Читать книгу Оберег волхвов - Александра Девиль - Страница 4

Дом боярина Тимофея Раменского был одним из лучших в Киеве. Увенчанный по центру резным теремом[17], а по бокам четырехугольными расписными башенками-повалушами, он красовался среди просторного двора с хозяйственными постройками, конюшней, голубятней и пышно цветущими деревьями сада. Многие горожане, проходя мимо, вздыхали, глядя на эту роскошь и думая, как должны быть счастливы обитатели такого красивого дома.

Между тем за этими крепкими стенами давно уже не было настоящей радости, а шла непрерывная, скрытая от внешнего взгляда борьба.

Главной жертвой этой борьбы был сам боярин Тимофей, ибо он не понимал, что происходит рядом и откуда у него постоянное ощущение опасности и обмана. Вот и сейчас, войдя в одну из горниц второго этажа, он заметил, как сидевшие возле окна Завида и Берислава при его появлении разом смолкли и уткнулись в шитье. В собственном доме он чувствовал себя окруженным тайнами и недомолвками, а изменить ничего не мог. Когда он вслух высказывал свои сомнения и тревоги, Завида сладкими речами всегда умела убедить его, что зря тревожится, что он единственный хозяин в доме и от него нет и не может быть никаких тайн. У Завиды был особый дар завораживать при разговоре своим низким грудным голосом и влекущим взглядом прозрачных желто-зеленых глаз. Только люди, предубежденные против нее, не поддавались этой таинственной магии.

Боярин постоял, посмотрел на жену и падчерицу неподвижным взглядом, а Завида тут же проворковала: «Вот, решили мы к Троице вышить покрывало для церкви». Усомниться действительно было не в чем, и боярин, вздохнув, молча вышел из комнаты.

Он был высок и еще строен, но выглядел гораздо старше своих сорока трех лет. Старили его и опущенные плечи, и ранняя седина, и борода, как у апостолов на мозаиках Святой Софии. Но главное – старило Тимофея изможденное лицо, по которому пролегли слишком глубокие для его лет морщины. Большие глаза боярина запали, окружились темными тенями, и это придавало ему сходство с образами святых мучеников. Никто не знал – и сам боярин тоже, – что было причиной его ранней старости: скрытая ли болезнь, заботы и тревоги или упадок духа. Сплетники поговаривали, что тому виной усыпляющие снадобья Завиды, которыми она опаивала Тимофея, чтобы полностью подчинить его себе. А сама Завида говорила, что муж плохо выглядит из-за того, что слишком ревностно соблюдает посты и епитимьи.

Едва он вышел из комнаты, как две женщины у окна придвинули головы друг к другу и, забыв об иголках и нитках, заговорили громким шепотом. Они обе были красивы, причем Завида в свои 35 лет выглядела не матерью, а старшей сестрой восемнадцатилетней Бериславы. Сходство матери и дочери было довольно заметным. Только Завида была полней, смуглей, и волосы ее чернотой напоминали вороново крыло, а у Бериславы имели темно-красный оттенок. Глаза же у обеих женщин были совершенно одинаковые: желто-зеленые, с хищным блеском, они, казалось, могли светиться в темноте, как у рыси или дикой кошки.

Именно колдовские глаза Завиды, сверкнув в отдаленной лесной дубраве, когда-то заворожили боярина Тимофея на долгие годы…

После смерти первой жены он безутешно горевал и не думал, что сможет еще кого-то полюбить. Но судьбе было угодно, чтобы однажды во время охоты он оторвался от других ловчих и конь словно сам собой принес его в окруженное лесом селение, где боярин увидел Завиду. И с тех пор Тимофей жил в другом мире, полном опасных и таинственных страстей. А ведь до этого он молился только одному Богу и не верил в силу колдовских чар…

Первая жена боярина, Елена, умерла совсем молодой, когда их дочери Анне едва исполнилось три года. Боярин в то время вел жизнь беспокойную, часто бывал в боях и походах, исполнял княжеские поручения, а потому присматривать за маленькой Анной стала Евфимия, старшая сестра Елены, которая давно приняла постриг и звалась инокиня Евдокия. Когда же через два года после смерти Елены боярин женился вторично, тетушка и вовсе забрала Анну под свою опеку и вскоре уехала с ней в Билгород[18], где в новом монастыре сестра Евдокия стала игуменьей.

Вторая жена боярина, Завида, тоже была вдовой и имела от первого брака дочь Бериславу-Устинью. Через год после свадьбы у Тимофея и Завиды родился сын Иванко.

Мать Евдокия была недовольна новой женитьбой зятя и старалась держать племянницу подальше от мачехи. Завида и вправду была полной противоположностью первой жене Тимофея.

Елена происходила из семьи набожных христиан, вместе с сестрой училась в женской школе при Андреевском монастыре, основанной дочерью князя Всеволода Анной. Она была обучена чтению, письму, молитвам, церковному пению, шитью и другим рукоделиям. Характер Елены отличался добротой и кротостью, а ее внешняя красота была не жгучей и не броской, но мягкой и спокойной.

Иное дело – Завида, родившаяся в землях Черных Клобуков[19], выданная в ранней юности замуж за воеводу из дремучего древлянского края. Казалось, она впитала в себя все языческие силы тех диких уголков Руси, куда не проникло до конца новое учение, где с трудом приживалась просвещенная вера.

Завида знала не молитву, а ворожбу, не церковное пение, а русалочьи игрища; не была обучена письму, зато умела варить приворотные и прочие зелья; не любила раздавать милостыню нищим, но была очень щедра к преданным ей слугам – людям всегда странным и, как казалось боярину, зловещим. Даже стоя рядом с Тимофеем в церкви, она словно бы обращала свой взор не на иконы и распятие, а на таинственного идола, спрятанного то ли у нее в душе, то ли в глубине дремучего леса. Яркая, хищная красота ее завораживала, неистовые поцелуи и объятия лишали боярина воли, делали его безоружным пленником этой языческой колдуньи, ведавшей тайнами человеческого естества.

С Еленой боярина Тимофея соединяла светлая и возвышенная любовь, к Завиде же влекла темная страсть, порочность которой он понимал, но был бессилен ей сопротивляться.

В те времена на Руси – хоть со дня крещения и прошло более ста двадцати лет – даже среди знатных и просвещенных людей в ходу была двухименность: одно имя – крестное, христианское, другое – мирское, языческое. Однако в семье Елены и Евфимии приверженность новой вере была так велика, что они не признавали никаких иных имен, кроме христианских. И хотя сестры рано остались сиротами, их твердость во всем, что касалось веры, никто не мог поколебать. Дочь, нареченную во святом крещении Анной, Елена никому не позволяла звать иначе, решительно пресекала попытки нянюшек баюкать крошку под привычными им именами Любава или Малинка.

Завида же, напротив, с трудом выговаривала христианские имена. Была ли она сама крещеной – этого никто не знал. Но дочь ее имела крестное имя Устинья. Однако Завида предпочитала называть ее Бериславой, желая своей дочери взять от жизни не только славу, но и все мыслимые блага и удовольствия.

Евфимия и Елена унаследовали после смерти родителей значительное состояние, поделенное между ними поровну. Евфимия свою долю потратила на постройку и учреждение монастыря, где стала игуменьей. Елена же, предвидя, что после ее смерти у Анны может появиться мачеха, свою долю наследства завещала дочери и заставила мужа и сестру поклясться, что они не обидят девочку и не принудят ее против воли выходить замуж или стричься в монахини. И, может быть, именно клятва, данная Елене, просветляла затуманенное сознание боярина и пробуждала его угнетенную волю, когда речь заходила об Анне. Так, он согласился с доводами матери Евдокии, что девочке будет лучше у нее, а не в одном доме с мачехой. В глубине души боярин понимал, что мать Евдокия была права, когда говорила, будто Завида может навести порчу на ребенка или, что еще хуже, отвратить душу Анны от истинной веры и прибрать ее к своим рукам. Но в то же время Тимофей помнил обещание не принуждать Анну к монашеству, если только она сама этого не захочет. А мать Евдокия изо всех сил старалась, чтобы племянница именно этого захотела. Тетушка уже была близка к цели, но внезапная смерть помешала ей довести дело до конца и увидеть Анну монахиней.

Против монастыря не возражала и Завида, рассчитывая, что в этом случае расходов будет меньше, чем при замужестве Анны, и, стало быть, кое-что из наследства Елены останется в доме. Что касается владений и состояния самого Тимофея, то тут Завида была спокойна – единственным наследником был ее сын Иванко.

Мать Евдокия не раз говаривала Тимофею, что у Завиды горят глаза на все Еленино наследство, но заполучить его есть только два способа: либо умертвить Анну, либо полностью подчинить ее, лишить собственной воли. Вздыхая, боярин возражал свояченице, но все-таки держал девочку под ее защитой.

Незадолго до смерти матери Евдокии Тимофей получил письмо от друга молодости Ивана Чудиновича, с которым когда-то плечом к плечу воевал в княжеской дружине. В одном из боев Чудинович был тяжело ранен и не смог больше продолжать жизнь воина. Он поселился в своем имении, что находилось в Теребовльском княжестве. На долгие годы друзья оказались разлучены, виделись редко, но иногда писали друг другу письма.

А в том письме Чудинович сообщал, что тяжко болен, что жена его умерла, а так как детей у него нет, все состояние он завещал единственному племяннику Глебу – сыну своей сестры. Глеб – княжич, но обедневший, изгнанный родней покойного отца. Чудинович поправит дела племянника, поскольку неустанными трудами в имении, а также удачными торговыми сделками сумел за много лет приумножить свое состояние. И еще Чудинович хотел, чтобы Глеб стал зятем Тимофея, женившись на Анне. Глебу он уже об этом написал, и молодой князь был не против породниться с видным киевским боярином. А тут и случай такой – Глеб едет к больному дяде через Киев. Пусть и остановится на некоторое время у боярина Раменского, познакомится с его дочерью, посватается к ней, – а уж после помолвки отправится в Теребовльское княжество.

Боярин Тимофей, прочитав это письмо, обрадовался предложению старого друга. Он ничего не стал говорить ни Завиде, ни матери Евдокии, которая в то время была уже тяжко больна. Он затаил в себе эту мысль: выдать Анну замуж за человека из хорошего рода, молодого, состоятельного и к тому же племянника лучшего друга. И тогда, даже если уйдет из жизни мать Евдокия или он сам, у его дочери будет надежный защитник и друг.

После смерти матери Евдокии Тимофей хотел забрать Анну в дом, но девушка неожиданно воспротивилась: она поклялась тете, что не покинет монастырь до сорока дней – то есть почти до Троицы. Это было досадным препятствием для планов боярина, так как вскоре должен был приехать Глеб. Но никакие уговоры и приказы на Анну не подействовали. Мать Евдокия научила девушку непреклонно исполнять обеты. А еще боярин стал замечать, как все чаще наведываются к Завиде два ее подозрительных родственника. И раньше бывало, что они наезжали, да и Берислава частенько месяцами гостила где-то у родни своего покойного отца, но появление их в доме сразу после смерти матери Евдокии показалось боярину странным. И в довершение ко всему – страшные слухи о Быкодере…

Но, когда приехал Глеб, боярин Раменский заметно приободрился. Статный и нарядный красавец князь ему сразу понравился, хотя и показался немного хвастливым. Впрочем, боярин был снисходителен к слабостям молодежи. Он сообщил Глебу, что знакомство с будущей невестой придется немного отложить, поскольку лишь через двадцать дней она покинет стены монастыря. Глеб не возражал и с удовольствием пользовался отсрочкой, чтобы осматривать Киев, заводить знакомства, а также покупать обновы в счет дядюшкиного наследства.

Уже через несколько дней после его приезда боярин стал замечать, какими выразительными взглядами обмениваются, сидя за столом, Глеб и Берислава. Потом еще пару раз он заметил их, уединенно беседующих в саду. Невольное подозрение закралось в его сердце, и боярин решил откровенно поговорить с Глебом. Но молодой князь уверил, что смотрит на Бериславу как на будущую родственницу и не помышляет об иной невесте кроме Анны.

Тимофей успокоился и уже начал потихоньку вести подготовку к свадьбе. Да и других дел у боярина хватало: он управлял большим хозяйством, собирал награду для поимки Быкодера, каждый день наведывался во дворец к великому князю Святополку, который последнее время часто хворал.

А в это время за спиной Тимофея кипели страсти и плелись заговоры, достойные ромейских императриц. Берислава, чуть ли не с первого взгляда «положившая глаз» на красавца князя, теперь вместе с матерью обдумывала, как отвратить его от Анны.

– Говорила я тебе, матушка, что зелье, которое привез Горята, никуда не годится. – Берислава, уколовшись об иглу, с досадой бросила шитье на пол. – И варила его вовсе не Зелга, а какой-нибудь торчин или берендей. Зелги, наверное, уже и в живых нет, а они от ее имени продают всякую гадость, дурят людей.

– Нет, дочка, зелье настоящее. Да я и сама умею варить не хуже. Но тут и без всякого зелья можно обойтись. Глеб и так в тебя влюбился, лишь только увидел. Да и кто пройдет мимо твоей красоты?

– Влюбился? Отчего ж тогда он сватается не ко мне, а к Анне? Хвороща подслушала, как он третьего дня ясно сказал боярину, что только Анна может быть его невестой.

– Ах, милая, разве сватаются всегда к тем, кого любят? Анна – дочка боярина, а ты – падчерица. У нее приданое большое.

– А разве у меня нет приданого? Столько лет живя с Тимофеем, ты разве не насобирала?

– Все, что надо, у тебя есть. Но не забывай, что у Анны еще немалое наследство от матери. И до него мы не доберемся.

– Эта дура богаче меня! – Берислава с досадой топнула ногой. – Надо было покупать у Зелги не приворотное зелье, а мертвую воду!

– Потише, милая. Не забывай, что эта дура живет под защитой монастыря. Но даже здесь, дома, я не стану ее травить. Ведь все подозрения упадут только на нас с тобой.

– Но как же быть? Разве есть другой способ завладеть ее наследством? И отнять у нее Глеба?

– Какая ты, дочка, нетерпеливая. Тебе если чего захочется, так прямо вынь да положь. Вот так же когда-то и с Якуном было. И что хорошего получилось?

– Ах, матушка, не напоминай мне об этом. Сейчас совсем другое. Я люблю Глеба по-настоящему. И если он достанется этой уродине, этой слабоумной…

– Ты правильно сказала, дочка. – Завида лукаво улыбнулась. – Анна действительно слабоумная уродина. Об этом весь Киев знает. А ее глупая тетка только помогла нам тем, что прятала свое дорогое чадо в монастыре. Вот в этом-то я и вижу выход. Надо показать Глебу, какая Анна убогая, надо отвратить от нее нашего красавца князя. И тогда он поймет, что умная красавица Берислава больше годится ему в жены, чем безобразная дурочка Анна.

– Но как это сделать, матушка? Как показать ему, что Анна убогая?

– Золотко мое, пока ты строила глазки своему красавцу, твоя мать уже все обдумала. Деверь мой, а твой дядька Вокша видел от нас немало добра, ведь так? А теперь пусть и он нам послужит. У него в селении под Искоростенем девка живет по прозвищу Грязка. Точь-в-точь такая с виду, какой боярышню Анну описывают. – При этих словах Завида и Берислава вместе хихикнули. – Вчера Вокша привез Грязку в Киев. Но пока никто ее здесь не видел, лицо она закрывает. А что, если завтра или через день Вокша, Хвороща и эта Грязка поедут за Анной в монастырь, привезут ее в Киев? Что, если Глеб ее по дороге увидит? Тогда уж он точно откажется от такой невесты и посватается к тебе.

– Ну а потом? Что мы скажем, когда Анна…

– До Троицы еще десять дней, не станет же Глеб дожидаться, когда эта уродина приедет из монастыря домой. После помолвки с тобой он уедет к дядюшке. А потом, когда вернется, Анны уже не будет на его пути. Мы что-нибудь придумаем.

– Подожди, матушка. Чего-то я не поняла… Ты говоришь, Вокша с холопками привезут Анну в Киев? Но ведь она дала клятву не покидать монастырь до Троицы. И потом, если она поселится у нас в доме, то Глеб узнает…

– А кто говорит, что она поселится в доме? Анна приедет в Киев, но клятву свою не нарушит. До Троицы она останется в монастыре, только не в билгородском, а в киевском.

– Но почему ты решила, что она согласится уехать из Билгорода?

– Тимофей ее заставит. А уж его-то я сумею убедить, что в Билгороде девицу оставлять опасно. Это близко от тех мест, где появляется Быкодер.

– Ах, мама, я знаю, ты убедишь Тимофея в чем угодно! – Берислава обняла и расцеловала мать. – Я хочу быть похожей на тебя. Хочу получать от жизни все, что мне нравится. Хочу так же держать в руках могущественных людей, как ты держишь Тимофея и князя Святополка.

В этот момент рядом послышались шаги, и Завида с Бериславой поспешно взялись за рукоделие. Но опасаться им было нечего: в комнату вошла преданная Завиде рабыня Хвороща. Она поклонилась, смиренно ожидая вопросов госпожи.

– Что скажешь? – вполголоса спросила Завида. – Испробовала сонное питье?

– Да, госпожа. Я подлила его Ончутке, и она проспала с утра до полудня. А потом я ее легко разбудила, и она не помнила, что спала. Даже удивилась: я, говорит, только присела возле прялки, прислонилась к стене и закрыла глаза. А потом смотрю – солнце уже высоко.

– Что ж, это хорошо. Так ты все поняла? Завтра ничего не перепутаешь?

– Я ведь не раз доказывала вам, госпожа, какая я понятливая.

– Верно. Ну а в Киеве уже знают, когда и по какой дороге будет ехать боярышня Анна?

– Несколько молодых дружинников узнали… по секрету. Сейчас они в корчме… и князь Глеб там. Наверное, они не утерпят, расскажут и ему.

Завида чуть заметно улыбнулась и бросила верной холопке монету. Хвороща, поблагодарив, продолжала, однако, топтаться на месте.

– Что у тебя еще? – спросила Завида.

– Сегодня утром на торжище… князь Глеб заигрывал с Надеждой, дочерью гончара Вышаты. Потом поспорил с людьми из монастыря, а после чуть не подрался с каким-то купцом. Простите, госпожа, но вы же просили все рассказывать о нем…

– Хорошо, иди, – сказала Завида, заметив, каким гневом наливаются глаза дочери.

Лишь только Хвороща вышла, Берислава тотчас вскочила с места и в ярости затопала ногами.

– Надежда! Дочь гончара!.. Всякая ничтожная девица хочет ему понравиться!.. Всякая баба старается затянуть его к себе в постель!.. Но когда он будет моим, клянусь, я… Я уничтожу и эту Надежду, и всех других!

– Не горячись, дорогая, – успокоила ее мать. – Даже если все девки и бабы в Киеве из-за него передерутся, – все равно он достанется тебе. А теперь иди погуляй в саду, остынь. А я пойду поговорю с Тимофеем. Мне надо убедить его перевезти Анну в киевский монастырь.