Читать книгу Настоящая принцесса и Снежная Осень - Александра Егорушкина - Страница 4

Лужа перед школьным крыльцом оказалась далеко не последней. Погода портилась на глазах, дождь уже лил как из ведра, и лужи теперь попадались на каждом шагу, и все, как на подбор, глубокие и широкие. Лиза попыталась было обходить их одну за другой, но не тут-то было. С серой, вздувшейся Невы налетал ледяной ветер, рвал с шеи шарф, грубо толкал в грудь, как будто у него были сотни здоровенных невидимых локтей. «Эх, надо было с Костиком идти, он хоть что-то весит вместе с ботинками. Не то что я!» – Лиза изгибалась и петляла восьмерками, и ей казалось, что вот еще немножко – и ее просто унесет. Вон как тот красный зонтик, который кувыркается по мостовой – никто его не подбирает.

Зонтик перелетел на набережную, потом за гранитный парапет – только его и видели.

Лиза посмотрела ему вслед и тут же наступила в холодную лужу.

Оба постамента перед Адмиралтейством пустовали. А ведь еще утром львы были на месте! Лиза точно помнила – она даже когда опаздывала, все равно успевала хоть секундочку на них посмотреть. Или сегодня их не было? Ну да, туман, в таком тумане ничего не видно.

Забыв о промокших ногах, Лиза вытянула шею и уже собиралась перебежать на набережную.

– Девочка, ты что тут одна делаешь? – строго спросила над ухом какая-то женщина с прилипшими ко лбу волосами. – Нашла время гулять! Ну-ка беги домой – не видишь, вода поднимается?

Лиза, стуча зубами, заторопилась к остановке. Может, Леонардо и Леандро забрали на реставрацию? Странно как-то все, одно к одному…

Она вытянула шею, высматривая троллейбус, но вместо этого увидела странную картину: на остановке у Адмиралтейства Нина-Резина нависала над Лялькой и что-то настойчиво ей вдалбливала, для пущей убедительности размахивая леопардовым зонтиком, а потом и вовсе потянула покорную Ляльку за собой. На Невский они, что ли, собрались? В такую погоду?! Лизе все это почему-то страшно не понравилось. Она крадучись двинулась за Лялькой с Ниной – те уже скрылись из виду. Лиза перешла на бег и тут же увидела их: они свернули за угол, в проезд вдоль Александровского сада, отчаянно мотавшего ветками на ветру. Нина дергала Ляльку за рукав и что-то внушала, но из-за шума деревьев ни слова было не разобрать.

«Что-то тут нечисто! – сообразила Лиза. – Ну, ничего не поделаешь!» – и она включила волшебный слух.

– Я не поняла, где ты с ним познакомилась? – уныло спрашивала Лялька.

– Не, ну ты ваще тормозная! – Нина-Резина хохотнула, покосилась на припаркованный неподалеку серебристый блестящий автомобиль и отставила в сторону длинную, как макаронина, ногу на высоченном каблуке, будто фотографу позировала. – Я ж тебе говорю: я та-а-акая стою, он та-а-акой подходит, ну, и, типа, девушка, внешность у вас нужная, стал на кастинг приглашать. Реально, они портфолио бесплатно снимают. Ну, ты идешь или нет?

– Не знаю… – Лялька колебалась и беспокойно озиралась.

– Не, ну ты ваще даешь! – Нина-Резина перекатила жвачку за щекой и нетерпеливо тряхнула мокрым зонтиком. – Им возраст по барабану, лишь бы внешность была! Ну чо ты тормозишь! Они же денег дадут за просто так! Может, нас по телику покажут! Круто же!

Этого еще не хватало! Сначала Костя спятил, теперь Лялька глупостей наделает. Лиза чуть за голову не схватилась. Ветер швырял ей в лицо пригоршни желтых листьев. Мокрых и грязных.

– Ну давай уже, решай! – изнемогала Нина. – Он щас подъедет! Ну ты идешь или как?.

Лялька, приоткрыв рот, посмотрела на Нину, как кролик на удава, и кивнула.

– Пошли! – скомандовала Нина-Резина. Ветер рвал у нее из рук леопардовый зонтик.

Лиза бросилась вперед.

– Куда это ты собралась, Лялька? – длинноногих одноклассниц она нагнала, совсем запыхавшись.

– Куда надо, туда и собралась, – отрезала Нина, поправляя безнадежно растрепанные локоны, утыканные добрым десятком ядовито-розовых заколочек. – Не твое дело, Кудрявцева. Иди-иди, тебя в Голливуде заждались. А у нас свои дела, да, Ляльк?

– Ага, – прогудела Лялька, но и без волшебного слуха было яснее ясного – трусит она ужасно.

Лиза набрала в грудь воздуху и отчеканила с Бабушкиными интонациями:

– Если ты, Олейникова, в гарем к турецкому султану собралась или еще куда поближе, это твое личное дело. А Ляльку оставь, пожалуйста, в покое, – Лиза прекрасно умела говорить Бабушкиным голосом, и обычно на противника это действовало ошеломляюще. Вот и сейчас с Нины-Резины слетела вся важность. Но сдаваться так просто она не собиралась:

– Ну и пжалста. – Верблюд Арнольд бы обзавидовался, глядя на такое фырканье. – Детский садик. Без вас обойдусь. Вон, он уже на месте. Ой, Лялька, глянь, какая тачка крута-а-ая…

Лялька нерешительно завертела головой.

– А тебе, Лялька, скажу по большому секрету – там твоя мама идет, – добавила Лиза для верности. – Она меня у гардероба поймала, спрашивала, ты домой пошла или нет и почему без меня?

У Ляльки в глазах замерцал панический ужас, как у затравленной лани. Она выдернула руку из цепкой хватки Нины-Резины и со всех ног припустила в сторону Дворцового моста.

Лиза, не обернувшись, помчалась за ней, но едва Лялька в три длинных прыжка пересекла Невский, как зеленый на светофоре сменился красным. Нина-Резина что-то крикнула им вслед, но разбирать было решительно неинтересно. Лялька ввинтилась в подкативший троллейбус, а Лиза осталась на другой стороне. Промчавшаяся маршрутка чуть не окатила ее грязной водой из лужи – принцесса Радингленская еле успела отскочить.

«Ну вот, наврала с три короба, – печально подумала она. – Лялька на меня обидится на всю оставшуюся жизнь. Она и так из-за этого несчастного конкурса целый день дулась!» От мысли про конкурс Лизе сделалось еще холоднее. Ветер злорадно бил ей в лицо, так что на глазах даже слезы выступали. Следующий троллейбус подошел не сразу, и Лиза хоть и забилась под навес, все равно совсем замерзла. Втиснувшись в переполненный троллейбус, она уставилась в забрызганное стекло. Ветер яростно гнал по Дворцовой площади какие-то сорванные куски полиэтилена, опрокинутую полосатую палатку, сломанные ветки. Потом троллейбус, кряхтя и стеная, пополз по Дворцовому мосту, и Лиза увидела, что вода и впрямь поднялась – вон даже ступенек там, где раньше были львы, и то не видно – только свинцовые волны набегают. От пустых постаментов Лизе сделалось не по себе. Все-таки со львами она дружила, однажды даже каталась на них в полнолуние – правда, всего один раз, больше Филин не разрешал. Да, честно говоря, и того одного раза с избытком хватило. Интересно, может, и сфинксов у Академии художеств тоже убрали? И грифонов? Лиза изо всех сил вгляделась в набережную, но тут троллейбус свернул на Стрелку и все заслонила чья-то просторная спина в пальто.

По Васильевскому острову троллейбус опять потащился вкруговую, по перерытым улицам, огороженным красными флажками и заборами. Пассажиры ворчали и приглушенно переговаривались. Лизе опять померещилось слово «крысы» – захотелось срочно заткнуть уши. «Послышалось, наверно», – с надеждой подумала она. На заборах то и дело попадалась какая-то одна и та же афиша, совсем свежая и такого яркого желто-оранжевого цвета, что на общем сером фоне ее было видно за километр. Только вот сквозь исполосованное дождем стекло было не разобрать, что там написано. И кто в такую жуткую погоду афиши придумал клеить?

Уже на Петроградской над крышей троллейбуса что-то вжикнуло, он качнулся и встал так резко, что все чуть друг на друга не попадали, а Лизе кто-то больно наступил на ногу тяжелым грязным ботинком размера так сорок пятого.

– Троллейбус дальше не пойдет, просьба освободить салон, – угрюмо оповестил водитель. – Обрыв проводов. – И совсем неофициально добавил: – Эх, жизнь-жестянка…

Лиза обреченно выбралась в грязь вслед за ворчащими и причитающими пассажирами. «Ничего, пешком как-нибудь доберусь или, может, трамвай подойдет», – утешала она себя.

Почему-то здесь ветер был еще сильнее, чем на набережной – или, может, на набережной уже вообще шторм? Лиза медленно пробиралась по лужам вдоль домов по проспекту Добролюбова, а ветер злобно швырял ей в лицо холодный дождь и все старался сбить с ног.

Над головой что-то гулко гремело. Но какая может быть гроза в сентябре? Лиза задрала голову: это ветер мчался по крышам.

Впереди замаячила оранжевым пятном все та же афиша. А еще шагах в двадцати впереди под проливным дождем стоял расклейщик в капюшоне и с отсутствующим видом, как автомат, разглаживал на мокром строительном заборе следующую такую же афишу. Лиза отплюнулась от дождя, заливавшегося уже и за шиворот, и присмотрелась. Какой-то детский музыкальный фестиваль «Петербургская осень», ерунда… Или не ерунда? Стоп-стоп-стоп, ведь директор-то в школе говорил, что позвонят с фестиваля. И что Лиза займет первое место. Хотя она там даже не участвует. Это как же понимать?

За спиной у Лизы грохнуло железом. Она подпрыгнула. Тяжеленная крышка люка начала подниматься, как будто снизу лезло поспевшее тесто.

На асфальт широким потоком хлынула бурая вода.

– Эй, детка, ты чо зависла? Не видишь, люки вскрываются? – возле нее затормозил огромный черный джип, а из него высунулся кто-то краснолицый и щекастый. – Садись давай, подвезу! Ты где живешь?

Вместо ответа Лиза, забыв про хлюпанье воды в ботинках, помчалась напролом, через лужи, подальше от подозрительной машины. Ни трамваев, ни троллейбусов ни впереди, ни сзади не было, люди шли пешком по залитым тротуарам и мостовым, не разбирая дороги. Кое-где попадались открытые люки, а из них торчали прутики с красными лоскутками. На трамвайной остановке Лиза замедлила было шаг, и зря – сердобольные взрослые тут же обратили на нее внимание:

– Девочка, ты что, потерялась?

– Да она же мокрая, как мышь!

– Тебя в милицию отвести?

– Лучше домой ее отведите кто-нибудь! А то еще в люк провалится!

Лиза подхватила рюкзак и помчалась дальше.

– Ну, совсем ненормальная! Вон как носятся! – звучало ей вслед. – Вот так бесятся-бесятся, а потом из дому бегут. А знаете, Марь Иванна, у Кукушкиных-то младший сбежал, три дня искали, чердаки-подвалы все облазили, еле вернули!

– Куда бегут-то в такую непогодь? Говорят, на Приморской деревья уже падают и крыши срывает!

– Слышали, штормовое предупреждение утром по радио объявили?

– А крыс-то, крыс-то! Все из подвалов повылазили!

С проспекта Лиза трусцой свернула в маленький переулок, который вел мимо собора на Большую Пушкарскую. Ничего, до дома уже рукой подать, а дома есть горячий чай с лимоном и сухие носки, и еще Бабушка совсем скоро из Радинглена вернется…

Фонари, конечно, не горели – кому в голову придет их зажигать в три часа дня, – и на Лизиной улице стояла темень, как в лесной чаще, и в довершение сходства под ногами влажно шуршали листья – будто кто-то мокрый зонтик встряхивал. Только у самого подъезда было посветлее – сквозь побитый витраж просачивался свет тусклой лампочки. Лиза нырнула в дверь.

– Девочка, – окликнул ее сахарный голос, – пожалуйста, скажи, где в этом доме квартира номер тринадцать?

– З-здесь нет тринадцатой квартиры, – не без труда ответила Лиза. Она готова была дать честное слово, что полной дамы, которая танком вдвинулась за ней вслед в парадную, на улице еще не было. Точно, она вместе с темными очками, выставленным вперед, как дуло, букетом траурных георгинов и черным шоколадным тортом только что возникла на пороге из ниоткуда. Хотя что разглядишь в такую темень…

– Не-ет? – протяжно удивилась дама и сверилась с какой-то бумажкой. – А номер двадцать?

«Сама не знает, куда ей надо, что ли?» – удивилась Лиза.

– Двадцатая на пятом этаже, – как могла учтиво сообщила Лиза и прибавила шагу.

– Я вызвала лифт, – ласково сказала полная дама и улыбнулась в полумраке. Лизе показалось, что у нее многовато зубов, а передние как-то странно выпирают. – Куда же ты? На каком этаже живет такой славный рыжик?

«Съест», – коротко подумала Лиза и помчалась вверх, перепрыгивая через ступеньки.

– Пешком полезно для фигуры, – дрожащим голосом заявила она и огорчилась – сказала бестактность. Ух, ведь шестьдесят три ступеньки наверх…

Миновав первый пролет, Лиза обернулась. Было тихо, лифт никуда не ехал, а на кафельном затоптанном полу сидела и нагло, не отводя взгляда, смотрела ей вслед толстая утренняя крыса с голым длинным хвостом.

Оставшуюся лестницу Лиза пробежала в несколько скачков. На площадке она принялась рыться по карманам, – опять ключ куда-то засунула… Или в рюкзаке?

Бац!

Дзыньк!

– Ну, лампочка взорвалась, – вслух сказала Лиза через секунду и осторожно, бочком, захрупала по осколкам к двери. – Ну и что. Бывает. А вот ключ, конечно, я вниз уронила, я же иначе не могу…

Внизу послышались какие-то незнакомые шаги, гулко загалдели грубые голоса. Лиза кубарем скатилась на площадку этажом ниже, подхватила упавший ключ – и поскорее захлопнула за собой дверь квартиры, пока незнакомые люди с зубами не спросили еще о чем-нибудь.

Дома было очень хорошо и очень-очень тихо.

Слышно было только эхо дождя во дворе-колодце, бульканье воды в батареях да неспешный рост кактуса.

Лиза первым делом позвонила Левушке – никто не брал трубку, наверно, еще до дому не дошел. Потом она порылась в холодильнике, включила радио, но там бубнили про наводнение и штормовое предупреждение, западный ветер и длинную волну, так что пришлось выключить. Еще раз позвонила Левушке – с прежним результатом – и села делать английский на завтра.

Если задернуть шторы и включить все лампы, все будет хорошо. Подумаешь, дождь.

* * *

Из промозглой темноты протянулась невидимая рука и двумя холодными пальцами аккуратно сняла с Левушки очки.

Потом где-то на полу захрустели стекла. Раздавил!

Этот человек притворил за собой протяжно скрежетнувшую дверь и теперь мягко расхаживал взад-вперед по комнате. Больше Лева ничего не видел. Хорошо Лизке с ее волшебным слухом, она бы про этого, который ходит, сразу определила: кто, откуда и зачем. Да и Костя Конрад своим драконьим зрением в темноте бы его преспокойно разглядел. Хотя кто перед ним такой, Лева уже и сам догадался. А мог бы и раньше догадаться, между прочим, – еще когда увидел в кабинете директора общительную и приветливую Паулину без крыльев и когтей, но с диктофоном, фотоаппаратом и в придачу с новой свитой из одного человека, который что-то там говорил про ауру и энергетику.

– Насколько я помню, ты плохо видишь, – сказал из темноты довольный голос, – а так наверняка не увидишь ничего вообще. Всем будет спокойнее – и тебе, и мне.

Лева постарался не шевелиться, хотя стул, на который его посадили, был жесткий и неудобный. Откуда-то тянуло влажным сквозняком.

– Итак, прежде всего запомни: сам по себе ты мне совершенно не нужен, – невидимый человек остановился. – Я могу в любую минуту раздавить тебя, как комара. Понял?

– Да, – коротко буркнул Лева. А что тут еще скажешь? Если бы он, Лев Аствацатуров, был очень нужен Мутабору, или как его теперь там зовут, – не притащили бы его сюда, как тюк с тряпьем. Кстати, кто тащил? На этом месте в голове у Левы как будто стирательная резинка прогулялась: он помнил только, как необычайно сговорчивая Саблезубая согласилась вычеркнуть их с Лизкой из списка, а потом почему-то решила проводить Леву до черного хода, и на этом все обрывалось – словно мешок на голову набросили.

– Ты у меня будешь наживкой, мальчик, – продолжал невидимый собеседник. – Приманкой. Жив-цом. На тебя клюнет дичь покрупнее. Клюнет обязательно, не волнуйся. Она меня больше интересует, чем вы все вместе взятые.

«Еще чего не хватало! – возмутился Лева. – Лизку ему подавай. Нет, так дело не пойдет».

– Но всему свое время. Я тебя приберегу напоследок. А пока побудешь в заложниках.

Лева промолчал. Что-то он ведь где-то читал про то, как надо вести себя, если взяли в заложники. Главное – тихо надо себя вести. Не выступать и никого не раздражать. И вопросов не задавать. Ух, насчет вопросов жалко…

– Будешь сидеть тихо как мышь и делать, что скажу, – тогда жив останешься, – наставительно сказали из темноты.

Тихо как мышь… Лева передернулся. Вспомнил! Крысы это были! Саблезубая его через черный ход вывела, а потом по ступенькам к подвалу столкнула, а над ступеньками железная крыша была, и с нее сеть упала, он запутался и грохнулся, а потом кто-то на него сверху и впрямь мешок натянул – неужели сама Саблезубая? А потом, вспомнил Лева, огромная стая крыс с визгом и писком тащила его по каким-то вонючим коридорам – сами коридоры он не видел, только слышал, как что-то плескалось под крысиными лапками, стучавшими по сырым камням, и как что-то лилось сверху… Никогда не думал, что крысы такие сильные. И что они там такое пищали? Лизка бы наверняка поняла. Только хорошо бы она таких крыс и близко не видела. Никогда вообще!

Лева потянул носом: от промокшей одежды пахло гнилой гадостью. Наверно, под землей тащили, через канализацию. И в ботинках теперь хлюпало. Очень трудно сохранять достоинство в темноте, без очков, да еще когда в ботинках хлюпает. И непонятно, он-то меня видит или нет?

Мягкие шаги опять заходили взад-вперед. Пол, кажется, каменный. И сыростью пахнет. Подвал, что ли?

– Просто удивительно, насколько все стремятся мне помочь, – человек в темноте глумливо фыркнул. – Поразительно. И тебе огромное спасибо, – то, что ты сам вернулся с порога и пришел в учительскую, сэкономило мне некоторое количество усилий. А за тобой и другие придут. Как миленькие.

«Другие – это кто? – напрягся Лева. – Да кто бы они ни были! К этому! Сюда! Лизка точно побежит, и никто ее не остановит. Нет, так не годится. Надо думать. Шел бы он отсюда, а то сосредоточиться не дает! Или нет, пусть говорит, мало ли, про что-нибудь полезное проболтается?»

Тот, в темноте, будто мысли читал:

– …девчонка первая прибежит, а как только я получу девчонку, то получу и мальчишку, – спокойствия в голосе как не бывало, теперь человек в темноте лихорадочно бормотал, будто разговаривал сам с собой, забыв о присутствии Левы. – Да, да, конечно, он наверняка носит это с собой – он же не дурак, да и никто это так просто из рук не выпустит… Отлично, отлично, все как по заказу, до Амберхавена-то мне не дотянуться…

Лева вздрогнул от неожиданности – стул под ним скрипнул. Человек в темноте осекся и умолк, а когда снова заговорил, то голос у него опять был ровный и даже вкрадчивый:

– Главное, дружок, – меня слушаться, тогда будешь цел и невредим. Все честно, ты – мне, я – тебе, – пообещал он. – Кстати, ты имей в виду – я всегда играю по-честному. Да и не изверг я – детей убивать, они мне для другого нужны…

«Для чего это для другого? – Лева навострил уши. – Отлично, давайте, подкиньте мне еще информации к размышлению!» – он хотел машинально поправить очки, но на носу было пусто. Тьфу ты!

– Мне нравится твое молчание, – снисходительно одобрил голос. – Похоже, ты намерен вести себя разумно. Видишь, я с тобой откровенен. Или теперь уже не видишь? А? – он отрывисто засмеялся и вроде бы подошел поближе.

Лева попробовал отодвинуться. Находиться рядом с этим человеком было просто невозможно – в голове начинало мутиться, как будто температура сразу подскакивала.

– Вот так-то лучше. – Голос и шаги удалялись. – Отдыхай, дружок.

Дверь со скрипом приоткрылась, но светлее не стало. А потом захлопнулась.

* * *

Возвращаясь домой, Филин зашел в аптеку и набил карманы промокшей серой куртки всякими пакетиками, содержимое которых щедро сулило мгновенно избавить от любой простуды. Или, по крайней мере, отодвинуть болезнь на шесть часов. Когда живешь один, болеть нельзя, а кто же знал, что на улице вдруг станет около нуля и внезапно грянет дождь со снегом? Вчера еще было плюс пятнадцать и даже солнышко… А термометр за окном разбился еще летом, когда Филин, возвращаясь с ночной прогулки, задел его крылом. В общем, сам виноват.

Фокстерьер Монморанси, которого Филин привязал снаружи у аптеки, тоже озяб и дрожал крупной дрожью. Правда, это не мешало ему грозно рычать и изо всех сил натягивать поводок, стараясь добраться до разбитого подвального окошка. Крысы там, что ли?

При виде хозяина песик радостно тявкнул и устремился к парадной, рассекая засыпанные листьями лужи, как катер. Первый пролет он преодолел одним прыжком, а потом вдруг кинулся назад и, скуля, прижался к ногам Филина.

– Что такое, Ранс? – Филин поморщился: горло изрядно саднило. То ли еще будет.

– Здрасьте, – послышался с площадки хрипловатый мальчишеский голос. – А я тут вас жду.

Монморанси позорно поджал хвост и даже глаза закрыл от ужаса. Дугокрылых огнедышащих он боялся в любом виде.

– Привет, Константин, – удивился Филин. – Заходи, гостем будешь. Не замерз? Ранс, спокойно, свои, не узнал, что ли?

Красивый темноволосый мальчик с готовностью соскочил с подоконника и потянулся, не выпуская изо рта сигареты.

– Я не знал, что ты куришь, – осторожно сказал Филин и закашлялся.

– Это, – буркнул младший Конрад, – и вы туда же.

Филин зажег свет в прихожей. Дождь за окном лил стеной. Крыши и карнизы гремели, как жестяной барабан.

– Я… В общем, домой я не пойду, – сообщил Костя и неумело затянулся. С волос у него текло – значит, ждал недолго.

Филин, стягивая отяжелевшую от воды куртку, посмотрел на него вопросительно. Где-то в затылке проклюнулось и пошло в рост зерно головной боли.

– Ладно, можно, – уронил он.

– Что – можно? – удивился Костя.

– Курить здесь можно.

– Издеваетесь! – Дракончик весь ощетинился и погасил сигарету о косяк, а окурок воровато сунул в карман.

– Напротив, – сказал волшебник, глядя на некрасивую подпалину на дереве.

– Что – напротив?

– Ванная напротив. Душ горячий прими, а то простынешь. А я, с твоего позволения, переоденусь.

Пока в ванной шумела вода, Филин успел еще и градусник в аптечке отыскать – надо же узнать о себе всю правду.

– В общем, – повторил Костя, получив чашку горячего чая и бутерброд, – не пойду я домой. Чего они как эти?

Монморанси скулил в прихожей – боялся. Филин поднял повыше воротник самого теплого свитера и вынул градусник из-под мышки. Ничего себе. Только температуры не хватало…

– Ты поссорился с родителями? – Филин грел ладони о горячую голубую кружку, над которой вился парок. В кружке плавало прозрачное колесико лимона.

– Маме вообще слова не скажи – на все орет, что сестренку не жалею! – взорвался Костя и чуть кружку не опрокинул. – А сестренка эта даже не родилась еще! А папа туда же – не кури, не ругайся, здесь не стой, того нельзя! А сам как паровоз дымит!

– На лестнице, – вполголоса напомнил Филин и отхлебнул обжигающего чаю.

– И вообще все время говорит про то, как подросшие драконы стадо покидают! – Костя прогудел последние слова так похоже на папеньку, что Филин усмехнулся. – Им новый драконеныш, – он тряхнул взлохмаченной подсыхающей головой, – старого дороже!

– Охохонюшки-хохо, – вздохнул Филин. – Что же мы с тобой теперь делать будем?

– Не пойду домой! – набычился звероящер.

– Ну, по крайности, надо позвонить и сказать, что ты жив, – заметил Филин. – Хочешь, я сам позвоню?

Костя посмотрел на него недоверчиво, откусил полбутерброда сразу и кивнул.

– Хорошо, поживи пока у меня, – предложил Филин. – Живи сколько надо. – Он разболтал в стакане содержимое яркого пакетика – вода вспенилась и заволоклась оранжевым – и залпом выпил шипучку. Тоже мне апельсиновый вкус.

Костя оторопел и чуть не подавился бутербродом. Ожидал он совсем другого.

– В школу тоже не пойду, – предупредил он на всякий случай.

– Дело твое, – покорно согласился Филин. Лечь бы…

– Работать буду, не думайте, – усовестился дракон. – Каскадером.

– Идея хорошая, но, боюсь, тебя не возьмут, годами не вышел и паспорта нет. Впрочем, проверим… Когда сестренка-то родится?

– Ну, через неделю. Может, вообще завтра.

– Понимаешь, родится сестренка, а папа твой все время на работе, – задумчиво сказал Филин. – Я, знаешь ли, наблюдал вблизи маленьких детей – трудно с ними. Так что же, маме все одной? Иногда ведь даже за хлебом некогда выйти…

Костя заерзал.

– Ты, конечно, можешь иногда и отсюда к родителям заходить помочь, – продолжал Филин. – В общем, решим. А теперь прости, что-то я себя неважно чувствую. Холодильник к твоим услугам. Захочешь спать – устраивайся на диване в библиотеке. Белье сейчас дам, – Филин поднялся и сделал пробный шаг вверх по крутой деревянной лесенке, которая вела из кухни в его комнату на башенке, – ничего, идется, только температура, кажется, лезет… Ох, некстати… Не подействовал порошочек, а все Мелиссины снадобья остались в Радинглене…

Стемнело в тот вечер стремительно, как в театре, когда люстры гаснут. А дождь все не унимался.

Из филинского окна площадь Льва Толстого казалась одной огромной бездонной лужей. В ней отражалось мокрое черное небо. Машин на площади не было.

* * *

Когда во всей квартире с громким щелчком погас свет, был уже вечер. Лиза, решив не бояться, зажгла на кухне свечку, пристроив ее в розетку для варенья, потом разумно и хозяйственно проверила пробки – все было в порядке. Вдохнув поглубже, она отважилась позвонить в аварийную – как-никак она дома за старшую и надо проявлять самостоятельность. И тут оказалось, что телефон тоже не работает – даже гудка не было. Никакого вообще.

Лизе стало не по себе. Она сразу вспомнила, что так и не дозвонилась Левушке, что Бабушка в Радинглене и почему-то до сих пор не вернулась и что наводнение и крысы. И дождь и ветер за окном стали очень громкие, а окна не горели во всем дворе, и только кое-где ходили со свечками – было видно, как в чужих окнах тени качаются. И сколько Лиза ни ругала себя, сколько ни вспоминала действительно неприятные истории, в которые ей случалось попадать в последнее время, – становилось только хуже.

– Подумаешь, света нет! – строго и вслух сказала себе Лиза. – Ну и не надо. Ну и пожалуйста. Ночью свет не нужен. Все равно никто не позвонит, можно смело чистить зубы и ложиться спать, – она посмотрела в Бабушкино большое трюмо и на всякий случай показала себе язык – для бодрости.

Но отражение, слабенько озаренное свечкой, в ответ состроило кислую гримасу. За спиной у него качалась и кланялась высокая тень.

– Но-но-но! – дрожащим голосом погрозила ему Лиза. – Кто спать-то весь день хотел? Вот иди и спи, Твое высочество. А завтра мы все вместе посмеемся над этой дурацкой историей.

Телефон зазвонил.

– Андрей Петрович! – обрадовалась Лиза и в следующий момент испугалась. – Ой, а что у вас с голосом?!

– Простыл немного, – кратко ответил Филин, но Лиза ясно слышала, что вовсе не немного. – Лизавета, бабушка просила передать, что останется сегодня в Радинглене. Так что не волнуйся.

– Не буду, – горячо пообещала Лиза и прикусила губу. Андрею Петровичу и так там плохо, еще не хватало носом в телефон хлюпать. Она все-таки надеялась, что Бабушка сегодня вернется.

– Хочешь, прилечу? – неожиданно предложил Филин. – Нехорошо, что ты дома одна…

– Еще чего! – Лиза гордо задрала нос. – Мне совершенно не страшно, я совсем не волнуюсь и сейчас пойду спать, а вы тоже идите лягте и болейте как положено, – велела она Бабушкиным голосом. От Бабушкиного голоса ей стало совсем спокойно.

– Я, собственно, уже лежу и сейчас пойду лягу обратно, – послушно согласился Филин. – Спокойной ночи, Лизавета. Если что – звони. И просто так тоже звони.

Но позвонить «если что» и «просто так» оказалось невозможно – телефон, как выяснилось, работал теперь только в одну сторону – Лиза проверила сразу, как только Филин повесил трубку. А спать совсем не хотелось.

Лиза пошла в кухню, залезла в отключившийся безмолвный холодильник и начала при свечке выставлять на стол все, что там нашлось – сыр, варенье, винегрет, колбасу, сок, холодные блинчики…

* * *

В заведении «Жабы и Богданович» было пустовато, хотя в Амберхавене обычно в одиннадцать вечера жизнь еще только начиналась. За развесистым цветущим кактусом у окна пан Лисовски полушепотом обсуждал какие-то бумажки с робеющей дипломанткой. А в закутке у самой стойки за столиком на одну персону рыжий первокурсник в белом свитере сосредоточенно стучал по клавиатуре ноутбука – только пальцы мелькали. Время от времени рыжий шуршал объемистой книгой с маятником на обложке.

Хозяин заведения Богданович, напевая себе под нос, предавался извечному барменскому занятию – протирал бокалы – и прислушивался к разговору рыжего с компьютером. Телевизор у него за спиной беззвучно мельтешил новостями. Тихо пылилась на полочках по стенам подобравшаяся за несколько веков коллекция разнообразных жаб – от хрустальных до плюшевых. Главная жаба Джабба, налакомившись улитками до полной невменяемости, дремала в террариуме.

– Вот это сохрани, – говорил рыжий, – а потом новый документ создай мне, пожалуйста, и табличку в нем сделай в пять столбцов.

– А поужинать? – у машинки был трескучий капризный голосок – будто кузнечик стрекотал. – Сам небось третью чашку кофе пьешь!

– Прости, Мэри-Энн, заработался, – виновато улыбнулся рыжий и вытащил из кармана пакетик орехов. Сбоку компьютера мгновенно выдвинулся небольшой перламутровый ящичек.

– Фисташки? – Мэри-Энн. – Хррр-шо…

Ящичек с чмоканьем втянулся. В ноутбуке удовлетворенно захрустело.

В новостях безмолвно пошел новый сюжет. Богданович поставил бокал на стойку, обернулся и уставился в экран. Бесчисленные брелки на кожаной жилетке звякнули, как кольчуга. Телевизор под пристальным взглядом длинного бармена мигнул и послушно забубнил – сначала тихонько, а потом погромче. Рыжий книгочей резко поднял голову от книжки.

– …зима. Несмотря на беспрецедентное похолодание, городу в ближайшие часы грозит наводнение…

Рыжий бесшумно поднялся и тоже уставился в телевизор.

– …коммуникации и электроэнергия. Аэропорт «Пулково» закрыт… Железнодорожное сообщение…

– Нет, ты видел?! – пробормотал Богданович. – Это что, их за сегодня так скрутило? За один день?! Куда храни… куда все смотрели?!

– «Пулково» закрыли и поезда не ходят, – очень тихо отозвался рыжий студент. – Туда ж не попасть теперь…

– Фробениус умеет, – лаконично сообщил бармен. – Скоро зайдет.

Пан Лисовски за кактусом повертел в руках листок с какой-то сложной схемой и с усмешечкой показал его дипломантке вверх ногами. Та ахнула и застрочила в блокноте, то и дело кивая. Лисовски удовлетворенно усмехнулся, отчего крошки на скатерти тут же сложились в длинную формулу. Дипломантка покрылась испариной, склонилась над столом и стала списывать. Уши у нее заалели.

– …музыкальный фестиваль. Всемирно известный музыкант, композитор и меценат, который родился и вырос в этом городе… – гнул свое телевизор. Бармен поднял бровь. Телевизор покорно показал крупный план – элегантного господина в темных очках. На губах у него играла сдержанная, корректная улыбка человека, привыкшего к вниманию журналистов.

– Богданович, – рыжий студент забарабанил по стойке, как по клавиатуре. – Это он.

Бармен вгляделся в экран и скривился.

– А я его тоже знаю, – заключил он, прищурив желтые ягуарьи глаза. – Это же Алоис Притценау. Только ему сейчас должно быть лет на сто больше. Ну-ка, ну-ка…

За спиной господина в темных очках по экрану проплыли купола и шпили над серой рекой. Телевизор затарахтел взахлеб:

– …связан не только с проведением фестиваля молодых исполнителей, но и с предстоящей маэстро серьезной операцией по коррекции зрения.

– А, так вот почему очки. Ловко придумано, не подкопаешься, – Богданович посмотрел очередной бокал на свет, исходивший от экрана, подышал на стекло, протер… – Очень, очень интере-есно…

– Вам интересно, а мне… – Инго выключил сердито скрипнувший ноутбук, запихнул в сумку и, подумав, сунул было Богдановичу. Но в последний момент спохватился, хлопнул себя по лбу, вытащил из сумки какую-то книжку в белоснежной обложке и осторожно переложил в карман куртки. – Я позвоню, ладно?

Король застегнул карман на молнию, придвинул к себе старинный черный с бронзой телефон и стал накручивать диск. Пару раз он сбился. Малахитовая Джабба приоткрыла один круглый меланхоличный глаз и задремала снова. Шумят двуногие…

Инго пережидал длинные гудки, прикусив губу и невидяще глядя на стену.

– Уф, лисенок, – с облегчением вздохнул он. – Слава богу…

– Инго! – заверещал на другом конце провода взволнованный девчоночий голос. – Ты где?

– Я-то в Амберхавене, а у вас что делается? Где Бабушка?

– На службе, – обиженно ответил девчоночий голос. – А у нас наводнение и света нет, вот! А я думала, ты приехал!

– Лизкин, ты меня послушай, – вполголоса сказал Инго. – Ты можешь пока дома посидеть и никуда не выходить?

– Инго, ты чего? Тут вообще на улицу не выйти, тут наводнение…

– Вот и хорошо, что не выйти, вот и славно. Так надежнее, а то знаю я тебя, пролезантка.

– Бузюзю! – не очень уверенно ответил девчоночий голос.

– Что Филин про это все говорит?

– Ничего не говорит, – на том конце провода явно надули губы и захлюпали носом. – Он спит, потому что более-е-е-ет, температу-у-ура у него со-о-орок.

– Ч-черт, как некстати… Дома тепло?

– Ну, так… Еда еще есть.

– Лисеночек, тебе что, там страшно?

– Нет, – помедлив, твердо сказала Лиза, задергивая занавеску, чтобы не глядеть в окно. Там было все то же самое – проливной дождь лупил в стекло, и в темных окнах блуждали тусклые огни – кто-то ходил со свечками. «Не буду про Левушку говорить, – решительно сказала себе Лиза, – и про Паулину тоже. Что человека волновать, все равно он далеко и сделать ничего не может. И вообще у него только в этом году нормальная жизнь началась, так что пусть сидит себе в Амберхавене!»

– Лизкин, все образуется. Ты только не ходи никуда и… знаешь что еще… окна не открывай. Спокойной ночи. – Инго повесил трубку и задумчиво уставился на дремлющую Джаббу. – Богданович, что же наши-то этим не занялись, а?

– Почему же, занялись, – сказал рядом очень спокойный голос. У стойки возник маленький кудрявый человек. Он близоруко оглядел зальчик, по-птичьи склонив голову набок. – Думаю, не сегодня завтра пространственники отправят кого-нибудь разобраться… Полагаю, Грифонетти поедет или Герш-Иоффе. Или даже Бубендорф. А что вы так волнуетесь, Инго, – у вас кто-нибудь в Петербурге? Вы же из Радинглена или я опять все перепутал?

При виде близорукого король Радингленский облегченно вздохнул. В Амберхавене его никто «величеством» не называл – на одном только Магическом факультете училось несколько принцев, парочка королей и эрцгерцог Месмерийский. И все они яростно противились титулованию: дома хватило.

– Вы ничего не перепутали, мейстер Фробениус, – ответил он, через силу улыбнувшись. – У меня в Петербурге все.

– Так-так-так, сейчас разъясним… Вы пока собирайтесь, минут через пять-десять я вас отправлю, – Фробениус повертел кудрявой головой, махнул рукой спускавшейся с лестницы веселой компании и устремился к ней, чуть прихрамывая. От компании откатился симпатичный толстяк в тирольской шляпе с легкомысленным зеленым перышком, и они с Фробениусом подсели к пану Лисовски, оттеснив зардевшуюся дипломантку.

– Постой, – вполголоса велел Богданович и вытащил из большой стеклянной чаши на стойке два сцепленных брелочка-бубенчика. – Вот тебе, – он расцепил брелочки и один бросил Инго, а второй прикрепил к своей кожаной жилетке. – Если что – сигналь.

Фробениус уже о чем-то уговорился с Лисовски и толстяком и спешил к стойке.

– Ну что, все-таки поедете, Инго? – спросил он. – Я бы вас кратчайшим путем через Радинглен переправил, но, боюсь, его от Питера тоже отрезало. А вообще – смотрите, там ведь и без вас разберутся, дело опасное…

– Мне бы поскорее, – с мольбой сказал Инго.

– Поскорее так поскорее, – Фробениус успокаивающе закивал. – Вот сейчас Тамакацура-сан подбежит, и мы вчетвером вас за милую душу… Простите, я забыл, вы кофе без сахара пьете?

– Да, – удивился Инго. – Только мне уже больше некуда.

– Один глоточек придется. Богданович, нам, пожалуйста, пять эспрессо, один вон в ту чашку, – попросил Фробениус.

Богданович, не оглядываясь, протянул руку к полке, на которой выстроилось в ряд десятка два сувенирных кружек: Прага, Зурбаган, Иерусалим, Синдбадия, Иллирия, Эмпирей, Гаммельн, Оксенфорд, Нью-Йорк, Катманду…

– Нет-нет, левее, – Фробениус привстал на цыпочки и сощурился. – Этак ведь в Венецию угодить можно. Что совершенно излишне.

Богданович плеснул немного горячего кофе в кружку с изображением Медного Всадника и вручил Инго. Фробениусу, Лисовски, толстяку и подоспевшему Тамакацуре бармен невозмутимо раздал фирменные зеленые чашечки.

– Готовы? Куда именно вам надо, точно решили? – Фробениус ласково посмотрел на Инго снизу вверх. – Тогда пейте. До свидания, Инго. Удачи вам.

Инго заглянул в кружку, пожал плечами и глотнул кофе.

От радужной вспышки Джабба проснулась и недовольно вздохнула всем брюшком. Суета сует…

Прочая публика в баре даже не оглянулась – здесь и не такое видывали. Фробениус взобрался на освободившийся табурет у стойки.

– Который час? – поинтересовался он у бармена.

– Одиннадцать пятнадцать, – Богданович вытащил из жилетного кармана серебряные часы на цепочке. – А в Петербурге уже четверть второго. – Он еще раз сверился с часами, потом что-то прикинул, зажег белую овальную, как яйцо, свечку в старинном подсвечнике в виде гнездышка, пылившуюся рядом с кружками, и стал бережно заводить часы.

– Давайте-ка мы с вами, Фробениус, объясним друг другу, почему это мы так легко согласились отправить мальчика в это пекло… – бармен говорил так тихо, что его не услышала даже жаба в террариуме. – Как это он нам так головы-то заморочил, а? Ведь он вроде бы ничего такого и не говорил…

– Стыд и позор нам, – печально отозвался Фробениус, глядя в пустую зеленую чашечку с черным кругом на дне. – Ведь поняли же уже, что способный словесник, – так надо было ухо востро держать. Мне в его возрасте для этаких фокусов пришлось бы сочинять заклинание с «Одиссею» размером… И все бы заметили и на смех подняли…

– А он просто попросил, и мы как миленькие…

– Да.

– Вот талантище… Вернуть никак?

– Смеетесь?!

– Пропадет же!

Фробениус опустил глаза и повозил чашку по стойке.

– Не пропадет. Во-первых, в Петербурге сейчас Глаукс, а они в паре очень неплохо работают. Во-вторых, талантище. В-третьих, Богданович, этот мальчик так решил…

– В-четвертых, судьба, – замогильным голосом отозвался бармен и театрально закатил желтые глаза. – Фатальный рок.

– В-пятых, пространственники туда кого-то отправят, – веско отозвался Фробениус и слез с табуретки.

– В-шестых и в-седьмых… – пробормотал Богданович. Это прозвучало как крепкое ругательство. – Шляпы мы с тобой, Джабба, – тихо сказал он, повернувшись к аквариуму. Жаба вздохнула, не открывая глаз. – Думать надо было. А ведь не стоило его туда отпускать. Не стоило. Одна надежда – там Глаукс…

* * *

Над Радингленом моросил дождь. Он так мерно и убаюкивающе постукивал по крыше караульной будки, что стражник начал потихоньку клевать носом. Да и тусклый огонек фонаря, покачивавшегося снаружи на кованом крюке, тоже как будто засыпал – мигал и гаснул, вскидывался и опять мигал. На пустынном перекрестке Трилистника послышались легкие шаги. Стражник сонно заморгал и вытянул шею: по блестящему булыжнику легко и стремительно скользила женщина в длинном плаще с капюшоном. Плащ серебрился от дождя и даже как будто светился изнутри.

– Не иначе привидение Бессонной Дамы. Бедная, несчастная… – невнятно пробормотал стражник и вновь задремал под песенку дождя.

А дама поспешила дальше, ни на миг не теряя царственной осанки. На шаг впереди нее черной тенью стлался кот.

– Разгильдяи, – сердито, но все-таки не повышая голоса, сказала дама, миновав спящего стражника. – Караул называется…

Ее величество Таль, королева-бабушка, огляделась и щелкнула кнопкой электрического фонарика. В экстренных случаях цивилизация бывает очень кстати. Над крыльцом, отражая свет, покачивалась и позванивала от дождя вырезанная из тонких медных листов раскрытая книга.

Дверь распахнулась прежде, чем королева взялась за дверной молоток.

В глубине комнаты замигала от ворвавшегося ветра свеча, и по темным стенам закачались тени.

– Ваше величество! – удивленно сказал хозяин лавки, срывая с головы фланелевый ночной колпак с кисточкой. – Среди ночи… Я полагал, утренняя аудиенция… Простите мне мой вид…

– Что стряслось, Гарамонд? – без околичностей спросила Бабушка и откинула капюшон. – Говорите сразу. Неужели вы думаете, что, выслушав такие вести, я стану мирно спать до утренней аудиенции?

Гарамонд плотно прикрыл дверь и усадил Бабушку в кресло.

– Вот… – Он снял с шеи какой-то ключик на шелковом шнурке, щелкнул хитроумным замочком и поднял резную крышку деревянной шкатулки. Королева Таль наклонилась поближе. В шкатулке стеклянно поблескивало и переливалось. – Вы ведь знаете, как действует схема?

Больше всего содержимое шкатулки было похоже на сверкающую гроздь крупных мыльных пузырей. Которые чуть-чуть светились. Приглядевшись, Бабушка заметила, что в одном из них как будто вставлена маленькая картинка с зеленоватым морем и городом-островом, черепичные крыши которого поблескивают от ночного дождя. Только картинка эта была объемная и живая. Соседние шарики были прозрачны, и только в одном из них… Бабушка сощурилась.

Некоторое время слышалось только потрескивание фитильков. Наконец Бабушка выпрямилась. Лицо у нее было усталое, как после экзамена или большого дворцового приема.

– Вот, Ваше величество, – показал Гарамонд. – Видите – один из шариков светлее прочих. Кристаллы показывают тот мир, в котором мы сейчас находимся. Это Радинглен. В соседнем кристалле, то есть шарике, должен быть Петербург. И все время был.

– Что-нибудь сломалось? – уточнила Бабушка не предвещавшим ничего хорошего тоном. Студенты обычно от такого тона покрывались мурашками. – Да не молчите же, Гарамонд!

– Схема в порядке, – тихо сказал Гарамонд. – Она лишь отражает происходящее.

Динь-дилинь. Шур-шур-шур.

– Что такое? – Бабушка насторожилась и вновь вгляделась в кристаллы. В стеклянной грозди совсем рядом с Радингленом что-то темнело. Внутри шкатулки шебуршалось и позванивало, как будто вместо схемы миров туда посадили десяток хрустальных мышей. Шуршащий звон стал еще громче, и к нему добавилось странное побулькивание – будто что-то кипело на огне. И Бабушка заметила, что темное пятнышко медленно, неуклонно чернеет и растет.

– Петербурга больше не видно, – тщательно подбирая слова, проговорил Гарамонд, словно не решался или не имел права сказать все сразу. – Он… он исчез… или его отгородило в отдельный мир. Вместо него теперь вот это. Видите, Ваше величество, там сгусток темноты.

– Что – это? – голос у Бабушки все еще был суровый, но сама она стремительно побледнела. – Что-то мне это очень напоминает, – пробормотала она. – Когда за тобой приходит кот, жди вестей…

– Мрмяу! – Мурремурр взъерошил шерсть. – Но не всегда же дурных, Ваше величество!

– Прости, Мурремурр, – Бабушка провела рукой по его пушистой шкурке, и из-под руки полетели искры. – Я не хотела тебя обидеть. Видно, жизнь у нас такая веселая, что хороших вестей тебе приносить не выпадает… – Она рассеянно отвела со лба выбившуюся из прически седую прядь. – Что же нам делать? Вот что. Сначала я пойду и проверю, отзовется ли Мостик. Или нет, лучше связаться с Филином, он-то наверняка знает, в чем дело… – Она что-то поискала в бархатном кошельке у пояса и досадливо поморщилась, – ну вот, конечно, оставила бубенчик во Дворце!

Гарамонд плотнее запахнул шлафрок, будто ему стало холодно. Но сказать он ничего не успел: дверь распахнулась настежь, и из мокрой ночи, как кит из океанской пучины, вплыла огромная фигура.

– Господин Гарамонд! – сипло провозгласила фигура. – Что стряслось-то, а? Дайте-ка глянуть! Где что не так, плетен батон?!

– Добрый вечер, мастер Амальгамссен, – отчетливо сказала Бабушка.

Великий Радингленский маг-механик поспешно отвесил поклон, причем, как всегда, в карманах у него разнообразно забрякало. Потом мастер заметил Мурремурра, приветственно выгнувшего спину, и озабоченно спросил:

– Ну как, господин кот, получилось у вас через Мостик-то пройти аль нет?

Мурремурр прижал уши. Бабушка с Гарамондом переглянулись: они впервые видели доблестного кошачьего рыцаря сконфуженным. Еще бы: чтобы кот да куда-то не пробрался – это почти такой же кошачий позор, как свалиться с забора!

– Так, по порядку. Мостик, значит, опять пропал. Гарамонд, ваши кристаллы это и отражают? – Бабушка взяла инициативу в свои руки, но никакого порядка не получилось, потому что кот, маг-механик и радингленский летописец заговорили наперебой:

– Не муррпропал, Ваше величествоу…

– Господин кот сам ко мне пожаловали…

– …Если ход из Радинглена в Петербург отрезан…

– говорят – гляньте, мастер, дело неладно…

– …извольте мурррпроверить…

– …а сами от щепок-опилок отряхаются и шипят и шерсть у них дыбом…

На слове «щепки» Бабушка решительно встала и накинула капюшон:

– Идемте.

Гарамонд аккуратно запер шкатулку на ключик, а ключик повесил на шею.

Снаружи по-прежнему сеялся дождь, качались на ветру вывески и блестели на мостовой лужи. Мурремурр брезгливо поднимал лапы и подергивал спиной. Гарамонд раскрыл над Ее величеством внушительный черный зонтик. Все четверо прошли по Флейтовой улице, на которой и располагалась Гарамондова лавка, свернули на Хрустальную, с нее – в проулок Трех Удодов и очутились на берегу Оборонного рва. Неподалеку, шагах в двадцати, горбился Птичий мост, но Бабушка в ту сторону даже и не глянула. Она тихонечко позвала Бродячий мостик.

Канал подернулся знакомым туманом. Мурремурр навострил уши, мастер Амальгамссен просипел: «Ну, елки гнутые! Ну же!», Гарамонд приложил палец к губам, и механик затаил дыхание.

Туман сгущался, но теперь он больше походил на дым. Мурремурр настороженно принюхался, а Гарамонд кашлянул. Да, пахло дымом – горьковато, как будто горела бумага. Бабушка глубоко вдохнула и шагнула вперед.

Доски Мостика, которые обычно дружелюбно поскрипывали, вдруг зловеще затрещали.

Амальгамссен не выдержал:

– Ах ты, песий хвост! – заорал он и ринулся в туман, за королевой и Гарамондом.

Летописец и Бабушка, хором кашляя от тумана, больше похожего на дым, и крепко держась за перила, стояли на середине Мостика, который опасно покачивался и проседал под ногами. И немудрено – теперь это была никакая не середина, а конец: Мостик упирался в глухую стену из неизвестного радингленским жителям материала. Бабушка, впрочем, сразу признала в нем тупой бетон, грубо покрашенный масляной краской в два цвета: снизу, где-то в рост принцессы Лиллибет, тюремно-зеленым, а остальное – больнично-белым.

Гарамонд выпростал из-под плаща руку, бесстрашно колупнул пальцем стену и, скривившись, сказал:

– Цвет выбран неудачно.

Чувствовалось, что сказать радингленскому летописцу хочется и много других слов тоже.

– Что ж это такое деется-то? – Мастер трясущимися ручищами ощупывал покореженные перила Мостика и размозженные в щепки доски. – Это как же понимать-то прикажете? – Амальгамссен выпрямился. – Вы вот что, Ваше величество, отойдите-ка, а то уж больно опасно тут.

Бабушка слепо водила рукой по влажной твердой стене.

– Что ж, надеюсь, у Ее высочества хотя бы достанет благоразумия не выходить из дому, – полушепотом произнесла она.

Амальгамссен шумно вздохнул, как голодный сенбернар, и многозначительно покосился на Гарамонда. Тот потупился, сохраняя каменное лицо. В благоразумие Ее высочества Гарамонду не верилось.