Сталину ко дню его 00-летия, 21 декабря 1939 г.; особенно «горячие чувства» изливал в своей телеграмме Риббентроп. Сталин поблагодарил их.

А потом, 9 апреля, немцы начали свое молниеносное вторжение и Данию и Норвегию. Хотя советская печать и ссылалась вначале на «нарушения Англией и Францией суверенитета Норвегии», эта новая гитлеровская агрессия встревожила Москву: война подходила слишком близко к советскому дому. В изданной после войны советской «Истории войны» сказано со ссылками на дипломатические документы, что Швеция избежала германской оккупации только благодаря советским демаршам[7]. В то же время русским было очевидно, что англичане и французы ведут военные действия в Норвегии совершенно недостаточными силами и как-то уж очень бестолково.

10 мая гитлеровские войска ринулись на Запад.

Как я уже указывал выше, в годы войны я многим в Советском Союзе задавал два таких вопроса: «Что вы думали о советско-германском пакте?» и «Когда пакт еще находился в силе, в какой момент вы начали серьезно сомневаться насчет его?»

На первый вопрос мне почти всегда отвечали примерно следующее: «Каждый, конечно, понимал, что тошно и неприятно делать вид, будто мы друзья с Гитлером; но уж такое положение сложилось в 1939 г., что нам любой ценой надо было выиграть время, а другого выбора у нас не было. Мы не думали, чтобы и самому Сталину очень нравилась эта идея, но мы глубоко верили в его правоту; если он решил заключить с Гитлером пакт о ненападении, значит, он наверняка знал, что другого выхода нет. И не забывайте также, что нам в то время грозила и японская агрессия; нам пришлось драться на Халхин-Голе как раз в то же время».

А ответ на второй вопрос неизменно следовал в таком приблизительно духе: «Мы начали действительно нервничать, когда увидели, что Гитлер сумел за какой-нибудь месяц, если не меньше, разгромить французскую армию. Мы питали довольно большое доверие к французской армии, и мы многое также слышали о линии Мажино, а потому – будем говорить прямо – рассчитывали, что война во Франции продлится долгое время и что в результате немцы будут сильно ослаблены. Эгоисты? Да, мы были эгоистами, а кто ими не был? О том, какое впечатление произвел разгром Франции, вы можете судить по той поспешности, с которой начали осуществляться мероприятия по укреплению обороноспособности СССР. Мы никогда не ожидали, что немцы так внезапно нападут на нас, а главное, что они сумеют захватить у нас такую огромную территорию, но мы чувствовали, что должны готовиться к очень тяжелой борьбе, если Гитлер спятит с ума настолько, что полезет на нас».

Был также и дополнительный вопрос, который я задавал с интересом: «Между разгромом Франции и нападением Германии на Советский Союз происходила война между Германией и Англией – что вы о ней думали?» Тут ответы становились неопределенными, но в общем они сводились к следующему: «К Англии у нас относились совершенно по-разному. Знаете, сама жизнь научила нас быть против англичан – после этого Чемберлена, Финляндии и всего прочего. Но постепенно, как-то очень незаметно мы начали восхищаться англичанами, потому, очевидно, что они не склонились перед Гитлером. В наших газетах много писали о бомбардировках Лондона, Ковентри и других английских городов. И мы начали также сочувствовать английскому народу – начали думать, что рано или поздно нам тоже суждено будет испытать нечто подобное. Особенно болела за англичан наша интеллигенция. У многих уже тогда начала складываться мысль, что война Англии против Гитлера – это «справедливая война». Но потом, в мае, в Англию вдруг прилетел Гесс, и мы вновь стали смотреть на Англию с опаской и подозрением».

Здесь нет необходимости рассказывать о трагедии Франции 1940 г. Скажу только, что мне довелось быть во Франции в то время, после чего я описал эту трагедию в своей книге «Последние дни Парижа» («The Last Days of Paris»). Главное, что надо сказать об этой великой национальной катастрофе Франции, заключается вкратце в следующем. Глупая пропагандистская линия, которой придерживались правительство и пресса вплоть до 10 мая, когда гром грянул, заключалась в том, что Франция защищена-де линией Мажино, а потому немцы не посмеют напасть на Запад. Значительная часть буржуазии, чье мнение отражали всякие правые и профашистские политические деятели, надеялась, что вот-вот что-нибудь случится, что позволит Франции заключить мир с гитлеровской Германией. В Англии члены правительства Чемберлена, хотя и не считали возможным компромиссный мир с Германией, тоже лелеяли надежду, что Германия не нападет на Запад, Англия же тем временем будет продолжать бомбить Германию и «через два или три года» сумеет поставить ее на колени[8]. А когда 10 мая немцы все-таки обрушились на Запад, и особенно через несколько дней, когда они прорвались во Францию, заняли Седан и устремились к Ла-Маншу, вся Франция была совершенно ошеломлена и ее быстро охватили пораженческие настроения. Миф о неприступности линии Мажино, которым все эти годы убаюкивали французский народ, вдруг рассыпался в прах.

Уже 16 мая в Париже началась паника и сотни тысяч людей бросились бежать на юг. Но вместо того чтобы двинуться на Париж, германские войска направили свой удар на Дюнкерк и на англо-французские силы, запертые в Бельгии. Вскоре Бельгия капитулировала, а потом пал Дюнкерк. Наибольшая часть английских войск сумела эвакуироваться, оставив Францию буквально в полном одиночестве сражаться с превосходящими силами немцев. За некоторыми заметными исключениями, моральное состояние французских войск, особенно офицеров, упало очень низко.

После Дюнкерка в стране усилились антианглийские настроения, поскольку Англия и раньше-то не послала во Францию достаточного количества своих войск, а теперь поспешно отвела и те, которые были. Скоро стало известно, что английское правительство решило также эвакуировать из Франции фактически всю свою авиацию, а это ясно говорило о том, что новый премьер Черчилль считает битву за Францию проигранной. В воцарившемся хаосе, когда все дороги были забиты машинами, я 11 июня выехал из Парижа вслед за правительством Рейно, которое днем раньше уже перебралось в Тур. В этой сумятице и неразберихе немецкая «пятая колонна» во Франции либо сами немцы предприняли любопытную «психологическую операцию»: они начали распространять слухи, будто «Россия объявила войну Германии», для того чтобы французы загорелись отчаянной надеждой, что, может быть, их страну спасут русские, а потом впали в еще большее уныние, когда узнали бы, что это неправда. Но характерно, с какой радостью французский народ ловил тогда эти слухи; это значит, что он тогда уже сознавал, что только вступление в войну Советского Союза может принести победу.

Было интересно изучать потом, какую реакцию война на Западе вызывала в Советском Союзе и как это отражалось в советской прессе; в самом деле, потребовалось немного времени, чтобы в Советском Союзе поняли, что французская армия, имевшая в глазах русских такую высокую репутацию, оказалась столь же неспособной противостоять немецкому блицкригу, как и польская армия. Потери немцев на Западе были незначительны. Если Франция потеряла 112 тысяч человек убитыми (не считая раненых и 2 миллионов, взятых немцами в плен), то германские потери составляли только 30 тысяч убитых.

Советско-германский пакт продолжал существовать. Но главным образом под неблагоприятным впечатлением, какое произвели на него решительные победы Германии на Западе, Советское правительство приняло ряд новых мер предосторожности, таких, как принятие суровых трудовых законов и включение в состав Советского Союза Литвы, Латвии, Эстонии, Бессарабии и Северной Буковины.

Несомненно, что в Москве ощущалось некоторое беспокойство при мысли, что Англия может тоже капитулировать. В конце «французской кампании» советская печать многозначительно указывала, что, хотя Франция, очевидно, и потерпела поражение, исход войны еще отнюдь не решен, поскольку две сильные группировки держав (Германия и Италия с одной стороны и Англия, «которой помогают Соединенные Штаты Америки» – с другой) еще продолжают войну. Речи Черчилля, в которых он говорил, что Англия продолжает войну, советская печать публиковала с чувством явного удовлетворения, так же как и сообщения о налетах английской авиации на Германию, а немного позже – сообщения о разного рода помощи, которую Америка оказывает Англии.

Германская воздушная война против Англии, начавшаяся со всей серьезностью в начале сентября, несомненно, действовала на воображение советского народа. В свое время в советской печати лишь очень коротко сообщалось о бомбардировках германскими самолетами Польши и Голландии, Бельгии и Франции, однако о воздушных налетах на Лондон (а позднее на Ковентри и другие города) она стала рассказывать несколько более подробно. Особенно примечательным было появившееся 5 октября сообщение корреспондента ТАСС в Лондоне Эндрю Ротштейна, в котором он рассказывал о своем посещении одной из зенитных батарей в окрестностях Лондона. Из этого отчета очень хорошо было видно, что германская авиация стала наталкиваться на возросшее сопротивление англичан (в сообщениях печати говорилось, что за истекший месяц она понесла очень крупные потери в воздушных боях над Англией) и что для английского народа это была справедливая, народная война, в которой решительно и упорно дрались также и рабочие, включая коммунистов. Это сообщение, напечатанное в «Правде» и других газетах, произвело глубокое впечатление на советский народ, так же как и другие сообщения о воздушных налетах на Лондон. Как раз в те дни поэт Николай Тихонов написал стихотворение, которое было опубликовано позднее:

Это стихотворение отражало нараставшее у советских людей предчувствие, что избежать войны с нацистской Германией, пожалуй, не удастся: «Снится нам экзамен по ночам…» Во многих мемуарах, написанных после войны, как, например, в воспоминаниях адмирала Н. Г. Кузнецова (Октябрь. 1965…№ 9, 11), говорится, что многие советские военные руководители, особенно к концу 1940 г., пришли к убеждению, что нападение Германии на Советский Союз стало неизбежным. Кузнецов доказывает, что немцы не попытались в 1940 г. вторгнуться в Англию потому, что у них не было достаточно сильного флота. Несомненно также, что Гитлер не решался начать генеральную атаку на Англию, покуда на востоке, у него в тылу, находился могущественный Советский Союз.

Визит Молотова в Берлин в ноябре 1940 г., конечно, еще больше обострил в советских людях сознание грозящей со стороны Германии опасности. Хотя Молотов (дважды встречавшийся с Гитлером) говорил с ним главным образом о том, что беспокоило Советский Союз больше всего, – о проникновении Германии в Румынию и на Балканы, об отправке германских войск в Финляндию и пр. – Гитлер в ответ делал ему нелепые предложения насчет присоединения СССР к «тройственному пакту» Германии, Италии и Японии, чтобы он мог потом принять участие в разделе Британской империи и распространить сферу своего влияния в направлении Персидского залива и Индийского океана. Советский представитель осторожно замечал на это, что Англия еще не проиграла войну, а потом не выдержал и сказал Риббентропу в бомбоубежище, куда их загнал очередной налет англичан: «Если вы так уверены, что с Англией покончено, то почему мы сейчас сидим в этом бомбоубежище?»

Хотя Гитлер еще в июле 1940 г. приказал готовить планы вторжения в Советский Союз, окончательное решение начать «операцию Барбаросса» было принято им лишь 18 декабря 1940 г.

Англия тем временем зашла в своего рода тупик. Воздушные бои над Британскими островами в сентябре она выиграла, и немцы, не сумев уничтожить английскую авиацию, сочли, что главное предварительное условие для попытки вторжения осталось невыполненным. Бомбардировки Лондона и других городов, последовавшие за воздушными боями в сентябре, причинили серьезные разрушения и довольно большие человеческие жертвы, но английская промышленность пострадала мало и даже людские потери Англии были невелики по сравнению с теми, что были нанесены бомбовыми рейдами англо-американцев на германские города в позднейший период войны. В Дрездене в 1945 г. за одну ночь было убито 135 тысяч человек. Максимальное число убитых в Лондоне даже во время сильнейших налетов никогда не превышало 2 тысяч за одну ночь. Для города с 8-миллионным населением это было «терпимо». Бомбардировки такого масштаба не могли серьезно подорвать моральное состояние гражданского населения. На море Англия тоже несла хотя и серьезные, но не катастрофические потери, и положение с продовольствием, хоть и не столь уж хорошее, никогда не доходило до отчаянного.

Но на вопрос, как выиграть войну, Англии было по-прежнему очень трудно ответить. Налеты германской авиации возбудили патриотические чувства в английском народе, и дух национального сопротивления был очень высок. Старые мюнхенцы притихли, а Черчилль своим красноречием хорошо передавал подлинные настроения английского народа. Данная им Гитлеру характеристика, «кровожадный подонок», точно соответствовала мнению английского народа о бесноватом «фюрере». Но все-таки как же выиграть эту войну? Помню мою интересную беседу с генералом де Голлем, лидером «свободных французов» в Лондоне, в январе 1941 г. Он развивал свои доводы так: «Англичане воображают, что если они будут все сильней и сильней бомбить Германию, они в конце концов ее победят. Но это очень маловероятно. Немцы умеют играть в эту игру тоже. Надо что-то совсем другое. Сейчас мы – и Англия, и «Свободная Франция» – в тупике. Но так продолжаться не может. Поверьте, мы с вами только в начале очень большой войны».

И он намекнул мне, что и США, и Советский Союз рано или поздно будут втянуты в эту войну и что это-то и будет иметь решающее значение.