Читать книгу Памяти моей исток - Александра Беденок - Страница 8

Наша хата стоит у прогона, и получается, с одной стороны живём все мы, а с другой – дедушкина сучка, Надька Репкина со своими девахами. Меня уже записали в первый класс, а я боюсь взрослую учительницу, потому что взрослых я не всегда понимаю. Например, дед Ваня в хорошем настроении называет меня тоже сучкой, иногда унучичка-сучичка, и при этом гладит меня рукой и карими в крапинку глазами. Ни у кого нет таких глаз. Наверное, его глаза всем нравятся, и Надьке Репчихе тоже. Ещё бабушка называет её лярвой, я так понимаю, что это какое-то нехорошее слово, потому что ни дедушка, ни даже неслух Колька меня так не называют. В первой хате в правом углу, под самым потолком, у нас находится Бог, которого зовут Николаем Угодником. Я уже знаю, что Колька и Николай – это одно и то же. Так неужто нашего Кольку назвали в честь Бога? Богу, наверное, он сразу, с самого рождения не понравился, и Спаситель плюнул на него, вот и получился из пацана неслухмяный негодник. В простенке между окнами прибита четырьмя гвоздями картина, ну, небольшая такая картинка, величиной с деревянную доску, на которой бабушка нарезает лук и всякую огородную зелень. Мамка принесла это украшение от деда Зенца, бабушкиного брата. Они теперь стали богатыми, потому что зять, когда воевал с немцами, столько всякого добра им прислал, и эта картонка им стала не нужна. Дедушка долго рассматривал её, держа в шершавых руках то на расстоянии, то вблизи, потом, всмотревшись, прочитал медленно и раздельно, как читаю сейчас я. Первое слово я не запомнила, оно какое-то непонятное для меня и застревает во рту, не произносится. А дальше писалось о каком-то блудливом сыне. Сын стоял на коленях и был похож на старика. Перед побелкой бабушка не смогла отодрать картинку от стены и измызгала края известью. Дед ворчал и пытался оттереть влажной тряпкой, но сделал ещё хуже: рамка стала блёклой и слегка лохматой. Дед Ваня размашисто крестится перед иконой Спасителя лишь по святым праздникам, на Пасху или Рождество. Бабушка только тогда, когда дед куда-то надолго исчезал, вот и сейчас его нет, поехал на другой хутор за лебёдушкой. И я с замиранием сердца жду, когда вернётся дедушка и принесёт в руках большого белого лебедя, точно такого, как на коврике над нашей с мамкой кроватью. После того как все уснут, бабушка укручивает фитиль керосиновой лампы до самого маленького язычка и начинает молиться.

Я сажусь в угол на печи, поджимаю колени до бодбородка и, накрывшись рядном, жду, когда бабушка начнёт шептать молитву. Горячий верх печи не доходит до потолка на таком расстоянии, что туда можно просунуть голову и всё увидеть. На коменкЕ – так называют это место – пыльно и жарко, сразу начинает сверлить в носу и хочется чихнуть. Я быстро отваливаюсь назад, ладонями крепко прижимаю нос и чихаю внутрь себя, будто я где-то на краю печи и совсем-совсем сонная. Вторая попытка увидеть и услышать, как молится бабушка, оказалась настоящей удачей. Бабушка в длинной белой рубахе с распущенными волосами стоит на коленях и так усердно просит Бога, чтобы он дал здоровья её мужу, вывел его из заблуждения и направил на путь истинный. Верни его, Николай Угодник, в свой дом к родным детям и ко мне, грешнице Евдокии, матери и законной жене. Потом бабушка низко кланяется, длинные волосы сваливаются с плеч и пластаются по земляному полу шёлковой рыжей материей. Бог – человек жалостливый, а может, ему уже надоело выслушивать бабушкины просьбы, а ну если каждый день в уши – одно и то же, одно и то же. В полудрёме я слышу, как Бог разговаривал с дедушкой, так просто, как мужик с мужиком. Ступай, говорит, Иван, до своей хаты, а то Евдокия мне скоро дырку в голове сделает. Да и внучка твоя ждёт не дождётся, когда ты ей лебедя принесёшь. Твой младший, Колька, совсем от рук отбился: курить начал и, заметил я, в кузне с Омельяном Соколовым к рюмке стал прикладываться. Старшая, Нина, обещала матери, что больше не будет ломом удерживать тебя поперёк груди, мол, разбирайтесь сами в своих делах. Ну, это при том условии, если ты к Репчихе по ночам не будешь шастать, а Дуне брехать, что на конюшне дежурил.

Дед, выслушав Бога, упал на колени, прослезился и обещал вернуться, как только поймает для внучки лебёдушку белую. А пока вот, мол, живу у одной доброй женщины, потому как в погоне за птицей простудился в холодном пруду и редко когда встаю с постели.

Бог согласился с дедовыми объяснениями и сказал: – Понимаю тебя, но будь же ты мужиком, побегал за лебёдушкой – и хватит, возвращайся домой, там тебя все ждут. И дед вскорости вернулся. Ночью, когда в хате все спали. Сквозь сон я слышала из той комнаты тихий голос бабушки, говорила она как-то странно, то ли всхлипывала, то ли смеялась от радости. Утром, высунув голову из-под фуфайки, я увидела дедушку с озарённым от печки лицом. Он ломал ветки акации и подкладывал их в огонь, который, как бы сердясь на деда, стрелял в него искрами. – Деда! – закричала я, выпутываясь из рядна под фуфайкой – Деда! Ты вернулся!

Дед поднялся, и я повисла у него на шее, ощутив тепло его рубахи и горячую щеку от пламени. – Дедуль, а лебёдушка где? В сарае? Пойдём посмотрим… – Ты про что, унучичка говоришь? Какая лебёдушка? – Ну ты же за лебёдушкой ушёл, я тебя так ждала… Приклонив мою голову себе на плечо, дед немного помолчал, раскачиваясь со мной из стороны в сторону. Потом уселся на свой сапожный стул, посадил меня на колени и стал тихо, напевно рассказывать. – Уплыла, окаянная, сколько я за ней ни охотился с сеткой. Быстрая и пугливая попалась. Однажды накрыл всё-таки хваткой, стал за хвост тянуть, но она так рванулась, что все перья у меня в кулаке остались. И улетела в самое небо, а там уж я её точно не достану. – А перья где, деда? – Ну перья я тебе покажу, конечно, я ж не думал, что они тебе интересны. Из той комнаты вышла бабушка, вся светлая: в белой батистовой косыночке, выбитой шёлком на лбу, в пёстрой кофточке с густыми малюсенькими розочками и длинной юбке в сборку. Подол заканчивался прошвой – блестящей сатиновой полосой, такой же рыжей, как её волосы. Я стала вспоминать, какой же праздник сегодня и почему о нём никто не говорил. – Ба, сегодня святой день? И пироги будете печь? – Да, унучичка, сегодня большой праздник. Называется он Возвращение блудного деда. А пирогов всегда можно напечь… Дед вначале сердито зыркнул на бабушку, и у меня сердце легонько забилось от волнения: неужто ругаться будут?

Но карие в крапинку глаза деда тут же потеплели, он хохотнул внутрь себя и стал усиленно ковырять кочерёжкой в печке. Бабушка павой проплыла к печке, открыла крышку на огромном чугуне, пощупала пальчиками воду и сказала, что уже можно спускать щёлок. Дед засуетился, сбегал в сарай и принёс в чашке золу от сгоревших головок подсолнухов. Золу вЫсыпали в небольшую полотняную сумку, опустили в тёплую воду и, подержав её там, стали вдвоём спускать щёлок: бабушка держала верх сумки, а дед своими сильными квадратными руками выкручивал и мял мешочек, с которого струйкой стекала мутная вода. В воде со щёлоком купали нас, детей, если мы где-то подхватывали чесотку или коросту. В воду добавляли ещё немного серы. Сейчас у меня на руках между пальцами не чесалось, кожа была розовой и чистой. Колька, прихватив с собой краюху хлеба с салом, с утра умёлся в кузню, мамка ушла рано на работу. Значит, купать бабушка собирается только деда. Видно, когда ловил лебёдушку, простудился и приболел, вода-то в пруду грязная, муляки там по колено… И как он только живым оттуда выбрался!

Мне разрешили слезть с печи, когда дед уже был одетый: сидел на лавке в чистом белье, и лоб с залысиной блестели у него как новая копейка. К обеду вся семья собралась за столом: примчался из кузни Колька, весь пропахший дымом, на обед пришла мамка с поля, от неё пахло пшеницей и свежим тёплым ветром. Как хорошо, когда все дома! Николай Угодник смотрел на нас добрыми глазами, и мне казалось, что лицом и серебристыми волосами он был очень похож на нашего деда.