Читать книгу Наша счастливая треклятая жизнь - Александра Коротаева - Страница 6

У меня была высокая железная кроватка с веревочной сеткой. Звалась она люлькой. Я стояла в ней, держась за перекладины, и мне все оттуда было хорошо видно: печку с открытым ртом, уставший диван с круглыми валиками, покрытый клеенкой стол с ящиками, круглые ручки которых смотрели на нас удивленными глазами. А за маленьким столиком на маленьком стульчике сидит Нанка и рисует. У нее большой альбом с тонкой желтой бумагой, а в руке карандаш. Не отрывая карандаша, она быстро-быстро чертит круги по всему листу, пририсовывает две палки внизу и говорит: “Это мама!” Переворачивает лист и опять быстро-быстро – на весь лист круги: “Это я!”, переворачивает: “Это Сашулька”. Мама смотрит в альбом и говорит: “Да, похоже”. А я не верю. Мне все видно из люльки!

Однажды ночью я встала в люльке, позвала маму и показала ей на потолок: “Там на меня кошка смотрит!” Мама включила свет, и сразу все пропало. Никакой кошки! Выключили свет, мама ушла в другую комнату, а я опять вижу на потолке окно в небо, и в этом окне – кошка! Сидит и смотрит на меня! Я знаю, что нельзя звать маму, мама спит, но кошка меня стережет. “Мама!” Приходит мама, мы не включаем свет, я показываю ей кошку, но мама ее не видит!!! Она берет меня на руки, и мы идем спать в ее постель. “Мама плохо видит”, – думаю я.

Днем, когда маме нужно было идти на работу, она меня укладывала спать. Давала в постель моего маленького любимого серого мишку Миньку и обещала: “Когда ты проснешься, я уже буду дома”. Я понимала: мамы дома нет – нужно спать. Иногда я просыпалась раньше и, обнаружив отсутствие мамы, бубнила себе под нос: “Мамы дома нет – нужно спать”. А мама, когда приходила, сразу щупала мои штаны и весело спрашивала: “Сухо?” И хохотала: “По самое ухо!” Я не понимала, почему ей смешно, но улыбалась, чтоб ей было хорошо.

Когда я немного подросла, я ей рассказывала сказку про Пыха. Она брала меня к себе в постель, и мы с ней лежали обнявшись. Я смотрела на ковер, который висел над маминой кроватью, и шептала ей в подмышку: “Бабка с дедом тянут репку, и вдруг кто-то: “Пых-пых-пых”. Они испугались, побежали, а это был Пых, который им помогал репку тянуть! Они вытянули репку и положили ее в чубуночек…” “Куда?” – спрашивает мама, сдерживая смех. “В чубуночек”, – говорю я и думаю: чего ж тут смешного? А она опять: “Как Пых делает? Я забыла”. “Пых-пых-пых!” – стараюсь я изо всех сил. “У тебя очень хорошо получается, я, как ты, не могу, вернее, не могу, как Пых”. “Бедная, – думаю я, – не умеешь таких простых вещей!” Я учу ее, стараюсь, а рисунок на ковре начинает расплываться, появляются откуда-то собаки, причудливые звери, леса, и мы с мамой засыпаем счастливые, что мы есть друг у друга.

Прохожу Шереметьевский дворец. Храм отреставрировали, и он теперь такой умытый, такой ясный. Десять лет назад от него пахло несвежим старичком, а теперь блестит, как елочная игрушка. Тогда здесь отпевали Сашу, Катькиного отца. Саша умер в сорок лет. Мой отец – в тридцать семь. Мне не было двух, когда он повесился, Нанке – пяти. Давай, расскажи мне про него. Я опять хочу говорить о нем!

И Надя в сотый раз рассказывает мне то, что помнит и чего не могу знать и помнить я.